«Ну и ладно, — продолжала она размышлять. — Пусть эта подвеска некрасивая, я же могу не показывать ее никому, прикрывая повязкой на груди».
Что же до саламандры, эту вещицу Форбен посоветовал припрятать, чтобы не украли.
Солнце пыталось робкими лучами пробить тяжелые тучи, когда приближающийся за спиной конский топот заставил Мери прижаться к обочине, тем не менее она продолжала двигаться вперед. К величайшему ее изумлению, лошадь остановилась рядом с ней, и пришлось поднять голову на дружелюбный голос:
— Вот так вот — даже без прощального поцелуя, матросик?
Лицо Мери просияло — Корнель, который, похоже, чувствовал себя в седле так же уверенно, как на палубе корабля, спрыгнул на землю. Когда же Мери подивилась тому, как это им удалось встретиться, он поторопился объяснить:
— Форбен поручил мне тебя проводить.
Сердце девушки переполнилось ребяческой гордостью: известно же, что Форбен расстается с Корнелем только в случае крайней необходимости! Что бы он там ни говорил, он ее любит, любит и не захотел потерять ее вот так, сразу и насовсем! Значит, все еще возможно, и просто надо подождать! Пусть время пройдет…
Корнель протянул ей уздечку второй оседланной лошади — она бежала за ним на привязи, но вместо того чтобы сесть верхом, Мери продолжила путь на своих двоих. Они долго шли рядышком, и каждый наслаждался простым удовольствием обрести спутника.
Когда неожиданно явился капитан и отдал приказ присмотреть за Мери, Корнель не колебался ни минуты. Форбен пересказал другу последний разговор с девушкой, упомянул и о решении, ею принятом. Матрос давно подозревал: именно этим дело и кончится, и теперь гордился, что знает Мери лучше Форбена, имеющего возможность расточать ей ласки. Их сообщничество, их долгие разговоры на борту «Жемчужины» как нельзя лучше этому поспособствовали. Форбен снабдил его приличной суммой, а Корнель заверил капитана, что они с Мери смогут рассчитывать на приют у его тетушки в течение всего того времени, которое понадобится девушке, чтобы достичь цели. Если она, конечно, сможет ее достичь.
«Это мой прощальный подарок, — печально, но решительно сказал напоследок капитан. — Позаботься о ней. И возвращайся только тогда, когда она будет вне опасности».
У Корнеля была и еще одна причина догнать беглянку. Раз уж капитан больше ее не хочет, ему-то какой резон отказываться? Ему, в отличие от Форбена, ничто не помешает ее любить. Тем более что он совсем не торопится к Средиземному морю.
— Мы далеко идем? — спросил Корнель спустя какое-то время, притворяясь, что ничего об этом не знает.
— В Сен-Жермен-ан-Лэ, — со вздохом ответила Мери, все еще обдумывая, как ей удастся там обосноваться.
— Ну, дорогая моя, этак мы никогда туда не доберемся!
— Понимаешь, Корнель, дело в том, что я никогда не ездила верхом, — жалобно призналась она.
— Так-таки никогда?!
— Почти… Моя матушка очень испугалась, когда я однажды упала с лошади, и запретила мне заниматься верховой ездой.
Корнель покачал головой: он плохо представлял себе Мери отступающей перед трудностями или склоняющейся перед чужой волей.
— Знаешь, покорить лошадь ничуть не труднее, чем покорить океан. Просто нужно сохранять равновесие. Давай-ка в седло, матросик! — решительно заявил он.
Моряк подставил открытую ладонь к стремени, и, откликаясь на его приглашение, девушка поставила на нее ногу, одной рукой оперлась о переднюю луку, а другой взялась за недоуздок. И вот она уже сидит верхом на лошади, которая, словно упрекая неопытную наездницу, как-то криво потрусила вдоль дороги.
— Ну а теперь?
— А теперь потихоньку управляй ею. Перед глазами должна быть линия горизонта, и покрепче сжимай ноги, чтобы коняга тебя не сбросила. Вот увидишь: научишься очень быстро.
— Слушаюсь, командир!
«Командир» улыбнулся, сел в седло сам и приблизился к лошади Мери. Кобыла занервничала: видимо, соседство себе подобных, бегущих рысцой, вынуждало ее посоревноваться.
— Пусти ее свободно, — усмехнулся Корнель. — Кобылы — они как бабы: только ее взнуздаешь, она тут же и удрать стремится.
Мери держалась в седле уже не так напряженно. Ее кобыла пошла вровень с гнедым жеребцом Корнеля.
К вечеру девушка уже умела брать в галоп, а ближе к ночи они оказались на окраине Морле.
Владелец придорожного кабачка предложил им переночевать в уголке конюшни: в самом доме постояльцев было полным-полно, яблоку упасть негде.
— Да ну, пустяки! — воскликнул Корнель, взял Мери за руку и потянул к строению, внутри которого привязанные перед кормушкой лошади дружно хрумкали сено. А там показал лесенку со ступеньками-перекладинами, ведущую наверх, где оказалось нечто вроде площадки, на которой хозяева складывали запасы сена и соломы. Спутник предложил девушке подняться первой, решив заодно еще и насладиться зрелищем. Мери, в простоте душевной, принялась взбираться и обнаружила, что у нее ужасно болит все тело — казалось, ей в жизни не добраться до сеновала. А Корнель вдобавок шлепнул ее насмешливо по заднице.
