— Давайте, давайте, баловники, — поторопила детей Милия. — И чтобы я больше не слышала ни звука против, иначе — клянусь! — этот пирог будет последним, какой вы в жизни распробовали!
Обещания оказалось достаточно, чтобы они успокоились.
Оставшись одни во дворе, Мери и Никлаус обнялись. Руки и лица их были вымазаны шоколадом: Энн-Мери потрудилась на славу.
— Наверное, нам стоило бы последовать примеру детей и умыться, но я тут сообразил, что можно избавиться от остатков шоколада другим способом.
— Каким же?
— Айда со мной на конюшню — покажу.
Мери не задумываясь пошла за мужем. В конюшне они вскарабкались на самый верх сеновала, и Никлаус втащил туда же приставную лестницу, чтобы дети уж точно не застали их врасплох.
Мери тем временем развязала ленту, придерживавшую волосы, и осматривалась, выбирая уголок поуютнее, чтобы там устроиться. Никлаус еще возился с лестницей, не шел, и она вдруг вспомнила совсем другую конюшню… другую, но очень похожую… и другую соломенную подстилку… ту, на которой они впервые любили друг друга с Корнелем. Мери закусила губу. Она не сказала, не решилась сказать Никлаусу о том, что сделала несколько дней назад, не сказала, заранее уверенная в том, что он воспротивится.
Неделю тому назад она отправила Корнелю в Брест письмо, которое должны были переслать ему туда, где он находится. В письме она рассказала другу все: о своей жизни, о Никлаусе, о детях, о таверне и о все той же навязчивой идее, связанной с сокровищем, которое некогда ей хотелось разделить с ним. Мери закончила свое письмо просьбой о помощи, в том числе и его помощи как компаньона, способного найти судно, на борт которого они все могли бы взойти. Если, конечно, он простит ее молчание и зло, которое она, нет никаких сомнений, этим своим молчанием ему причинила.
Ну а зачем было говорить? Придет ответ — она всегда найдет удобный случай, чтобы сказать об этом Никлаусу и успокоить мужа.
Ее чувство к Корнелю было, как вспышка молнии — яркая, но короткая, если сравнивать с тем чувством, с тем костром, тепло которого растекается сейчас по ее жилам.
Она обняла Никлауса и мгновенно забыла о письме, о Корнеле, обо всем на свете — с таким пылом муж любил ее и с таким пылом она любила своего мужа.
Однако им все же пришлось прерваться — снизу донеслись, приближаясь, голоса детей. Дверь конюшни скрипнула. Никлаус-младший и Энн-Мери, перешептываясь, пробирались в свое излюбленное убежище.
Никлаус быстро прикрыл твердой ладонью рот Мери, которая уже и сама пыталась, как обычно в таких случаях, сдержать стон.
— А я тебе говорю, что сам слышал, как они об этом разговаривали! — сказал мальчик.
Тон его голоса был очень серьезным, и родители тотчас насторожились, прислушиваясь.
— А я тебе говою, сьто не мозет такого быть, — откликнулась девочка, — и тего бы они ни делали, я все равно спьятюсь к ним в сундук!
— И я тоже!
Мери с Никлаусом-старшим обменялись недоуменными взглядами. Что еще придумали их неугомонные озорники? А дети долго молчали — наверное, задумались. О чем?
— Скази, Никлаус, — попросила наконец Энн. — Как ты думаесь, сто это такое — сокьовисся?
— Откуда мне знать? — буркнул старший брат.
Никлаус и Мери тихонько подползли к краю и посмотрели вниз. Их дети, по давней привычке, выбрали себе место посреди лошадей. Сидели на соломе прямо у них под ногами, и одно неловкое движение любого из животных могло привести к непоправимому. Сердце Мери сжалось, она поискала глазами лестницу, явно не в силах оставить все так, как есть. Никлаус обнял ее за плечи и приложил к губам палец: молчи, дескать. Он был совершенно спокоен: знал своих лошадей. Мери передалось его спокойствие.
— Я только знаю, что для этого нужен корабль, и надо очень долго плыть, чтобы до него добраться. Так мама сказала. И еще сказала, что это очень опасно, потому что там везде пираты.
— Сто такое пиат? — перебила его Энн-Мери.
— Такой злой, страшный-престрашный дядька с деревянной ногой, с черной повязкой на глазу и во-о-от такой громадной саблей. Это Милия мне рассказала.
Мери еле сдержалась, чтобы не засмеяться, когда увидела, как сынишка, оживленно жестикулируя, изображает из себя пирата. Энн вытаращила глаза и прижала обе ручонки ко рту, чтобы не закричать от страха.
У этих сорванцов везде глаза и уши, подумала Мери. Они с Никлаусом были убеждены, что ребятишки крепко спят, когда обсуждали подробности путешествия.
— И ты думаесь, из-зя этих пиатов они нас не возьмут? — спросила наконец Энн.
— Ну да! — уверенно ответил Никлаус-младший.
Мери вспомнила, что действительно они с Никлаусом говорили о такой возможности, но потом отказались от намерения расстаться с детьми, поняв, что не способны будут выдержать разлуку. А вот их сыночек, оказывается, переживает по этому поводу. И мало того, заразил сестру своими тревогами. А что это он сейчас делает?
