Эмме вспомнилась минута, когда ей померещилось, будто маркиз де Балетти сможет заменить ей Мери. Нет-нет, она ошиблась! Он возбуждал ее, что и говорить, но она никогда не смогла бы ни доверять ему, ни любить его.
Она покинула заново отстроенный Дюнкерк с тяжелым сердцем и отправилась в Дувр. Нужно было забрать нефритовый «глаз», карту и хрустальную иглу — перед тем как отправиться в Венецию, она, вопреки обыкновению, не стала вынимать их из находившейся в тайнике шкатулки: так посоветовал Джордж.
— Никогда заранее не знаешь, мадам, как дело обернется, — сказал тогда этот мудрец. — Каким бы ни был могучим и отважным наш эскорт, море — это сплошная опасность. И если вы потеряете столь ценные для вас предметы, то никогда уже себе такого не простите.
С тех пор как их поймал на месте преступления Балетти, она каждый день поздравляла себя с тем, что послушалась слугу.
Эмма уже несколько дней прожила в Дувре, когда в город вернулся Джордж и заверил ее, что Человек в Черном по-прежнему готов служить ей. Они — уже вместе — поехали в Лондон, где мадам де Морфонтен проверила счета и убедилась, что дела ее идут отлично. Затем она, опять-таки с наемником, отбыла в графство Корк под предлогом того, что ей нужно восстановить расшатавшееся здоровье. Прошло еще десять месяцев. И каждое письмо, которое она получала от Балетти в ответ на свои послания, становилось новой порцией соли на раны и еще больше разжигало ее оскорбленную, осмеянную гордыню.
Вот почему сразу по приезде она объявилась у Уильяма Кормака. Они не виделись почти два года, но забыть ее он не мог, в этом Эмма была уверена. Тем не менее никаких ожидавшихся ею с порога объятий не последовало, никакого восторга по поводу своего приезда мадам не услышала: перед ней оказался человек с бегающими глазами, который находился в явном замешательстве, о чем, кстати, свидетельствовало и то, что он не вышел из-за письменного стола ей навстречу, а ограничился тем, что привстал и указал гостье кресло напротив. Она страшно разобиделась и не нашла нужным это скрывать.
— Ничего себе прием, дражайший! Даже при нашей первой встрече вы были со мной любезнее! Как это надо понимать? Быть может, вы заболели и боитесь заразить меня? — Насмешка прозвучала злобно, даже с ноткой цинизма.
Кормак снова отвел взгляд и только тогда ответил:
— Ничего подобного, милая Эмма. И прошу извинить меня, если невольно задел вас.
— О том-то и речь! — несколько смягчилась она. — Еще бы не задели! Я — и между прочим, не без оснований — рассчитывала на куда большую теплоту… Мне не хватало вас, Уильям…
На этот раз он в недоумении уставился на нее. Ему трудно было поверить в услышанное.
— Неужели правда? Но вы ведь пропали так надолго и ни разу не прислали даже весточки! Ни разу не отозвались и на мои письма к вам — все они остались без ответа!
— У меня было много дел. — Эмма ответила кратко, дав собеседнику понять, что одного только ее присутствия здесь и сейчас достаточно, чтобы смести все его упреки.
— Но разлука не должна никак влиять на искреннее чувство! Мое чувство было искренним и настоящим! А вы… — принялся оправдываться Кормак, которому жестокая несправедливость бывшей любовницы помогла обрести капельку прежнего красноречия.
— На мои чувства она тем более не повлияла, — прервала Уильяма гостья, — и то, что нам казалось приятным вчера, точно таким же остается в моем сердце сегодня. Впрочем, вполне может быть, что у вашей холодности есть другая, на сей раз уважительная причина… — добавила мадам не без едкости, заметив тоскливую гримасу на лице собеседника.
— Вы правы, — повесил тот голову. — Причина уважительная: я влюблен.
— Влюблены?!.. Боже ты мой, в кого бы это? Потому что совершенно очевидно, что теперь уже — не в меня!
— Скромность не позволяет мне ответить на ваш вопрос, но эта любовь настолько переполняет мое сердце и настолько возвышает душу, хотя моя избранница простая служанка, что я не хотел бы и не мог ранить ее, возобновив с вами эту мимолетную связь. Несмотря на удовольствие, которое получил бы от нее, миледи.
— Понятно, — проворчала Эмма.
Она встала, прямая как натянутая струна, стараясь держаться с достоинством и умело скрывая гнев за принужденной улыбкой. Но все-таки, не вытерпев, спросила:
— Это ваше последнее слово, Уильям Кормак?
— Поверьте, мне очень жаль, миледи. Если бы вы ответили хоть на некоторые письма, я бы… — снова стал путаться в словах несчастный.
Эмма смерила его презрительным взглядом:
— Любовь, милорд, либо есть, либо ее нет. Надеюсь, вам никогда не придется пожалеть о сделанном вами выборе.
— Вы всегда будете дороги моему сердцу, Эмма! — заверил Кормак, провожая гостью к выходу, и в голосе его слышалось явное облегчение. Ну и как после этого было поверить его словам?
