— А кто же он был такой? — спросила мадам де Мортфонтен.
— Откуда родом — до сих пор для меня загадка, и как он меня нашел — тоже, — признался мэтр Дюма. — Однажды утром, когда я вышел из кареты у своего дома, ко мне шагнул юноша, потряс перед моими глазами увесистым кошелем, посмотрел мне в лицо, и взгляд его показался мне открытым и гордым. А молодой человек назвал меня по имени и сказал так: «Я хотел бы стать таким, как вы, прокурором. Обучите меня своему делу так, как можете только вы сами, и я заплачу вам гораздо лучше и больше, чем заплатил бы кто-либо другой». Вообще-то это было нарушением всех правил и обычаев, но мне кажется, именно прямота юноши, безусловно, знающего, что он идет наперекор правилам, мне и понравилась тогда более всего. Подкупила она, а не деньги. Я пригласил его войти, принялся расспрашивать. Меньше чем за час мальчик доказал мне, что имеет прекрасное образование, отличается упорством, живостью и глубиной ума, какими немногие могли бы похвастать. О детстве мой гость говорил скупо: рано остался сиротой, происхождения благородного, но, если он откроет, какого именно, его накажут так строго, что он предпочел бы умолчать об этом, а лучше — забыть навсегда. Мне пришлось довольствоваться предположениями, хотя ни одно из них меня не удовлетворило. Однако всякий раз, как я мог приблизиться к разгадке тайны, юноша с притворным простодушием выдвигал аргумент, опровергавший мои домыслы и отдалявший меня от истины. Я же сказал вам, сударыня, он просто необычайно, редкостно одаренный человек!
Мэтр Дюма прервал свой рассказ, шумно и продолжительно высморкался, и лишь потом продолжил:
— Я спросил: но как же мне называть вас? Мальчик ответил: как вам больше нравится, подберите имя сами, лишь бы вам было приятно произносить его, меня-то устроит любое. Так он стал Матье. Но, представьте себе, наверняка только я один так его и называю до сих пор. Для всего остального мира он давно уже стал маркизом де Балетти, патрицием, входящим в Большой Совет Венецианской республики. Так что удивление, которое он вызывал при первой встрече, со временем преобразовалось в почтение к нему и восхищение им…
— Но как это у него получилось? — не утерпела Эмма, куда более заинтригованная, чем в начале рассказа старика.
— Забавно, но все началось с очередной моей вспышки гнева. Я находил просто глупостью, полным абсурдом то, что одаренный юноша попусту растрачивает время, работая на старика, воспроизводящего опыты предшественников, но не способного продвинуть их вперед ни на йоту. Моего таланта хватало на мою прямую профессию, я говорил вам, но на страсть — нет, его, увы, недоставало. Я составил все свои реторты в одну из комнат, к великому недовольству моей супруги, считавшей неразумным и даже преступным оборудование алхимической лаборатории с печью в этом здании. И тот случай, когда Матье доказал мне свою привязанность и уверенность в том, что мы сумеем достичь выдающихся результатов, был связан с тем, что мальчик опрокинул кислоту, которая тут же въелась в воск, коим были натерты доски пола. А меньше всего на свете Матье хотелось бы встревожить или разозлить мою жену.
— Ох, правда, правда, это ты верно говоришь, — поддакнула мадам Дюма. — Мальчик даже старался использовать всякую возможность сделать мне приятное!
— Катастрофа казалась неминуемой, мой гнев разом утих, а мальчик кинулся исправлять ошибку. Он выбежал из комнаты, вернулся с тряпкой и принялся уверять, что к приходу Жанны все будет исправлено наилучшим образом. А Жанна тогда ушла на рынок… Матье отказался от моей помощи, сказав, что ползать на четвереньках недостойно великого прокурора, каковым я являюсь. Но добавлю, что в то время меня страшно мучили приступы ревматизма, благородный мальчик знал об этом и не хотел моих страданий. Он услал меня вниз. А несколько минут спустя буквально скатился по лестнице с криком, что им сделано великое открытие и он должен немедленно меня с ним познакомить, но для этого требуются свечи, ручные подсвечники и фонарь… Матье был так настойчив, что я, не требуя никаких объяснений, подчинился и принес все необходимое. А он тем временем вытащил в коридор немногочисленную мебель из комнаты-лаборатории, включая стол, на котором стояли мои реторты и перегонный куб… В углу у стены стоял сундук — тот самый, что вы видите сейчас перед собой!
Он указал рукой на сундук с гербом Франциска I, который Эмма заметила сразу, как вошла в гостиную.
— Мы унаследовали этот сундук вместе с домом. Ни моей жене, ни мне не приходило в голову его переставить. А Матье попробовал и освободил пространство, которое сундук занимал. Потом, когда юноша встал на колени и пригнулся к полу, чтобы отчистить пятно, им же сделанное, он обнаружил, что дощечка, показавшаяся ему сначала просто латкой на половице, на самом деле — знак, что здесь крышка люка. А оттуда вниз шла лестница!
— И куда же она вела? — спросила Эмма, уже зная ответ.
