И тут произошло неожиданное и необычное. Там, позади, в рядах ее армии, прозвучал горн — сигнал отходить.
Мери постояла секунду, совершенно сбитая с толку: ей вроде бы запрещалось делать то, что она так хорошо делает, — рука со шпагой бессильно повисла, сама она никак не могла решить, вернуться ей к своим или оставаться тут. Ей-то казалось, что удалось достичь превосходства над неприятелем, но кавалеристы почему-то стали возвращаться, и она увидела, что ее лагерь обратился в беспорядочное бегство. Ничего не поделаешь, Мери выругалась и побежала назад, угнетенная случившимся.
Ее задела лошадь. Обезумев от свиста пролетавшего мимо пушечного ядра, животное скакнуло в сторону, споткнулось о три мертвых тела, лежавших на его пути, рухнуло на бок и, падая, потянуло Мери за собой. Девушка стала высвобождаться, хотя время было упущено — к ней уже неслись французы с воплями: «Смерть ему! Смерть!»
В ее голове даже не успела мелькнуть мысль: «Ой, я пропала!» — как вдруг ее подняла в воздух неведомая, но явно исполинская сила, и Мери оказалась в седле — за спиной кавалериста.
Друг это или враг? Поди-ка пойми сейчас, но этот всадник ведь точно увозит ее подальше от бойни! А когда он взял направление на ее лагерь, Мери совсем успокоилась и перестала лихорадочно сжимать рукоятку кинжала.
Они добрались до высот, которые защищал их отряд и которые, в свою очередь, защищали расположение части. Всадник повернул было, чтобы отвезти Мери к кавалеристам, но не успел, начал заваливаться набок и съезжать с лошади, едва они оказались у палатки лазарета, — нога его была вдрызг разворочена. Мери, приземлившись рядом и встав на колени, принялась звать на помощь.
Когда Мери увидела лицо своего спасителя, сердце ее чуть не разорвалось: он был красив как бог, красив ослепительно, он был красивее всех мужчин, каких она встречала в жизни. С трудом подавив в себе желание немедленно наброситься на него с поцелуями, она позволила санитарам подхватить раненого, чтобы он смог добраться до палатки.
— А мое плечо посмотрите? — спросила она у того, кто шел позади.
— Заходите, — не задумываясь, ответил тот.
Лазарет оказался так похож на те, что она видела на кораблях! Пусть вместо деревянных потолка и переборок здесь была натянута ткань, зато стоны раненых и запахи — крови, гноя, обожженной раскаленным железом плоти — были точь-в-точь такие же. Только запах спиртного, которое и тут, и там давали несчастным, чтобы те могли вытерпеть боль, отличался…
Она стала осматриваться в лазарете, где уже насчитывалось, наверное, не меньше нескольких сотен раненых, а новые все прибывали и прибывали. А известно ведь, что в лагерь доставляют только не сильно задетых пулей, штыком или ядром! Остальных, то есть раненных смертельно и тех, кто не выдержит переноски, оставляли умирать или оперировали прямо на поле брани. Если повезет, один из священников, католический или протестантский, — а они бродили после боя по всей этой изрытой снарядами и залитой кровью равнине, — проводит умирающего в последний путь.
После боя… после этого кровопролития уже не было двух противоборствующих лагерей, теперь под бесстрастным небом расстилался гигантский оссуарий, огромная гора трупов и полутрупов, над которыми кружили стервятники.
Спаситель Мери лежал в нескольких шагах от нее, кривясь от боли, однако не позволяя себе ни единого стона. Полевой хирург собирался осматривать его рану.
Мери, дожидаясь своей очереди, подошла ближе и спросила:
— Ранение тяжелое?
— Прорвемся, не бойся! — через силу улыбнулся ей спаситель. — До свадьбы заживет!
Мери встала перед ним, а раненый приподнялся на локтях.
— Вот дерьмо! Это мне штыком так все тут разворотили, — сказал он.
— Перестань вертеться, Никлаус Ольгерсен, — проворчал хирург. — Мне надо прижечь твою рану.
