я нее имеет большое значение. От одного прикосновения к подвеске она сразу успокаивалась. Только вот что за тайна с ней связана? Что она собой представляет?
С тех пор как Энн заперли здесь, с тех пор как лишили вестей из внешнего мира, ее особенно сильно мучили все эти вопросы. Она не получала никаких писем и не имела возможности отправлять их сама. Неведение терзало девушку, и только во время богослужений ей удавалось немного отвлечься.
Энн удержалась от слез. После смерти матери в ней что-то надломилось. И это «что-то», не позволяя горю согнуть ее, беспрестанно клокотало внутри, стремясь вырваться на волю. Откуда в ней это неистовство — в ней, которая прежде была веселой и кроткой? Виной ли тому слова отца? Но каким образом Энн могла быть причастна к смерти матери? Даже если она и подозревала, что от нее скрывают нечто с этим связанное, даже если она чувствовала, как сильно ее отец ненавидит Эмму де Мортфонтен, — что она-то сама такого сделала, чтобы оказаться во все это замешанной?
Девушка горестно вздохнула. Она уже перебрала тысячу гипотез. В том числе и такую, согласно которой ее мать оказалась свидетельницей некоего преступного деяния и потому вынуждена была бежать из Ирландии. Этим можно было бы объяснить и отказ матери говорить о прошлом, и кошмар, который преследовал ее саму. Энн прекрасно видела, что мать дрожит от страха перед ее настойчивым желанием узнать правду. Может быть, именно этого она и не смогла вынести? Энн побледнела. А что, если ее мать предпочла покончить с собой, лишь бы не открыть ей всего? А что, если на самом деле отец наказал ее именно за это? Энн схватилась за живот — ее раздражало, что он так распух, раздражало собственное волнение, и еще больше раздражало то, что она трепещет перед тенями.
Она встала и вышла в коридор. Нет уж, на этот раз мать-настоятельница ее выслушает, пусть даже ее потом накажут за то, что она силой к ней вломилась, — подумаешь, одной неприятностью больше!
— Я требую встречи с моим отцом! — злобно выкрикнула Энн, стукнув кулаком по столу настоятельницы.
Та, безжалостно непреклонная, высокомерно и равнодушно смотрела на нее, сидя прямо, едва касаясь спинки стула и сложив руки на животе.
— Незачем себя калечить, Энн, — сказала она холодно. — Устав нашей общины строг. У вашего отца были свои причины для того, чтобы заставить вас подчиниться этому уставу, и мне безразлично, хотели вы этого или нет. Я повинуюсь распоряжениям, которые он мне оставил. Со временем вы привыкнете к здешней жизни, как ваши подруги.
— Никогда! — взорвалась Энн. — Как вы только можете воображать, будто мне понравится жить в этой тюрьме?
— Поговорите об этом с монахинями. Господь любит испытывать тех, кто Ему предан. Поверьте мне, вскоре вы благословите Его за великую доброту.
— Как я могу это сделать, если от мерзкой еды, которой меня здесь кормят, с души воротит, если меня выворачивает наизнанку, едва я успею ее проглотить, и живот вон как раздуло?
Взгляд настоятельницы скользнул по округлости, которую Энн подчеркнула, обтянув платьем. Монахиня тотчас побледнела.
Девушка обрадовалась:
— Вот видите, до чего меня довели ваши лишения! Я требую, чтобы моего отца об этом известили! Я требую, чтобы меня отсюда выпустили!
— И в самом деле, вижу, — согласилась настоятельница, не сводя с нее недоброго взгляда. — Возвращайтесь в свою келью и не тревожьтесь, дочь моя. Я немедленно извещу вашего отца о том, сколь велики ваши прегрешения.
Энн, торжествуя, вышла из кабинета. Ей даже в голову не пришло задаться еще какими-нибудь вопросами. В этом монастыре каждая улыбка считалась грехом. А уж ее неповиновение…
Однако две недели прошли, а никаких вестей она так и не получила. Энн собралась снова пожаловаться, но в один прекрасный день, случайно поглядев в окно, увидела отца, выходившего от настоятельницы. Бросив порученную работу, она подхватила юбки и стремительно сбежала по лестнице.
— Отец! — задыхаясь, крикнула девушка, выбежав во двор и видя, что он вот-вот скроется за воротами.
Уильям Кормак шагнул было к дочери, и Энн побежала навстречу ему еще быстрее. Однако он тотчас от нее отвернулся и вышел за ворота, а Энн, растерянная и оскорбленная, так и осталась стоять на дорожке. Потом, взбешенная, вернулась в свою келью, так и не позволив себе расплакаться. Но долго в одиночестве исходить яростью ей не пришлось. И часа не истекло, как явились две монашенки.
— За вами прибыла карета, — сообщила одна из них, та, которую Энн особенно ненавидела: мерзавка постоянно доносила настоятельнице обо всем, что сестры делали или говорили.
— Сейчас, только вещи соберу, — ответила она.
— Не стоит утруждаться, пойдемте, — потребовала монахиня.
Энн втайне ликовала. Значит, отец все-таки уступил! А собирать-то ей все равно нечего, у нее ничего не осталось, кроме подвески. Все остальное, что она с собой привезла, у нее отобрали сразу по приезде в монастырь.
