То, что Энн довелось увидеть за последние несколько часов, ее потрясло. Если бы они согласились хоть что-то сказать, хоть что-то растолковать — нет, не дождалась. Молчание. Энн горестно вздохнула. Нет, в самом деле, ей и вправду никак не понять, почему Мери Рид, рожденную в грязи, не бросили, как других пиратов, в общую могилу для бедняков, почему уложили в гроб, на крышке которого вместо креста была прикреплена саламандра, почему самой Энн приказали, опять без всяких объяснений, молча идти к маленькой церкви Святой Екатерины следом за повозкой, медленно тащившейся среди толпы. А толпа расступалась при виде странной процессии: повозка, на которую водружен необыкновенный, поражающий воображение гроб, и идущая следом узница, связанная по рукам и по ногам, с торчащим вперед животом и печальным взглядом, и вооруженные солдаты — справа и слева от нее.
Все это не имело никакого смысла.
Может быть, они хотели, чтобы весь город, видя младшую пиратку в таком горе, знал, что Мери Рид умерла? Но зачем это понадобилось? Энн была совершенно уверена в том, что о Мери и о ней самой позабыли сразу же после того, как закончился суд. Если так — к чему все это представление? И что такое изображал пастор, когда положил распятие прямо на саламандру, словно давая понять, что грех прощен? Может быть, такова была последняя воля Мери? Последняя насмешка?
У нее ничего не было. Никаких богатств. Так кто же за все это заплатил? Маркиз? В церкви он не появился. Пастор пробубнил свою скучную литанию, благословил гроб, который снова открыли. Зачем? Хотели убедиться в том, что она действительно спит там? Спит… А ведь и в самом деле казалось, что Мери дремлет. Дремлет, скрестив руки поверх тельца ребенка, уложенного к ней на живот так, словно они все еще были единым целым.
Энн хотелось прикоснуться к Мери, обнять, поцеловать. Но она не посмела. Из гордости. Она притворялась безразличной, а сердце у нее в это время рвалось на части.
Могильщик снова закрыл крышку. Энн было подумала, что все закончилось, но нет: пастор попросил ее проводить Мери, и Энн снова потащилась грузным шагом за гробом, который подняли на руках и отнесли на примыкавшее к церкви кладбище. Там уже зияла могила, озаренная огоньками свечей, воткнутых прямо в землю. Могильщик и один из его помощников обвязали гроб веревками, опустили в яму и засыпали землей. А потом Энн отвели назад в камеру.
Тиски снова сжались, сдавили так, что вскоре она, не вытерпев, всхлипнула. Она заглушила рыдания стиснутым кулаком, твердо намеренная с ними справиться. Но не сумела.
Слезы затопили глаза, нос, рот. Поняв, что вот-вот не выдержит и завоет в голос, она поднесла свободную руку к горлу и стиснула его. И продолжала стискивать, заставляя трахею искать воздух. Призывая на помощь в своем горе инстинкт самосохранения.
Если бы только у нее хватило мужества! Потерпеть еще несколько минут. Не ослаблять давления. Представить себе, будто это чьи-то чужие руки, не ее собственные. Но тут тиски отчаяния превратились в тиски страха.
Картинки спутались, поплыли. Мертворожденный ребенок Мери. Ее собственный ребенок, которого она еще носит. Рекхем, со смехом закруживший ее в танце на палубе «Реванша». Абордаж. Взгляд Мери, смотрящей ей прямо в глаза. Грохот выстрела, взорвавший тишину. Зияющая дыра, которую пуля оставляет посреди лба у своих жертв. Исполин, привязанный к мачте. Нет, это столб, он не похож на мачту корабля. И крики не похожи на крики пиратов. Детский голос. Девочка отчаянно вопит.
Энн разом отпустила собственное горло и закашлялась, прислушиваясь к вынырнувшему из небытия, голоску, который отчаянно взывал: «Папа! Папа!»
Она выпрямилась, безнадежно глядя перед собой, и зажала в руке изумрудную подвеску, которую носила на шее. Саламандра. Золотая саламандра, обхватившая камень. Саламандра на крышке гроба. Что Мери хотела ей сказать и не успела или не решилась, не нашла в себе смелости?
Запах пороха и крови. Энн показалось, будто она снова его почувствовала. Ее кошмар обретал плоть, впервые сопровождался картинами. Она потянула носом, стараясь вновь учуять этот запах. Снова и снова. Стараясь вспомнить себя. Вспомнить себя маленькой девочкой, какой была когда-то, вспомнить связанного человека, убитого у нее на глазах, и это украшение, которое она сжимала детскими ручонками. Кого она называла папой? Кого умоляла о чем-то? Его самого — или того, кто выстрелил? Она терзала свою память и не находила в ней лица Уильяма Кормака. А что, если Мери Рид была права, что, если Уильям Кормак не отец ей? Значит, она должна узнать правду. Но каким образом? И для чего?
«Я — твоя мать!» — крикнула Мери тогда, чтобы уклониться от ее объятий.
Энн сдержала рыдания. Нет, этого быть не могло. И тем не менее все ее существо отчаянно кричало об этом. Сломленная собственным отчаянием, Энн завыла. И выла долго, терзаясь сомнением, которого ей никогда не разрешить.
— Это здесь, жрица, — прошептал могильщик, проведя Мамизу Эдони между земляных холмиков, увенчанных деревянными крестами.
