— Вы смеете бросить вызов мне — мне, Эмме де Мортфонтен?!
— Давно бы следовало это сделать, — с легким сожалением ответил Кормак. — Время, когда я был в вашей власти, прошло. Вы можете забрать у меня все, Эмма, можете даже убить меня. Моя репутация и мое богатство утратили для меня всякий смысл после смерти жены. У меня осталась только Энн.
— Девочка принадлежит мне! — вспылила Эмма.
— Ошибаетесь, — возразил Кормак. — Только мне одному известно, где она сейчас. И вы ничего не сможете здесь изменить.
— Вы у меня сдохнете под пытками. Никто, слышите, никто, ни вы, ни Бог, ни дьявол не отнимет у меня Энн!
— Можете делать со мной все, что хотите, — усмехнулся Кормак. — Я больше вас не боюсь. Знайте только, что я поместил в надежное место письмо, в котором рассказал об условиях нашей сделки, и в случае, если со мной случится какое-нибудь несчастье, против вас будет выдвинуто обвинение.
Эмма почувствовала такую боль в груди, что вынуждена была сесть. Лицо у нее перекосилось от ненависти. Кормак встал, обошел стол кругом, наклонился над креслом, в котором сидела Эмма, ловя ее прерывистое дыхание и упиваясь ее слабостью. Наконец-то!
— Никаким, слышите, никаким способом вы не заставите меня заговорить. Я видел вас побежденной, и это поможет мне идти до конца. Что бы вы со мной ни сделали, рано или поздно смерть меня от этого избавит. Истязайте меня, если вам этого хочется, вы ведь заранее наслаждаетесь моими мучениями, но на этот раз я увлеку вас за собой в своем падении, а Энн будет спасена. Что бы вы ни сделали когда-то с ее родителями, каким бы ни было ее происхождение, я не отдам свою дочь в жертву вашей порочности.
Эмма задыхалась. Кормак отстранился от нее, налил стакан рома и милосердно протянул ей:
— Придите в себя, миледи, а потом убирайтесь отсюда. Я больше не хочу ни видеть, ни слышать вас. Никогда.
Эмма яростным движением выбила у него из рук стакан. Она набросилась на Кормака, но тот, ловкий и предусмотрительный, увернулся и в свою очередь с размаху влепил ей пощечину. Потом, схватив за локоть, подтащил к входной двери, за которой ждал ее Габриэль, и грубо толкнул Эмму ему в руки.
— Забирайте вашу хозяйку, — безжалостно приказал он, — и если вы еще хотите ею попользоваться, посоветуйте навсегда обо мне забыть! — Захлопнул дверь у них перед носом и прислонился к косяку. Давно уже ему не было так легко. Несмотря на чувство вины за тот ужас, который ему пришлось заставить Энн вытерпеть — ради того, чтобы восстановить ее поруганную честь.
Неделю спустя Энн очнулась в своей келье. Она хотела приподняться на постели, но чья-то рука ей помешала.
— Вы еще слишком слабы.
Девушка свела брови, пытаясь разглядеть смутный облик, и узнала одну из монахинь, сестру Бенедикту, исполнявшую обязанности сиделки. Энн застонала.
— Лихорадка прошла, вы вне опасности, но надо еще полежать в постели.
— Где мой отец? — спросила Энн, которой никак не удавалось навести порядок в собственных мыслях.
— О нем не тревожьтесь, — ответила Бенедикта, и голос ее прозвучал так, словно она старалась скрыть замешательство. — Думайте только о том, чтобы поскорее набраться сил. Сейчас принесу вам поесть.
— Поесть! Конечно, эту омерзительную кашу, — пробурчала себе под нос Энн, едва за Бенедиктой закрылась дверь.
И внезапно рывком села в постели, вытаращив глаза и схватившись за живот.
Она вспомнила.
Хижина, мулатка, мужчина, который привязал ее, распятую на столе, накаленная на огне спица и боль в ответ на ее крики, ее мольбы. Тогда она так и не поняла, чего от нее хотели.
Теперь ей уже не требовались объяснения. Она поняла. Всё. Мгновенно. Перед мысленным взором промелькнули картинки: отец, занесший над ней трость, она сама, в своей комнате, пришедшая в себя с ощущением чего-то липкого между ног, лицо Кормака перед тем, как он отвернулся от нее, когда приезжал в монастырь… Отец, родной отец ее изнасиловал! Энн подтянула колени к груди и, раскачиваясь, словно убаюкивая себя, отчаянно зарыдала. Это было невозможно, непредставимо, непереносимо. Он не мог так с ней поступить, пусть даже теперь все разъяснилось. Ее заточение здесь ради того, чтобы скрыть этот грех, пытка, которая могла ее убить, и опять ссылка в безрадостные монастырские стены, чтобы она не могла его обвинить…
— Никлаус, Никлаус, забери меня отсюда! — простонала Энн.
И тотчас замерла. Ее рыдания заглушил этот стон, прорвавшийся сквозь заграждения, выставленные памятью. Девушка сосредоточилась на произнесенном имени, сжимая в руке изумрудную подвеску, но дальше проникнуть в прошлое не смогла. И снова, позволив литься потоку слез, принялась раскачиваться, охваченная еще более безнадежным отчаянием, чем прежде.
Кем бы ни был этот Никлаус, он не придет никогда.