— В круглый сводчатый зал, наверное, бывший погреб, — именно это нам открылось, стоило только спуститься по узким каменным ступеням, вырубленным в стене. Мы никогда не замечали, что комната на первом этаже несколько меньше находящейся над ней лаборатории — на взгляд было не сказать, а мерить мы не мерили… Согласитесь, такое не часто встречается. С какой целью это было сделано, так и осталось тайной. Как бы там ни было, проход был заложен, скорее всего, по приказу самой Анны де Писсле… Скажите, а в ее дневнике нет ли чего об этом?
Эмма покачала головой. Ей не хотелось придумывать, что там было, в этом несуществующем дневнике! Она сгорала от нетерпения услышать, что было дальше, и мэтр Дюма продолжил, счастливый в глубине души от представившейся ему возможности поделиться сокровенным со слушательницей, еще более внимательной, чем ребенок, когда ему рассказывают волшебную сказку.
— Первым, что останавливало взгляд, когда мы вошли в погреб, были сундуки, которыми подвал оказался буквально заставлен. В нем, таком маленьком, мы насчитали их целых семь! Все — такой же величины и такие же тяжелые, как тот, что передвинул Матье в лаборатории. Мы откинули крышки и — замерли, ошеломленные. Драгоценности, резные камни, роскошные ткани, ковры, редкостной красоты и стоимости фарфоровая посуда, хрусталь… Все, что Анна де Писсле могла рассматривать как свое богатство, все, что мог подарить ей щедрый Франциск I в качестве залога своей любви к ней, было собрано здесь, в этих сундуках, украшенных соединенными гербами короля и его фаворитки.
— Как у Дианы де Пуатье и Генриха II, который был сыном этого самого Франциска I, — умиленно добавила старушка. — И тут еще тоже…
Но Эмма не дала ей изливаться дальше и почти грубо прервала хозяйку дома:
— И частью этого наследства был хрустальный череп, не так ли, мэтр Дюма?
Все. Время прологов кончилось, и сейчас ей были совершенно безразличны любовные истории королей и их фавориток. Провались они все со своими любовишками! Ей дела не было ни до Анны де Писсле, ни до короля, ни до его сына, ни до всех остальных.
— Да, Матье нашел его, — спокойно ответил мэтр Дюма. — Пока я, околдованный сокровищами, любовался содержимым сундуков, переходя от одного к другому, мальчик стоял, замерший перед одной-единственной вещью, зачарованный увиденным — вероятно, так же, как в свое время Анна де Писсле. Когда я осознал, наконец, какое гигантское состояние на нас внезапно свалилось, то предложил Матье поделить его, но он, улыбнувшись, отказался, потом указал на череп и попросил отдать ему, если можно, только «вот эту штуку».
— И вы, конечно, отдали… — Эмма не могла скрыть разочарования, а она так надеялась сейчас же увидеть, потрогать, пощупать, а может, и унести желанную находку.
— Естественно. Больше того. Когда моя супруга вернулась с рынка и, встревоженная тем, что нас не слышно, спустилась в подвал, отыскав туда вход, мы принялись умолять нашего благодетеля взять отсюда все, что ему захочется. У нас и так денег было более чем достаточно для того, чтобы окончить свои дни в роскоши, не имея никаких забот, — чего же лучше желать! Наследников у нас нет… Двое наших сыновей покинули нас безвременно: один стал жертвой несчастного случая, другого погубила черная оспа… И этот мальчик стал для нас дороже всего, разве можно сравнивать такого человека с пусть даже весьма драгоценными безделками! Но он снова отказался, заверив нас, что ему всего хватает в жизни, ибо его родители, словно бы предчувствуя, что их убьют, позаботились о том, чтобы дитя росло обеспеченным… В первый раз из его уст вырвалось подобное признание… Говорить о прошлом мальчику было мучительно, мы сразу поняли это по тому, как переменилось от воспоминаний его лицо — стало напряженным, словно в нем вспыхнула сильная боль… Мы стали говорить Матье, что отныне здесь — его семья, и что после нашей смерти, которая уже не за горами, все равно наше состояние достанется ему.
— И знаете, что он сделал, сударыня? — перебила мужа мадам Дюма, возбужденно блестя глазами.
Эмма рассеянно покачала головой, растроганная куда больше, чем согласилась бы признать.
— Он засмеялся, наш Матье, и пообещал нам жизнь почти вечную, ну, по крайней мере, исключительно долгую, добавил, что он искренне полюбил нас и что по этой причине отказывается работать прокурором, предпочитая поиски Великого Творения… И рассчитывает таким образом долго-долго не расставаться с нами!
— Но самое удивительное, госпожа де Мортфонтен, — добавил мэтр Дюма, немного помолчав, — что он сдержал свое обещание.
Отставной прокурор взял дрожащую руку жены. Они обменялись долгими понимающими взглядами, и это еще больше разволновало Эмму. Никогда она не была свидетельницей такой огромной, такой преодолевающей все обстоятельства, такой… такой взаимной любви! Перед ее мысленным взором возникло лицо Мери Рид, но она раздраженно отмахнулась от этого воспоминания. Нечего тут раскисать, нечего поддаваться отчаянию, мало ли кого нам в жизни не хватает… Она пришла в этот дом с совершенно определенной целью.