— Эй! Только не вздумай еще когда-нибудь повторить такое! — заорала она и, едва взобравшись наверх, повалилась на спину, растирая себе внутреннюю поверхность бедер.
Моряк не удержался от смеха, но заметил:
— Не переживай! Два дня — и обо всем забудешь…
— О чем? Что у меня когда-то были ноги? — устало усмехнулась Мери.
— Что ты ходила пешком, прежде чем залезть на лошадь! Даже раньше: ночь поспишь и захочешь снова в седло.
Мери вытянулась на импровизированной соломенной постели. Ей уже ничегошеньки не хотелось… Корнель лег рядом, повернулся к ней лицом.
— Задуй фонарь, — посоветовала она, зевая так, что едва не вывихнула челюсть, — не то еще перевернем его во сне…
Корнель послушался, думая о том, что спать вот так, с ней под боком, вовсе не входило в его намерения. Но он все-таки сжалился над сразу же ровно задышавшей девушкой и решил, что она более чем заслужила отдых.
Ослепительная молния распорола небо, и Мери вскочила, повинуясь рефлексу моряка, готового встретить шторм. На крышу обрушился сильный и частый дождь. Ледяной ветер, ворвавшийся сквозь открытое окошко, распахнул ставни, девушка задрожала от холода и подошла закрыть их. Через это окошко конечно же и поднимали на сеновал со двора тюки сена. Тело ныло теперь еще сильнее, чем перед тем как она легла. Оставалось только рухнуть на солому, проклиная Корнеля, убедившего ее сесть на лошадь, когда она вполне могла идти пешком. Мери повернулась к нему спиной, уверенная, что он спит. Потерла себе плечи, руки, чтобы хоть немножко согреться, а то уже совсем закоченела.
— Иди сюда! — шепнул Корнель и протянул руку, вот-вот дотронется.
Мери не ответила, но сердце ее забилось, как сумасшедшее. Она изо всех сил гнала от себя мысль о теплом теле, к которому можно было бы прижаться. Впрочем, Корнель не дал ей много времени на это: крепко обнял, чтобы передать свой жар.
— Удивительно, какая же ты бываешь дурочка иногда! — Он просунул свою единственную руку между полами ее камзола.
Мери, не в силах устоять, прижалась-таки спиной к горячему бугру, выступавшему под его штанами.
— Ага! Понравилось! — Моряк явно старался набить себе цену, поворачивая подругу к себе, чтобы поцеловать.
Она не стала отбиваться: все ее существо жаждало Корнеля.
Погода по дороге до самого Парижа так и не улучшилась, дожди не прекращались, а главное — было ужасно холодно. Сбывалось именно то, чего больше всего страшилась Мери. Раньше она толком не оценивала масштабов беды — может быть, потому, что в Бресте рыбакам всегда хватало на жизнь.
Они пересекли пояс крепостных укреплений вокруг столицы Франции, и город показался девушке невероятно грустным, несмотря на красоту домов с фахверковыми стенами, чередовавшихся с новыми постройками сплошь из камня. Путники не особенно смотрели вокруг: суета тут была в общем-то точно такой же, как в любом другом городе, но Мери очень быстро поняла, что крики, раздававшиеся вокруг, не были зазываниями уличных торговцев, да и толпы собирались вовсе не ради того, чтобы посмотреть кукольное или театральное представление. Какие-то люди, взобравшись на подмостки, обращались с речами к зевакам, призывая тех собираться в группы и открыто выражать свой гнев.
Народ голодал. Два или три раза Мери с Корнелем вынуждены были огибать площади, которые собирались пересечь, не решаясь рисковать собственной безопасностью. Возбужденные подстрекателями к бунту люди бросали камни в закрытые ставнями окна булочных и слышали оттуда крики: «Больше нет зерна — больше нет хлеба!» — или мольбы: «Мы тут ни при чем, оставьте нас в покое!»
Путники обменялись тоскливыми взглядами, они и не представляли себе, что ситуация окажется настолько трудной.
Одну из церквей, мимо которой пролегал их путь, как обнаружила Мери, взяли в осаду женщины с детьми на руках и старики. Одни коротали время, сидя на паперти, другие лежали поперек ступенек, как цыгане после ярмарочного представления.
До слуха девушки доносились стоны и жалобы, перемежающиеся с молитвами.
— Во всем эти проклятые гугеноты повинны!
— Кто ж еще, разумеется, они!
Такими репликами обменялись двое мужчин с недобрыми взглядами и хмурыми лицами. К этим двоим Мери с Корнелем в тот момент как раз приближались.
— С тех пор как наш король отменил Нантский эдикт[2], все и пошло прахом! — продолжил первый.
— О чем тут спорить! — согласился второй. — Эти безбожники нас попросту сглазили. Я убежден, они душу продали дьяволу, лишь бы отомстить нам за то, что мы добрые католики!
— Давай-ка объедем их, — предложил Корнель, направляя своего коня подальше от разгорающейся, как он чувствовал, смуты.
Эти двое мужчин своими дурацкими речами способствовали росту волнений в городе, и без того забродившем, как плохое вино. С каждым днем здесь умножались убийства, насилие, грабежи. И вооруженные патрули лейтенанта королевской полиции господина Ла Рейни ничем тут помочь не могли, хоть и пытались поддерживать порядок, разгоняя толпы.