дом и процедила сквозь зубы:
— Только попробуй сказать об этом кому-нибудь хоть словечко, Никлаус, своей рукой тебя прикончу!
В первый момент Ольгерсен решил, что подруга шутит, но увидев, насколько серьезно выражение ее лица, ответил уже не таким легкомысленным тоном, каким собирался:
— Не такой я дурак! И потом… от этого слишком много потеряли бы армия вообще и я в частности. Хм, я, пожалуй, все же больше… Пока твое поведение в бою заставляет верить, что у тебя есть яйца, а не груди, хотя после боя все оказывается совсем наоборот, твой секрет останется в неприкосновенности. И наша дружба тоже. — И вышел из палатки — побриться.
Мери на минутку задержалась, потянулась всем телом и подумала, что не зря открылась ему…
Начавшийся день оказался неимоверно трудным: согласно полученному на рассвете очередному приказу, им следовало передислоцироваться ближе к передовым позициям, а для огромного числа раненых тронуться с места означало верную смерть. Впрочем, если бы их оставили тут, но без врачей, это привело бы к тому же результату. Под нажимом Никлауса и некоторых других сержантов и после долгих переговоров лейтенант выторговал, наконец, право разделить своих людей на две группы. Хватит и того, что вчерашняя битва так сильно проредила численный состав формирования! Большая часть, как только разберут палатки и уложат вещи, пойдет впереди, а второй обоз — с ранеными и всем, что им может понадобиться в дороге, — присоединится к авангарду завтра. Это позволит лекарям малость подкрепить силы раненых, способных хоть как-то передвигаться.
Никлаус спросил, не хочет ли кто-нибудь добровольно остаться в арьергарде, побыть еще денек на старом месте. Мери без колебаний вызвалась, радуясь возможности хоть немножечко отдалить этот ад.
Она помогала товарищам нагружать повозки первого эшелона. Лагерь потихоньку вымирал, на месте палаток, командных пунктов и походных мастерских скоро не останется вообще ничего, кроме полевого лазарета и нескольких биваков близ огня, который добровольцам было поручено поддерживать. Им оставят провизию и боеприпасы, а затем человеческий караван тронется в путь…
Мери с Никлаусом, чувствуя облегчение, долго смотрели ему вслед.
Когда спустилась ночь, Никлаус, прежде чем согласиться выслушать историю Мери, сполна насладился ею самой. Подруга радовала, удивляла, восхищала его, и восхищение это росло с каждой минутой. Они сплачивались все теснее, и Никлаус в мыслях благодарил свою интуицию, подтолкнувшую его спасти солдата Рида.
Назавтра потребовалось добрых десять часов, чтобы добраться до нового места дислокации, находившегося в пятнадцати лье от прежнего лагеря. Двоюродный брат Ольгерсена старался сохранить тех из своих подопечных, которых ему удалось сберечь в течение ночи.
— Чтоб они были прокляты, эти приказы! — возмущался хирург. — Очень мне надо было зря задницу рвать, людей спасая!
Никлаус не спорил, да и как тут поспоришь? Вот хоть этого парня взять, который несколько раз прикрывал его на передовой, — он тоже попал в число тех, кого следовало принести в жертву, бросить на произвол судьбы! Сержант переживал, глядя, как парню ампутируют ногу, как несчастный борется с лихорадкой… Теперь он вряд ли сможет сесть в седло… Как и другие, если выпутается из этой передряги, несколько недель спустя окажется в Бреде, в госпитале. Несколько недель… Хватит времени, чтобы потерять еще многих товарищей!
— Что за скверное дело — эта война! — проворчал Ольгерсен, выплевывая комок жевательного табака на дорогу.
Они с Мери ехали бок о бок, и у обоих глаза были обведены темными кругами от бессонницы — одной на двоих.
— Ну а что ты собираешься делать после нее? — спросила Мери.
— Не знаю пока… Может, и впрямь искать сокровища! — вроде бы пошутил он.
— Хм… А если мне не захочется делить их с тобой?
— Ба! — совсем уж развеселился Никлаус. — Значит, найду способ заставить тебя переменить мнение!
Мери не успела ответить: первая повозка, в которой лежали раненые, остановилась. Всадники в едином порыве пришпорили лошадей, чтобы скорее добраться до нее и посмотреть, что случилось: до того они ехали позади обоза, прикрывая тылы.
Оказалось, что смерть уже сделала свое черное дело: только что отдал Богу душу сосед Никлауса по передовой во время последнего боя. Сержант приказал похоронить товарища, согласно его последней воле, под каштаном на обочине дороги, там, где начиналось поле…
Прибыв в лагерь, они узнали, что намечен совершенно новый план битвы. Никлаус пришел в ярость. Всякий раз эти чертовы планы меняются, причем неоднократно, и всякий раз их ждет одинаково печальный итог. Ни победителей, ни побежденных — только убитые и раненые. И вызванная таким финалом постоянная горечь при мысли о том, кому вообще все это нужно.
Проследив за тем, как разбили лагерь, Ольгерсен, которому нечего стало делать, решил утопить горе в выпивке. Мери отправилась играть с товарищами в кости, а когда вернулась в их с Никлаусом палатку, тот уже, шумно похрапывая, спал. Скоро ее дыхание слилось в едином ритме с его дыханием, и она заснула с ощущением, будто целый мир, вся земля держит ее в своих объятиях.
