Солдат сложил листок бумаги вчетверо и хлопнул ее по плечу.
— Ну вот ты и записался в славную армию его величества статхаудера Голландии, — с гордостью сказал он.
Мери ничуть не удивилась, она очень быстро распознала в действиях солдат методы заманивания в армию — будь то армия английского короля или голландского наместника. В любой стране, какова бы она ни была, все вербовщики работают одинаково.
— Отныне ты кадет пехотного полка, — добавил второй солдат. — Вместо своих лохмотьев получишь форму, жалованье — пять су и для начала обед, который поставит тебя на ноги.
Мери решила, что, как бы там ни было, на лучшее нельзя было и надеяться.
Вербовщики привели ее в казарму, расположенную в порту Остенде. Мери попала во Фландрию в самый разгар военных действий Аугсбургской лиги. Перед ней поставили на стол миску с бобовым рагу, присовокупив к нему несколько больших, просто прекрасных ломтей хлеба. От вина покалывало в горле, но на языке оно оставляло приятное послевкусие. Мери три раза брала добавку, и за это время тем же манером, что и ее, в казарму приволокли других рекрутов, таких же голодранцев, как она сама.
Сначала она опасалась, как бы ее не показали какому-нибудь армейскому лекарю, но ничего такого не случилось. Вербовщики ограничились тем, что выдали ей вещевой мешок с обмундированием и сообщили: завтра утром все они отбывают в Бреду, где расквартирован гарнизон, готовый возобновить военные действия сразу, как закончится перерыв между двумя кампаниями.
Вдобавок к серому кафтану до колен, с расходящимися от пояса полами и с широкими рукавами, Мери получила длинный узкий камзол, белую рубаху, широкие короткие штаны и панталоны… Амуницию дополняли башмаки с пряжками и фетровая треуголка. Кроме того, новобранцу полагались патронная сумка с патронами, мушкет, штык, шпага, а в качестве доспехов — кираса для груди и для спины. И наконец, маленькая порция табака, который Мери тут же и принялась нюхать с жадностью.
Поток завлеченных в армию хитрыми уловками, — а новобранцы стекались в казарму целый день до вечера, — показался Мери бесконечным. Часовые бдительно следили, чтобы никто не смог убежать.
Ночью, когда в дортуаре погасили огни, Мери воспользовалась темнотой, чтобы переодеться, после чего мгновенно заснула.
25
В Шато-Бреда Мери оказалась через неделю — после бестолкового похода, в котором ей удалось познакомиться ближе с товарищами по несчастью, а с семью из них, приписанными в качестве кадетов к тому же полку, куда мобилизовали и ее, даже заключить нечто вроде дружеского союза.
Среди них были Том, который все время плакал из-за того, что не отпразднует свое тринадцатилетие; Йоост, маскировавший с высоты своих четырнадцати лет неприличный, как он считал, для его возраста страх безудержным хвастовством; Геррит, бормотавший что-то по-фламандски и не желавший сближаться с кем-либо; Якоб и Карл, представлявшие себе театр военных действий как огромную площадку для игр; Йорис, неустанно твердивший, что его выкрали ночью из родительского дома, прямо из постели, и наконец, Маартен, семнадцати лет, уже прошедший, как и сама Мери, крещение кровью.
С ним Мери сразу и подружилась больше всех. Вербовщики вытащили парнишку из тюрьмы, где он томился уже три месяца, обвиненный в убийстве именитого горожанина, у которого служил. Ему предложили на выбор — войну или веревку. Он выбрал войну.
Когда Мери спросила, за что он убил того человека, Маартен ответил:
— Не нравилось, что он мне приказывает. Чем он лучше меня? — и добавил, неприязненно покосившись в сторону их спутников, в ужасе отшатнувшихся: — Ну и нечего тут ко мне приставать!
Йоост, единственный из них, все-таки подошел поближе — решив, наверное, что приятнее находиться в команде нападающих, чем в компании угнетенных.
— А ты, Рид, откуда взялся?
— Был заряжающим на корабле сэра Шоувела, — ответила Мери. — И еще я отлично владею шпагой и пистолетом.
— И чего, дезертировал оттуда, с корабля, что ли?
— Ну да — убив двух матросов, которые пытались меня изнасиловать, — призналась она спокойно и даже заговорщически подмигнула новому приятелю.
С этой минуты Маартен и Мери стали неразлучны. А из Бреды пришлось выступать в новый поход спустя всего несколько дней после прибытия — так что они даже и не увидели, что, собственно, представляет собой этот город.
Мери не слишком нуждалась в том, чтобы ей разъясняли тактику военных действий. В точности так же, как когда-то на «Жемчужине», инстинкт и любовь к битве как таковой сразу повели ее в верном направлении. Она упивалась первой стычкой, и возбуждение ее росло по мере того, как солдаты продвигались вперед по равнине, где их мундиров виднелось ровно столько же, сколько и вражеских, и где противник занял точно такую же позицию, готовясь к бою.