— А, будь ты проклят, брадобрей чертов! — выругался Никлаус, выхватывая из руки санитара протянутый ему небольшой прямоугольник твердой кожи, чтобы тотчас крепко зажать его между зубами.
Мери затаила дыхание, не в силах отвести взгляда от происходящего. Лоб Никлауса усеяли капли пота, в глазах стояли непролитые слезы, щеки пылали — с такой силой он сжимал челюсти, казалось, вот-вот взорвется и разлетится на кусочки. Хирург обкромсал рваные лоскутки кожи вокруг раны, вычистил ее и прижег раскаленным железом: рана оказалась глубокой, и без этой варварской операции там угнездилась бы инфекция и неминуемо началась гангрена.
Пока Мери страдала, глядя на страдания спасшего ее красавца, фельдшер подошел и к ней самой, чтобы заняться ее царапиной. Девушка встала, потянулась было снять сорочку, но вовремя сообразила, что таким образом сразу выдаст себя. Мигом отрезвев, скинула продырявленный плащ и резким жестом разорвала рукав сверху донизу.
— Вижу, и ты времени даром не терял! — усмехнулся Ольгерсен, лицо которого потихоньку возвращало себе нормальный цвет. — А звать-то тебя как?
— Мери Оливер Рид. Спасибо, что спас меня!
— Да брось ты! — смутился Никлаус. — Проезжал мимо и… ну я же видел, что происходит! Ты на моем месте сделал бы то же самое…
Мери еле удержалась, чтобы не закричать в ответ: нет, ты что, я совсем не такая хорошая! На его месте она ускакала бы, даже и не подумав остановиться. А Ольгерсен явно из другого теста. Из того же, что и Корнель. Тот тоже никогда не бросит товарища, если может его спасти.
Ей вдруг стало стыдно: нельзя же быть такой эгоисткой! Скорчила гримасу — нет, не от боли в плече, от боли душевной.
— Постараюсь отплатить тебе тем же, — пообещала она Никлаусу, рану которого уже заканчивали бинтовать.
— Уж лучше постарайся не дать себя прикончить! — снова усмехнулся тот. — Тем более что ты давно стал легендой…
— Какой еще легендой?
— Какой-какой… Спасая тебя, я не знал, кто ты есть, но на самом деле твое имя и чудеса, что ты творишь, известны всему полку.
Мери обомлела. А фельдшер, помешав ей двинуться, удивленно спросил:
— Значит, это ты — чокнутый?
— Вот видишь! — обрадовался Ольгерсен.
— Вижу… как не видеть… — притворно нахмурилась Мери.
— На тебя даже ставки делают! Эх, если б я только знал… — протянул он, и в глазах его блеснул задорный огонек.
— Ха! — отозвался фельдшер, накладывавший повязку «чокнутому». — Дело поправимое… Что ты, что он — верные кандидаты на тот свет, если судить по вашему поведению. Оба ненормальные. Рано или поздно встретитесь в аду!
— Слушай, а это правда… ну, насчет того, что оба? — не обращая внимания на лекаря, спросила Мери.
Ольгерсен выпрямился во весь рост и потянулся, продемонстрировав настолько красивое мускулистое тело, что Мери разволновалась чуть не до обморока.
— Бог свидетель, — отвечал Никлаус, даже и не подозревавший, какое произвел впечатление, — у меня есть, конечно, кое-какие задатки, позволяющие составить тебе конкуренцию. Хотя, думаю, все-таки сделать это было бы нелегко. Даром что рядом со мной ты кажешься просто-таки тщедушным малышом…
Действительно, когда Ольгерсен встал, оказалось, что Мери едва достает ему до плеча.
— Слушай, Никлаус, ты бы вел себя поспокойнее хоть какое-то время! — проворчал хирург, собираясь уже отойти к другим раненым. — Если загрязнишь рану, она от инфекции воспалится, и я вынужден буду ампутировать тебе ногу.
— Да будет тебе ворчать, Таскай-Дробь! — весело откликнулся тот. — Неужто я не знаю, что делаю!
— Уж конечно! Всегда так говоришь… Но мне-то до смерти надоело тебя штопать!