Нет, это уже слишком! И раз уж этот мерзавец Балетти недосягаем, за все заплатит идиот Кормак! Эмма постаралась разузнать, о какой служанке он говорил. Оказалось, что предмет страсти Уильяма зовется Марией Бренан, что это прехорошенькая и вообще очаровательная девушка, достаточно наивная, чтобы позволить себя обрюхатить. Впрочем, все события развернулись совсем недавно, и потому еще ничего заметно не было. Уильям Кормак намеревался — если, конечно, у его возлюбленной не случится выкидыша, — как только она уволится, поселить ее в небольшой меблированной квартирке. Эмма знала, что внебрачная связь рассматривается в Ирландии как преступление и виновных могут приговорить к тюремному заключению: Уильям не скрывал от нее своих опасений во время их связи.
Эмма потирала руки от удовольствия — ох, и пожалеешь ты, Уильям Кормак, о том, что так грубо оттолкнул меня! Ну, ты еще получишь! Она отправила своему управляющему в Южной Каролине письмо с просьбой приобрести еще одну плантацию, теперь на имя Уильяма Кормака и Марии Бренан, и прислать ей акт о купле-продаже, приложив к нему копию. И стала ждать, предвкушая наслаждение местью.
Всякий раз, как она, закрыв глаза, стонала и извивалась в объятиях Джорджа, перед мысленным ее взором неизменно возникал образ маркиза де Балетти…
37
День в таверне «Три подковы» выдался трудный, как, впрочем, и два предыдущих, но «трудный» вовсе не означало «печальный» — как раз наоборот. Уже третий вечер общий зал был переполнен — яблоку негде упасть. Никлаус, Мери и Милия давно не получали такого удовольствия от сознания собственной незаменимости. Они переходили от стола к столу, смеялись, обменивались шутками с посетителями, делали вид, будто выпивают, но даже не пригубив своего стакана (со всеми выпивать — а работать как после этого?), подавали дымящиеся ароматные блюда, которые сами же с удовольствием приготовили — по такому-то случаю!
Перед эстрадой, где снова играли музыканты, с десяток ребятишек, среди которых были и Никлаус-младший с Энн-Мери, толклись, галдели, хохотали, подражали взрослым или проживали свои собственные мало понятные взрослым истории. Их фантазия не знала границ. Никлаус-младший додумался до того, чтобы вместо дамы пригласить на танец Тоби и заставил его кружиться на задних лапах под пронзительный смех сестренки.
Собака, рыча, покусывала пальцы «мучителя», но, похоже, только притворялась, будто сердится, на самом деле испытывая не меньший восторг от игры, чем мальчик. Все были счастливы, все вложили душу в этот праздник.
И на то была очень веская причина!
Покидая Бреду вскоре после крестин Никлауса-младшего, Ганс Вандерлук заключил последнее пари: он побился об заклад, что навсегда останется холостяком, поскольку убежден: никому не удастся поймать его в свои силки. Ставкой была ни больше ни меньше как сама свадьба в «Трех подковах», куда и были приглашены все, кто не побоялся рискнуть, участвуя в этом пари.
И сегодня, 17 апреля 1700 года, Ганс Вандерлук, поставив на место пустой стакан, со страстью впился губами в нежные губки красотки Мод, с которой только что обвенчался, — донельзя осчастливленный своим проигрышем. Кто и где видал такое?
Мери с Никлаусом пока никому не рассказывали о том, что намерены продать таверну и уехать из Бреды — ни у нее, ни у него духу недоставало сделать такое признание. Потом, когда-нибудь, но не сейчас, только не сейчас! Увидеть старых боевых товарищей, теперь уже большей частью женатых и с детишками, воскресить хоть ненадолго великие, счастливые и трагические события минувших дней… Кстати, среди них — и кусок жизни, прожитой в этой таверне. Им вовсе не хотелось испортить этот праздник. Они часто обменивались заговорщическими взглядами, и Мери ощущала, что ее переполняет радость. Оттого что они снова отведали тепла товарищества, их решимость стала только крепче.
С тех пор как они это осознали, Мери с Никлаусом словно бы вновь обрели себя и друг друга. Как в те первые ночи в палатке, когда Мери подавляла стон наслаждения, затыкая себе рот стиснутым кулаком, или он сам — поцелуями — не давал вырваться ее стону. Любопытно, что, стоило им принять решение, боли в низу живота, так долго ее мучившие, сразу исчезли, словно их никогда не было…
На следующий день Ганс Вандерлук с новобрачной покидали таверну последними. Старый друг и боевой товарищ нежно обнял Ольгерсенов у повозки, которая уже стояла во дворе наготове. Небо было синим, без единого облачка, а солнце сияло так, что приходилось жмуриться, чтобы не ослепнуть от света.
— Ты уж прости, мы вам тут такой жуткий бардак оставляем, — извинился Ганс.
Никлаус притворно нахмурился:
— Да уж я взыщу с тебя должок, не беспокойся!
Ганс, приняв игру, расхохотался:
— На войне как на войне. А в тот раз я проиграл, ты выиграл!
— Нет, братец, — решился вдруг на серьезный разговор Никлаус и, убедившись, что Мод увлечена болтовней с Мери и не может услышать, сказал: — Я совсем о другом, старина…
Вандерлук удивился и отошел с другом в сторонку:
— Не понял, что ты имеешь в виду?
— Продаю трактир, старина…