Руки Тома с зажатыми в них барабанными палочками, дрожали, по щекам у него текли слезы. Мери поняла, что даже до конца этого дня мальчонке не дотянуть, уж слишком хорошо ей было известно: тот, кто струхнет, кому не хватит мужества и отваги, выжить не сможет. Тем не менее она принялась подбадривать братишку-солдатика, склонять к тому, чтобы он смело шел вперед, убеждать, что победителями всегда становятся те, кто действует, двигается. Но Том и не подумал отвечать, не поблагодарил за советы — он начал молиться, и Мери оставила попытки.
Ей определили место в авангарде, состоявшем из трех шеренг стрелков, и сердце ее забилось так отчаянно, будто хотело выскочить из груди. Тактика боя была простейшая: сначала эти три первых ряда опускались на колени лицом к неприятелю, затем шеренги поочередно — с первой по третью — поднимались, вскидывали оружие, стреляли, отступали назад, позволяя следующему ряду выйти вперед, а сами прятались за спинами стрелявших и перезаряжали мушкеты. Так повторялось еще дважды, пока первые не вернутся на свое место.
Неприятель у них на глазах делал то же самое.
Кто раньше пробьет брешь в строе врага, тот и позволит своей кавалерии проникнуть внутрь вражеских рядов. Пушки, с одной стороны и с другой, помогают пехоте, а когда дело идет к рукопашной, последняя надежда защитить свою жизнь — граната, потом уже ничего не остается, потом жизнь висит уже просто на ниточке длиной со шпагу…
Мери всякий раз попадала в цель. Вокруг нее, как подрубленные, валились на землю свои и чужие, один за другим, один за другим, и она не успевала не то что сосчитать, сколько уже ранено и убито, но даже понять, живы ли ее друзья. Единственное желание владело девушкой — желание, которое постепенно превратилось в навязчивую идею: броситься со шпагой наперевес навстречу этим французишкам, стреляющим в нее с той стороны. Запах пороха и крови пьянил и будоражил ее.
Она перезаряжала мушкет с бешеной скоростью, не дожидаясь, пока третья шеренга выйдет на ту линию, откуда нужно стрелять. Даже не заметив, что делает, она, уйдя со своего места, стреляла и перезаряжала, стреляла и перезаряжала, еще и еще, вписываясь в ту шеренгу, которая выдвигалась вперед, и не заботясь о том, где ей положено стоять в соответствии с приказом. Кто-то потянул ее назад.
— Эй ты, парень, хоть пригнулся бы, что ли, — прохрипел кто-то, — убьют же…
Мери обернулась взглянуть на незнакомца.
Он рухнул к ее ногам как раз в этот момент, даже не закончив предостережения… И сразу же она окунулась в кровавый туман. Забыв приказы, правила ведения боя, Мери бросилась в образовавшийся между рядами солдат противника узенький проход, стремительно летя вперед, почти вплотную к всадникам, которые, вращая саблями в надежде рассеять вражеских пехотинцев, врезались в их строй. Она ревела, она рычала, как при самом диком абордаже, живот ее сводило от звериного наслаждения, она стала хищником… С кинжалом в одной руке и шпагой в другой, орудовала клинками без выбора цели, полагаясь на случай, просто вонзала и вонзала их в чужую плоть. На губах выступила пена, глаза горели, кровь яростно кипела, заполняя этой яростью все ее существо…
Остановилась Мери, только когда ощутила под острием клинка пустоту. Пронзать больше было некого.
Услышав тогда, наконец, звук горна, она вернулась на свою линию, опустошенная демонами, завладевшими ею, но готовая снова поклоняться им. Это они, демоны, выиграли сражение. Французская армия отступала, дерзкого новобранца поздравили с совершенным им мужественным поступком, и… она получила три дня карцера на сухом хлебе и воде за неповиновение приказу.
— Так уж устроена армия, мой мальчик. Сдохнем мы от этих противоречий, — сказал капитан, похлопав ее по плечу.
Ему самому было страшно жаль, только-только поздравив, сразу же и наказывать смельчака.
Еще в трех сражениях Мери проявила такое же упрямство и такое же неповиновение старшим — и билась настолько азартно, настолько яростно, что вокруг нее солдаты становились куда более мужественными и стойкими. При подобных обстоятельствах карать ее было бы просто святотатством. Ну и пришлось командирам смириться, выдать ей штык и поместить среди пехотинцев, в задачу которых входило вслед за конницей добивать дезорганизованное, разбегающееся французское войско.
«Ружье позволяет приблизить к себе линию врага, штык вступает в дело, когда враг уже рядом», — обучали ее.
Мери кивала, пряча улыбку: уж ей ли этого не знать!
Она бросилась в схватку, но проявившиеся в деле недостатки ее оружия — им, когда оно перестает быть мушкетом, невозможно нанести такой же мощный удар, как копьем, хоть оно и претендует на то, что является одновременно тем и другим, — стоили ей ранения. Мери продырявили шпагой плечо, и она разозлилась, разъярилась, перестала соображать, что делает, и повиновалась с того момента лишь инстинкту. Она принялась действовать штыком как саблей, обрушилась с ним на француза, отобрала у него оружие, ранившее ее, и, равнодушная к боли, стала, вращаясь волчком, в бешенстве колоть и рассекать тела противников — до тех пор пока не убедилась, что уже никто рядом с ней не стоит на своих двоих.