Точным движением она выхватила кинжал, ударила в грудь вражескую лошадь, второй, такой же ловкий и сильный удар нанесла в ногу француза, — рыжий жеребец под ним тем временем встал на дыбы, не понимая, почему вдруг стало так больно, — и, прежде чем противник успел осознать, что произошло, вернулась в седло.
Смертельно раненное животное, падая, потянуло всадника за собой. Мери воспользовалась этим, чтобы резким движением сабли, которая в секунду заменила в ее руке кинжал, рубануть французу по шее: голова покатилась наземь, а солдату Риду, измученному до последней степени этой бойней, надо было теперь убраться отсюда, чтобы не рухнуть рядом со своей жертвой. Пришпорив коня, она помчалась к соседнему пригорку, прикрывавшему батарею пушек, — так издали могли подумать, что она послана на задание, — и замерла на вершине холма, пытаясь охватить взглядом разворачивавшиеся перед ней сцены из Дантова ада. В висках у нее бешено стучала кровь, казалось, голова сейчас взорвется. Силы ее истощились, но как не ослабнуть за добрых два часа сражения под палящим солнцем!
Весна 1697-го была безжалостна. Люди тоже.
Сейчас она охотно променяла бы свое месячное жалованье на несколько мгновений отдыха в тени каштана, где ее баюкал бы ласковый щебет птиц. Здесь птиц не было — улетели, перепуганные жестокими атаками. Остались только стервятники, кружившие над равниной. Мери глубоко вздохнула. У нее совсем мало времени, ее отсутствие вот-вот заметят. И Никлаус этого не стерпит! Ну как ему объяснишь, что хотя бы на несколько секунд ей надо удержать это мимолетное ощущение свободы? Она передернула плечами, усталыми и стрелявшими болью, стоило лишь пошевелиться: а разве могло быть иначе — столько размахивала тяжеленной саблей! Конечно, она стала настолько мускулистой и так огрубела, что потеряла всякую женственность, но этого еще недостаточно, чтобы выдерживать такие долгие сражения!
Во рту у Мери пересохло, и она, отцепив от пояса кожаную фляжку, одним глотком выпила все вино, что в ней было, и прикрепила на прежнее место. Пощелкала суставами пальцев, убедившись, что все двигаются нормально, и крепко сжала эфес сабли. Затем, прокричав что-то невнятное, снова пришпорила лошадь и рванула с места в галоп, чувствуя, как ее душа и тело вновь просятся в схватку.
Наступил вечер, многие ее товарищи так и остались лежать на этой роковой, этой мрачной равнине.
Как обычно, хирурги вытаскивали из груды трупов раненых, отгоняя стервятников, стремившихся полакомиться легкой добычей. Как обычно, стонущих, окровавленных людей укладывали на носилки и уносили с поля брани в лазарет. Как обычно, то тут, то там, рассыпая искры, вспыхивали огоньки костров: на них калили докрасна железо, чтобы ампутировать руки и ноги тем, кого нельзя было стронуть с места — придавленных перевернувшейся повозкой или пушкой. Даже ветер, состоявший, казалось, лишь из дыма и пыли, был смрадным: разлагающаяся человеческая плоть и жженое мясо соединялись в зловонии, поистине невыносимом. И все поле боя превратилось в лазарет, где стоны и вопли нарушали вечное молчание упокоившихся наконец в мире…
Мери и на этот раз уцелела. Она добралась до лагеря вместе с выжившими в битве товарищами. Никлаус и Вандерлук уже были там, и она поняла, что этих двоих связывает крепкая дружба. Никлаус казался довольным, но бледное лицо его с обострившимися чертами, с темными кругами под глазами выдавало смертельную усталость. Рана на ноге кровоточила — она открылась из-за той же усталости и беспрерывных скачек.
Тем не менее Ольгерсен не отходил от своих людей, подсчитывая, скольких потерял навсегда, а сколько еще может вернуться в строй. Затем он окликнул Вандерлука и попросил того подойти ближе.
— Увеличь-ка ставки в пари, — решительно сказал Никлаус. — Меня это подбодрит в следующий раз. Эти собаки совсем уже с цепи сорвались! — Он обернулся к Мери, которая пыталась, вытягивая руку, облегчить боль в плече. — Идем со мной. Кузен будет страшно рад нас видеть и с удовольствием подштопает.
Вот уж во что трудно поверить, если посмотреть, сколько сегодня раненых! Мери не поверила — и оказалась права: Таскай-Дробь, как она и ожидала, вымазанный кровью и до предела измученный, встретил их ворчанием и руганью. Правда, после все же подозвал фельдшера, чтобы тот снова прижег их раны. Фельдшер, в свою очередь, пообещал обоим, если они откажутся дать себе отдых, громадные уродливые шрамы на местах ранений. А хирург добавил, на этот раз вполне серьезно, что, когда они в следующий раз пойдут на такой риск, лично он оставит их подыхать на поле боя.
Вернувшись от лекарей, Никлаус сразу же приступил к написанию рапорта о состоявшемся сражении, а Мери, вслед за другими, пошла умываться к речке, протекавшей неподалеку от их позиций. До вечера они с Ольгерсеном так и не увиделись, и ей пришлось присоединиться к товарищам, затеявшим игру в карты.