Два месяца спустя Мери поняла, что страхи ее оправдались. Вот уже несколько дней ее с утра тошнило, да и вообще было сильно не по себе. Она ничего не говорила Никлаусу, но чем дальше, тем больше уверялась в том, что это из-за беременности. Их союз становился все крепче, и теперь они испытывали друг к другу нечто куда более серьезное, чем обычная привязанность или обычное влечение. И они не переставали удивляться друг другу, радуясь новым открытиям.
Зато вот это новое открытие разъярило Мери не на шутку: беременность ведь грозит начисто разрушить все ее планы! Насчет того, чтобы избавиться от плода, и речи быть не могло — где тут найдешь колдунью, которая пойдет на подобное? Деревни, через которые проходила армия, слишком пострадали от войны, грабежей и нищеты, принесенных на эту землю французами. Стоило войску показаться вдали, крестьяне запирали окна и двери, порой они даже брались за вилы, чтобы отстоять еще имеющиеся крохи, отказываясь дать даже несколько горстей муки сверх уже у них реквизированной. Ну и что бы они сделали, если бы какой-то солдат попросил местную ведьму помочь ему отделаться от растущего живота?
Мери ничего не придумала, кроме одного-единственного: ей следует просто скакать на лошади и сражаться с удвоенной энергией, и тогда бешеные скачка и рубка сами исторгнут из ее чрева нежеланного ребенка.
Проблема заключалась в том, что военные действия в это время как раз затихли. Новыми приказами предписывалось лишь наблюдать за противником, разбившим лагерь напротив. Не предвиделось теперь никаких битв, которые к тому же могли бы увеличить ее сбережения от выигранных пари, а у Мери не было ни малейшего желания терять эту нежданную манну небесную. Она решила молчать, пока судьба сама все не решит за нее. Однако новое ее состояние и его последствия отражались на ее настроении, делая страшно ворчливой и ершистой.
— Да скажи ты, наконец, Мери, что происходит?! Что ты злишься? — не выдержал однажды Никлаус после очередной вспышки ее дурного настроения. Мери в это время прикручивала фитиль, собираясь лечь спать.
К тому времени прошел еще месяц.
— Тебе не хватает сражения? Или это я сделал тебе что-то не так?
«Что-то», которое Никлаус ей сделал, теперь уже шевелилось в животе у Мери. Если так пойдет дело, скоро уже ничего не скроешь… Она, впрочем, давно уже удивлялась тому, что хитрый и опытный фламандец не замечает, как ее раздуло в талии. И продолжает раздувать — она пухнет, прямо как на дрожжах.
— Мне скоро придется уйти из армии, — выпалила она.
Никлаус с удивлением на нее посмотрел:
— Это почему же? Армия тебе надоела или я тебе надоел?
— Ни армия, ни ты… Скоро я стану вообще непригодна к военной службе. Я беременна, Никлаус.
К ее изумлению, тот улыбнулся и вздохнул с облегчением.
— Да я-то давно заметил, — только и сказал он.
Мери покраснела — то ли от злости, то ли потому, что была ошарашена этим простым ответом.
— Да как же так — «заметил»? А мне почему ничего не сказал?
Он одной рукой обнял ее и прислонил к себе, а другой прикрыл ей рот: слишком громко удивляешься, ни к чему, чтобы новость преждевременно стала известна всему полку. И продолжал шепотом, как у них было заведено с самого начала:
— Я же не дурак, Мери. Вот уже три месяца мы занимаемся с тобой любовью, и месячных у тебя не было ни разу. Все же как на ладони — мы живем под одной крышей. И надо быть слепым или уж таким рассеянным, чтобы…
— Не понимаю: это все, что ты можешь сказать? Никакого другого впечатления на тебя это не произвело? И ты молчал…
— Просто я ждал, что ты сама мне скажешь. Не хотел торопить события.
Мери вконец растерялась:
— Нет, теперь совсем уже не понимаю! Ты должен был взбеситься, досадовать, ругаться, ну, не знаю, на худой конец — расстроиться хотя бы.
— А если я счастлив? — оглушил он ее новым признанием, бросая на подругу исполненный нежности взгляд.
Она замерла.
— Счастлив?!
— Ну да, счастлив! Мне кажется, я с ума по тебе схожу, Мери Рид, — улыбаясь во весь рот, продолжал удивлять ее Никлаус. — И для меня речи не может быть о том, чтобы этот ребенок рос без отца!
— Но я… я не хочу идти за тебя замуж! — еле проговорила Мери.
Никлаус предвидел такую реакцию: уж слишком Мери всегда настаивала на своей потребности в свободе, завоеванной с оружием в руках, слишком упорствовала в желании ни от кого никогда не зависеть, добиться осуществления своих планов, заполучить богатство и имя, страшась повторить судьбу матери. Если бы он хотел, то мог бы помешать этой беременности. Он не мальчик — умеет вовремя остановиться, не доведя дело до зачатия, и до сих пор он не разрешал себе плодить ублюдков, оставляя пустыми животы шлюх, с которыми спал. Но тут ведь другой случай! Если он этого не сделал, значит, любит ее! И хочет убедить, что они могут вести нормальную жизнь даже вопреки ее собственной воле, даже если она станет отказываться.