Всю следующую неделю Эмма де Монтфонтен провела взаперти у себя дома, никого к себе не впуская, даже Габриэля. Снова и снова она перебирала в голове слова Кормака, ей нестерпимо хотелось насадить его на кол, раздавить, выколоть ему глаза и вырвать ногти, и она терзалась собственным бессилием.
Она не знала, как поступить, чтобы выскользнуть из-под дамоклова меча, нависшего над ее головой. Эмма не могла рисковать, нельзя было допустить, чтобы ее обвинили в его смерти, однако она знала, что, если не подвергнет его пыткам, надеяться не на что. Вскоре она пришла в такое же состояние мучительной тревоги и раздражения, в каком покидала Венецию, а тут еще и Габриэль куда-то запропастился — как раз в тот момент, когда ей захотелось найти успокоение в его объятиях! Обезумев от ярости, Эмма купила нового раба, заперла его в подвале и засекла до смерти, чтобы разрядиться.
— Что, скучали без меня?
Эмма, сидевшая у камина, безуспешно стараясь согреться, обернулась на это насмешливое восклицание.
— Где ты был? — спросила она сердито, но не в силах скрыть радости.
Габриэль приблизился к ней и, словно не замечая раскрытых ему навстречу объятий, дотронулся лишь до волос, намотав один из локонов на палец. Эмма почувствовала, как напрягся у нее живот. Ей необходима была эта игра, еще более необходима, чем всегда.
— Да, я по тебе скучала, — призналась она.
Губы Габриэля растянулись в горделивой и самодовольной улыбке.
— Вижу. Ты похудела и выглядишь растерянной, как всякий раз, когда возвращаются твои демоны.
— Так утихомирь их.
— Я и вправду мог бы это сделать, — ответил Габриэль, отстраняясь от нее. — Мог бы, но мне не хочется. Сегодня вечером не хочу.
— Почему? Я ведь запретила тебе заводить любовницу!
Габриэль весело рассмеялся и, послав ей воздушный поцелуй, скрылся, оставив Эмму еще более неудовлетворенной, чем прежде. Она затопала ногами, потом, сидя у камина, расплакалась, как избалованный ребенок, у которого отняли игрушку.
Весь следующий день она прождала напрасно. И еще один день. Эмма больше не могла вытерпеть отсутствия Габриэля и его неповиновения именно тогда, когда она больше всего нуждалась в том, чтобы он ею овладел, чтобы он ее поработил: только так она могла заглушить тоску по Энн, снедавшую ее так же, как раньше — тоска по Мери. Эмма испытывала сейчас то же страдание, те же муки. То же самое чувство бессилия. Она не могла ни есть, ни пить, ни спать.
Эмма снова спустилась в погреб. Раб, все еще прикованный к стене, был мертв — умер от ран, вокруг которых теперь кружили мухи. В тот день, едва ее ярость немного утихла, она заперла дверь в подвал и запретила слугам сюда входить: не хотела, чтобы они прознали о ее пороках.
— Отличная работа. — Голос Габриэля внезапно раздался у нее за спиной.
Эмма вздрогнула.
— Как ты вошел? — удивилась она, отлично помня, что, перед тем как спуститься по лестнице, повернула ключ в замке.
— Ни одна дверь не может передо мной устоять, — спокойно заявил Габриэль, легко сбежав по последним ступенькам.
Эмма почувствовала, что сердце у нее забилось сильнее, а руки задрожали, когда он подошел так близко, что едва не коснулся ее.
— И ни одна женщина — тоже! — продолжал Габриэль с плотоядной ухмылкой.
Он обнял ее, собираясь поцеловать, и у Эммы подкосились ноги, так сильно она его хотела. Однако Габриэль снова от нее отстранился.
— Теперь иди наверх. Я сам им займусь. Все в доме спят, это легко будет сделать.
— Приходи потом ко мне, — взмолилась она.
Он снова ухмыльнулся и, не ответив, принялся высвобождать тело раба из цепей.
Эмма со вздохом повернулась к выходу. Она была слаба и измучена. Если бы она не так сильно зависела от наслаждения, которое он ей дарил, то без сожалений бы от него избавилась. Но Габриэль прекрасно знал, что делает. И именно за это — прежде всего за это! — она его и любила.
Габриэль появился на пороге ее комнаты, когда она уже окончательно смирилась с тем, что он не придет. Эмма прикусила губу, чтобы не дать волю гневу. И радости тоже.
Он сел на постель рядом с ней, откинул простыни. Принялся распускать завязки на ее ночной сорочке, чтобы запустить руку в вырез, и Эмма задрожала от предвкушения.
Но, едва почувствовав, как она напряглась, как затвердел сосок, он тотчас убрал руку.
— Ты мне наскучила, — с жалостливой улыбкой огорченно сообщил он.
Откуда-то из самых недр к горлу Эммы подкатили рыдания:
— Я не могу наскучить!
Габриэль усмехнулся:
— Бедная, бедная Эмма, вся ее империя рушится у нее на глазах.
Она прикусила губу, чтобы не расплакаться. Остатка гордости хватило только на то, чтобы закрыть глаза. Габриэль провел пальцем по ее опущенным векам, подобрал слезинку, смочил ею губы Эммы.
— Ты без нее томишься еще сильнее, чем без меня, — улыбнулся он. — Твоя плоть тоскует по ней, как когда-то по ее матери.
— Только не говори, что ты к ней ревнуешь.
— Может, и да. А может, и нет.
Эмма открыла глаза. Взгляд Габриэля обжигал.
— Чего ты хочешь? — помолчав, спросила она. — Я не могу без тебя обойтись.