Кладбище при церкви Святой Екатерины было безлюдным, ночь выдалась лунная. В этот поздний час среди мертвых рыскали одни лишь бродячие собаки.
Эдони склонилась над могилой Мери.
— Копай, — приказала она.
Могильщик утер выступивший на лбу пот, воровато оглянулся. Его куда больше пугали призраки, которых он мог потревожить, оскорбить своими нечестивыми действиями, чем пастор, который мог застать их врасплох. И все же он повиновался, принялся загребать и расшвыривать лопатой землю, уничтожая работу, которую проделал за несколько часов до того. Когда показалась крышка гроба, Эдони поднесла фонарь к краю могилы и протянула спутнику длинный железный прут.
— Действуй им как рычагом.
Парень затрясся всем телом, но все же подчинился без разговоров. Днем он вбил всего-навсего три гвоздя, чтобы создать видимость и чтобы крышка не соскользнула, как только гроб опустят. А потом он только делал вид, будто приколачивает крышку, зажав гвозди в руке и стуча по дереву молотком. Никто не обратил на это внимания.
И вот крышка приподнята, повернута, поставлена вертикально.
— А теперь вытащи ее.
Он наклонился над телом, поднял на руки, удивляясь его гибкости, и положил перед жрицей, стоявшей на коленях у края могилы. Мулатка повернула Мери Рид на бок.
— Закрой гроб и засыпь землей.
Могильщик принялся выполнять приказ, а Эдони тем временем вполголоса бормотала молитву над младенцем, оставшимся лежать в гробу.
Когда она несколько минут спустя покинула кладбище, унося на руках Мери — словно куклу с безвольно повисшими руками и ногами, — гроб уже снова исчез под землей, а могильщик скрылся в неизвестном направлении.
У обочины пустой, безлюдной улицы Эдони ждала карета. Руки нескольких мужчин подхватили Мери, жрица, взобравшись на подножку, заняла место на сиденье.
Карета тронулась, выехала за пределы города и покатила к северу.
Увидев, что в глиняной плошке так и осталась вчерашняя похлебка, сторож решил не наливать туда полагавшуюся сегодня Энн Бонни новую порцию. Хочет уморить себя голодом — пожалуйста, ему-то какое дело! И он ушел, как обычно, не сказав ни слова. Если бы он так сильно не боялся мулатку с ее колдовскими способностями, давным-давно поимел бы эту шлюху, несмотря на ее огромный живот. Теперь, когда эта баба целыми днями ревет, она не опасна. Правду сказать, она теперь и нисколько не соблазнительна…
Энн даже головы не подняла. Вот уже три дня как вся она была одна сплошная рана. И жгучую боль, терзавшую эту рану, ничто не могло унять. Однако в пятом часу пополудни чей-то голос вывел узницу из оцепенения. Она и не слышала, как открылась дверь камеры, она давным-давно не обращала на это внимания.
— Господи боже, бедная моя девочка! До какого состояния они вас довели!
Теперь Энн подняла голову. Перед ней стояла осунувшаяся, донельзя расстроенная Эмма де Мортфонтен с глазами, полными слез. Энн посмотрела на нее равнодушно. Ей уже ничего не хотелось. Даже свобода — и та была ни к чему.
— Не могу понять, как это ваш отец позволяет гноить вас здесь! — негодовала Эмма.
— Мой отец… — усмехнулась Энн, вся еще во власти картин, отныне ее не покидавших. — Уильяму Кормаку приятнее видеть меня мертвой, чем замаранной.
— Да будет вам, я уверена, что вы преувеличиваете.
— Я опозорила и унизила его и, поверьте, предпочитаю умереть, но не вымаливать у него прощение. После того, что он со мной сделал, — еле слышным шепотом договорила она.
— Нет уж, этого я не допущу, Энн! Я слишком люблю вас, и вы это знаете. Доверьтесь мне. Позвольте помочь вам в беде, позвольте вытащить вас из этого трудного положения. В Южной Каролине никто не знает о приговоре. И я сумею убедить вашего отца простить вас.
Энн не ответила. Хотелось ли ей посмотреть в лицо Уильяму Кормаку? Хотелось ли ей призвать его к ответу? Но скажет ли он правду? Кроме этого, ее ничто не интересовало.
— Что вам от меня нужно? — спросила она наконец.
— Чтобы вы еще немного потерпели. Совсем недолго. Я хорошо знакома с Николасом Лоуэсом и уверена, что сумею уговорить его закрыть глаза на ваш побег. Только обуздайте взамен свой мятежный и вспыльчивый нрав. Покоритесь. Поверьте, вы куда больше от этого выиграете. Сделайте это ради ребенка. Я не сомневаюсь, мы найдем для него хорошего отца.
Энн опустила голову и поглядела на свой живот. Мадам де Мортфонтен закашлялась — у нее в горле першило от зловония.
— Вы ошибаетесь, Эмма, незаконный ребенок Джона Рекхема никому не нужен. Никому.
— Я сама буду его воспитывать, — пообещала гостья.
— А вам зачем это надо?
Эмма опустилась перед ней на колени, отвела с ее лица слипшуюся от соленых слез рыжую прядь.
— Я так люблю вас, Энн, дорогая моя, так люблю… Так люблю, что не могу вынести этих слез…
Она провела пальцем по подбородку Энн, спустилась вдоль цепочек у нее на шее и, делая вид, будто играет с подвесками, погладила грудь. И едва не задохнулась от изумления, увидев у себя на ладони нефритовый «глаз».