— Где мой отец? — спросила Энн у человека, открывшего перед ней дверцу кареты.
Она хорошо знала его — это был мистер Блад, управляющий поместьем Кормака.
— Ему пришлось вернуться в Чарльстон, мисс Энн, по срочному делу. Садитесь.
Она не заставила себя просить и влезла в карету, мимолетно удивившись при взгляде на пассажира, который, оказывается, уже сидел там, подремывая в уголке. Однако, переполненная радостью оттого, что вновь обрела свободу, она тотчас от него отвернулась и принялась расспрашивать о новостях мистера Блада. Тот рассказал ей обо всем: дела в поместье идут хорошо, только что родился жеребенок…
Когда карета остановилась, Энн поразилась тому, как быстро они добрались: должно быть, за разговором не заметила, как пролетело время.
Едва возница распахнул перед ней дверцу, девушка проворно соскочила наземь и… заледенела, увидев, где оказалась. Но не успела повернуться к господину Бладу, чтобы попросить у него объяснений, — тот, другой, грубо схватил ее за руку.
— Иди вперед, — грубо приказал он.
Сердце у Энн бешено заколотилось.
— Что вам от меня нужно? Господин Блад! — заорала она, крутя головой и отчаянно стараясь вырваться.
Но управляющий ее отца молча скрылся в темной глубине кареты, и Энн почувствовала, что ее охватывает непреодолимый страх. Она снова попыталась освободиться, упиралась изо всех сил, когда ее волокли к стоящей на краю табачного поля бревенчатой хижине под тростниковой крышей, у двери которой ее ждала мулатка.
Напрасно Энн отбивалась — колосс втащил, вскинув на плечи, девушку в дом.
27
Мери вытерла руки о штаны, потом вытащила из-за пояса кинжал. Со вздохом провела острием по своей мозолистой ладони, и засевшая в руке заноза тотчас выскочила. Ну что ж, одной больше, одной меньше, подумала Мери — она нисколько не жалела о новой ране. Она гордилась своими достижениями. Вот уже четыре месяца как она вместе с Никлаусом-младшим и восемью матросами трудилась не покладая рук: они приводили в порядок «Бэй Дэниел». Мери не могла придумать ничего лучше, чтобы справиться с горем.
Никлаус-младший, едва оба корабля вышли в море из Кингстона, настоял на том, чтобы самому зашить в саван тело Корнеля. Когда шли мимо Порт-Рояля, он, перед тем как сделать на полотне последний шов, в присутствии Дункана и всей команды сунул покойному под жилет карту с обозначением клада. Мери изо всех сил сжала кулаки. Она знала, что это означает. Никлаус-младший простился со своими мечтами. Простился с детством.
Тело соскользнуло по доске в воду, но плач скрипки не проводил Корнеля в последний путь. Сразу после этого Никлаус молча полез на брам-стеньгу, чтобы в точности так, как это делал Корнель, бросить вызов беспредельности океана.
Ни один человек на судне не посмел его потревожить, Мери в том числе. Она стояла, прислонившись к леерам, с трубкой в зубах, с сухими глазами. Она сделала все, что должна была сделать. Корнель умер достойно, только это одно и имело значение. А горе пройдет, Мери давно привыкла к его приливам и отливам.
Они вернулись на остров Черепахи. После того как был подписан Утрехтский мир, положивший конец военным действиям в Европе, многим корсарам пришлось превратиться в пиратов, и население острова Черепахи тогда за несколько месяцев удвоилось.
Набей-Брюхо открыл Мери кредит до тех пор, пока «Бэй Дэниел» не будет спущен на воду. Она знала, что трактирщик никогда не потребует с нее долга, но сама непременно хотела с ним расплатиться. После отчаянной кингстонской попытки спасти Корнеля все стали относиться к ней с еще большим уважением, но Мери это нисколько не радовало. Единственное, что доставляло ей удовольствие, — видеть, как Никлаус-младший работает вместе с плотниками.
Судно по праву перешло к нему. Мери сказала об этом сыну в ту минуту, когда, взойдя на разоренную палубу, они осознали, какая огромная работа им предстоит.
— Корнель хотел бы, чтобы было так, — сказала она. — Этот корабль — наследство, в свое время завещанное ему Корком. «Бэй Дэниел» выйдет в море, Никлаус. И вместе с ним мы воскресим душу Корнеля.
— Для меня, — твердо произнес Никлаус-младший, — он никогда не умрет.
Они обнялись, как после смерти Никлауса-старшего. А потом взялись за работу.
Мери засучила рукава, глотнула рому и, равнодушная к наступившему холоду, принялась шлифовать доски. Начало зимы 1718 года принесет с собой шторма, может быть, ураган. Тогда им станет еще труднее. Но она уверена в том, что весной, благодаря тем усовершенствованиям, которые она внесет, припомнив достоинства «Жемчужины», ее «Бэй Дэниел» выйдет в море, пылкий и мстительный, как никогда.
Эмма едва не задохнулась от ярости. Они находились в кабинете Уильяма Кормака, и хозяин дома только что объявил ей с холодной решимостью:
— Энн покинула Южную Каролину. И вы, Эмма, больше никогда ее не увидите.
Мадам де Мортфонтен вскочила и уперлась кулаками в край его письменного стола. Кормак продолжал сидеть неподвижно, откинувшись на спинку кресла.