Мери догадалась, что за шутливой перебранкой врача и пациента кроется настоящее и прекрасное братство. Похоже, Никлауса Ольгерсена тут все не просто высоко ценят, но и привычки его знают.
— Надо бы добраться до твоей части, — сказал великан Мери.
Отказавшись от предложенного ему костыля, он поморщился, стоило ему при шаге перенести вес своего тела на больную ногу. Что до Мери, то и ее стало донимать раненое плечо.
— Ладно, пошли, Рид! Пусть эти шарлатаны занимаются своими делами.
— Нечего указывать шарлатанам, им плевать на твое мнение, Ольгерсен! — буркнул хирург, притворяясь обозленным.
Едва они вышли из палатки, Никлаус признался:
— Он мой двоюродный брат. И я для него просто наказание Господне!
Мери звонко расхохоталась. Ей-богу, этот Никлаус Ольгерсен с каждой минутой нравился ей все больше и больше.
— А в твоем подразделении нет случайно места для кадета? — спросила она.
Ольгерсен остановился:
— В чем дело-то? Надоело пешедралом воевать?
— Главным образом надоело драться всякой ерундой вместо старой доброй шпаги. А потом, — добавила она, — если судить по твоим и моим талантам, из нас могла бы выйти славная команда. Так почему бы нам не удвоить ставки и не набить мошну?
— Ты что, серьезно, Рид? — удивился Ольгерсен, замерев возле нового знакомца.
Мери, кажется, никогда в жизни не говорила так серьезно. Если ходят такие слухи, если на нее делают ставки, заключают пари, так почему бы этим не воспользоваться? Она ни в чем себе не изменит, тут сомнений нет, ну и почему тогда не собрать плоды посеянного? Это к тому же позволит ей быстрее заработать и вернуться к Корнелю.
Ольгерсен размышлял.
— С этой проклятой ногой рискованно брать на себя обязательства, понимаешь, Рид… Но в принципе твое предложение стоит того, чтобы над ним подумать.
— Договорились. А пока думаешь, побереги себя, фламандец! — посоветовала она, решив про себя немедленно, как только вернется в часть, заняться переводом в кавалерию.
— И ты себя, англичанин!
Она ушла, Ольгерсен остался — идти ему было трудно, болела нога. Конечно, Никлаус был смелым и мужественным человеком, но не дураком и не упрямцем. Он смотрел, как удаляется от него солдат Рид, и думал: «Черт побери! Такой товарищ один стоит целого полка!»
26
Несмотря на расспросы и подначивания людей, которые, прослышав о подвигах Рида, хотели побольше узнать об англичанине-новичке от его спасителя, Никлаус не хвастался тем, что спас его, считал, что это попросту дело случая, но зато видел в случившемся едва ли не знамение: предчувствовал, что их дружба будет долгой и крепкой. В отличие от большинства своих товарищей, Ольгерсен явился на войну отнюдь не нищим безработным. Его отец, известный нотариус, дал Никлаусу прекрасное образование, причем старался, чтобы сын одинаково хорошо владел как науками, так и оружием, продолжая, впрочем, тем самым семейную традицию, диктовавшую предоставлять молодым людям свободу выбора занятий в жизни. Юноша знал, что отец лелеет мечту передать ему когда-нибудь свою контору в Бреде, но сам с огромным трудом представлял, как сможет существовать среди груд толстых папок с документами, в закрытом помещении, повторяя одни и те же слова, одни и те же фразы и одни и те же действия — как в течение целого дня, так и в течение целой жизни. Уж слишком он любил шум, насмешки, веселые проделки, лязг скрестившихся клинков, запахи вина и пива, ну и, конечно, эти «обмены любезностями» с братьями по оружию… Может быть, потом, может быть, когда-нибудь, став постарше, он сможет отказаться от развлечений, от попоек, от драк и смирится с необходимостью заниматься почетным и выгодным делом, а пока… А пока он проводил куда больше времени на войне или в таверне своего дяди — толстяка Рейнхарта, того самого дяди, чей сын служил в полку Никлауса хирургом, — да-да, куда больше времени там, чем в нотариальной конторе собственного отца.