Нечто вроде злого рока витает над солдатами, вернувшимися с поля брани. Они не говорят между собой о курносой, чтобы не навлечь беды, но чувствуют, что смерть черной тенью парит над ними, кружит над повозками, пушками, ядрами, людьми, не поддавшимися ей. Мери иногда задумывалась, а осталась ли в ней хоть капля человечности, хоть что-то, хоть какая-то малость от той женщины, какой она была когда-то. Она казалась себе ныне холодной и безразличной к страданиям, к печалям. Даже страха, и того не ощущала. И чем больше проходило времени, тем явственнее становилось это чувство.
Она вынула из вещевого мешка котелок и направилась к кухне, где только что дали сигнал к ужину. Получив свою порцию, уселась на камень с намерением поесть, не сводя усталого взгляда с палатки, где ей предстояло провести ночь бок о бок с сержантом. Возбуждение, желание отдаться ему мгновенно проснулись в ней, едва она увидела, как Никлаус возвращается «домой».
С ним рядом шел Вандерлук. И тот, и другой — это было ясно с одного взгляда — чрезвычайно довольные. Мери не терпелось узнать, отчего же. Добравшись до нее, Вандерлук протянул ей десять флоринов — пари оказалось выиграно.
— В другой раз будет еще больше, — засмеялся он. — Теперь, когда французы получат свеженькое подкрепление, ставки резко пойдут вверх. Но берегитесь! Совсем скоро уже и наши станут желать вам погибели!
— Да пусть только попробуют! — шутливо возмутился Ольгерсен. — Когда мне надо защитить свою шкуру, я превращаюсь в дикого кабана и разоряю все вокруг, не заботясь о том, кто попадется на моем пути!
Вандерлук снова расхохотался и пошел к себе.
Еще несколько подобных баталий — и денег у Мери будет достаточно для осуществления ее планов. Не то чтобы ей не нравилось просто воевать, но, если уж совсем честно, она бы предпочла, воюя, добиться наконец богатства и славы.
— О чем задумался, Рид? — спросил Никлаус, когда они вошли в свою палатку.
Мери, еще одетая, вытянулась на одеяле, исподтишка разглядывая Ольгерсена в неярком свете масляного фонарика и мечтая. Спустилась ночь, вот-вот прозвучит сигнал гасить огни.
— О моем сокровище, — улыбнулась она.
— Да ну, гроши какие-то, — засмеялся в ответ Никлаус, видимо, подумав, что она говорит о выигранном пари.
Но Мери покачала головой:
— Нет, я не о выигрыше. Совсем о другом. О другом — и это действительно сокровище! Настоящее огромное богатство, ты такого и представить не в силах!
— Но ты же мне расскажешь? — то ли вопросительно, то ли утвердительно проговорил он и зевнул.
— Может, и расскажу. Зависит…
Никлаус снял мундир и нижнюю сорочку, собираясь ложиться. В низу живота у Мери разгорелось пламя. Она повернулась и, нащупав колесико фонаря, прикрутила его почти до отказа. Так можно было быть уверенной, что снаружи их теней не будет видно.
— Эй! Рид! От чего зависит-то? — дернул ее Никлаус.
Он вытянулся рядом, словно какой-нибудь обычный сосед по койке.
Тогда Мери сползла со своей постели и, стоя на коленях прямо перед его лицом, начала расстегивать крючки на мундире. Никлауса одолевала зевота, он жмурился, как кот на солнышке. Но когда он снова открыл глаза, так и не дождавшись ответа на свой вопрос, «солдат Рид» заканчивал освобождать очень миленькие грудки из-под стягивавшей их плотной повязки.
Между двумя белоснежными полушариями посверкивали нефритовый «глаз» и подвеска с изумрудом.
— …зависит от тебя, — завершила свое условие Мери.
Никлаус так и раскрыл рот.
Однако удивление и растерянность его длились недолго. Их жадные взгляды встретились, и Мери прильнула к своему сержанту. Рука Ольгерсена проскользила до заветного местечка между ногами, еще затянутыми в форменные штаны, и нащупав там утолщение от вложенной Мери, как обычно, свернутой в трубку тряпки, на миг замерла.
— Давай, давай, исследуй получше, сержант, все проверь! Убедишься, что солдату Риду есть чем тебя удивить! И так будет всегда!
Сержант опрокинул ее на спину и склонился над ней. Он был в восторге оттого, что инстинкт его не обманул.
— Ох, невозможная ты, немыслимая! — прошептал он. — Никогда ни одна женщина не вела себя так, как ты. Никогда ни одна женщина не пошла бы служить солдатом в регулярную армию.
— Потом все объясню. Завтра. А сейчас, этой ночью, люби меня. Всю ночь люби — я изголодалась, сто лет не занималась этим!
Никлаус не заставил повторять ему это предложение дважды.
27
Они так и не разжали объятий до утра, когда прозвучал рожок к побудке. Мери открыла глаза первой и, опасаясь, как бы кто-нибудь не ворвался, по простоте, в их палатку, заторопилась одеваться. Никлаус придержал ее, вынудив повернуться к нему. Он улыбался.
— Чего ты? — спросила Мери.
— Я только хотел убедиться, что все это мне не приснилось!
Мери, еще совсем голая, склонилась к нему, чтобы поцеловать.
Потом быстро поднялась — куда быстрее, чем хотелось, — и стала облачаться в солдатскую форму с удвоенной скоростью. Любовник последовал ее примеру, все его мысли так перепутались, что он не смог бы ни обнародовать их, ни выяснять что бы то ни было. Тем более что пришла пора получать у командира новые приказания, то есть идти в штабную палатку. Мери впилась в него решительным взгля