— Ты не бойся, сестра, — патетически воскликнул мальчик, обнимая Энн за плечи так, словно брал ее под крыло. — Я тебя защитю…
Она кивнула:
— Ладно. Только я хотю тозе искать сокьовисся. Я узе не боюсь пиатов!
— Я сам не боюсь! И потом, вот чего я нашел в сундуке наверху!
На этот раз Никлаус с трудом сдержался, чтобы не выругаться вслух: мальчик тряс перед носом сестренки кинжалом, который наверняка стащил, роясь в сундуке с военными реликвиями отца.
— Вот этим я убью всех пиратов, если они попробуют на тебя напасть! А сегодня вечером я поговорю с папой. Я ему скажу, что мы не хотим тут оставаться, потому что выросли. Мы уже большие.
— Больсие, больсие, — закивала Энн, но тут же забеспокоилась: — А если они всё авно не захотят?
— Вот тогда мы сами спрячемся в сундуке! Это отличная мысль!
Энн-Мери одобрила решимость своего командира.
— Ты клинесси? — спросила она только, сунув ему в лицо изумрудную подвеску.
— Клянусь! — торжественно произнес, подняв руку, Никлаус-младший и плюнул на изумруд. Видимо, то была завершающая часть выдуманного детьми ритуала.
Тут дверь конюшни снова заскрипела, и Никлаус-младший поспешно засунул кинжал под курточку. Милия застала детей молчащими, но вид у них был более чем подозрительный.
— Господи ты боже мой! — вздохнула она. — Уморите вы меня когда-нибудь, вечно приходится из-за вас тревожиться… Кто вам разрешил ходить на конюшню? Ну-ка, пошли отсюда! Быстро, быстро!
Никлаус с Мери, в свою очередь, поспешили спрятаться, чтобы служанка их не заметила, но наблюдательная Милия тотчас же увидела, что лесенки нет на привычном месте, ухмыльнулась, схватила детей за руки и поволокла домой.
— Кажется, — заявил Никлаус, ложась на спину и снова привлекая к себе жену, — кажется, в нашем с тобой войске появились отборные новобранцы, милая…
— Увы! Кажется, мы неплохо постарались, их делая!
— Уж не хочешь ли ты сделать им сейчас братца? — пошутил Никлаус, когда Мери кошачьим движением уселась на него.
— Не надейся! Смотри мне, сержант, убью ведь, если что!
Он перевернул ее, чтобы оказаться сверху, и вошел стремительно — так лучше ощущалось, как она изгибается в ответ.
— Правда, госпожа Ольгерсен? — хватило у него еще времени поддразнить ее, но глаза уже горели.
Мери в ответ только застонала, и их снова унесло океанской волной…
38
Эмма де Мортфонтен отложила конверт, который только что распечатала с нескрываемым удовольствием. Письмо было из Чарльстона, штат Южная Каролина, и заключало в себе купчую на имя Уильяма Кормака.
Наконец-то орудие мести у нее в руках!
Ух, как же славно она подготовила эту месть, заручившись сообщничеством второй служанки из дома Кормаков, которой вовсе не нравилось, что Мария Бренан пользуется благосклонностью хозяина, а еще больше — что эта самая Мария извлекает из своих любовных утех несомненные преимущества. Беременность любовницы Кормака начинала быть заметной, но супруга Уильяма, ханжа и святоша, всегда словно заключенная в ледяной панцирь и вполне безразличная к слугам, никогда не опускалась до того, чтобы бросить на любую из девушек хотя бы один-единственный взгляд. Увидев ее, мадам де Мортфонтен сразу поняла резоны, заставившие Кормака в свое время жениться, равно как и отвратившие его в дальнейшем от жены.
Господин атторней совершил единственную ошибку: предпочел ей, Эмме, другую, причем совершенно неважно, служанка та или принцесса!
Эмма намеревалась для начала спрятать под матрас Марии Бренан серебряные столовые приборы, чтобы девушку можно было обвинить в воровстве; в тот же день увенчанной рогами супруге Уильяма будет доставлено анонимное письмо с нотариально заверенной копией акта о покупке плантации, чтобы той стало ясно: мало того что муж обманывает ее с прислугой, мало того что он прислугу эту обрюхатил, так он еще и запускает руку в общую копилку, чтобы обеспечить себе новую жизнь! Эмма знала, что мадам не стерпит такого, точно так же как и ее семейство. И досточтимого атторнея будут судить, вынесут ему приговор и бросят за решетку вместе с его потаскушкой.
Эмма заранее праздновала победу. Она ликовала.
Остальную почту она просматривать не стала — слишком торопилась довести до конца свои гнусные намерения, — и только вечером, счастливая, поскольку все ее махинации, похоже, увенчались успехом, вернулась к другим письмам. Машинально пробежала их глазами — она была еще под впечатлением от своей макиавеллевской мести, и другие дела, новости о которых там сообщались, ее сейчас мало интересовали. И только последнее послание в такой степени потрясло Эмму, что она, еле дыша, рухнула в кресло.
«Вот, мадам, что мне удалось перехватить. Вам судить о том…»
Человек в Черном, проявляя обычную свою бдительность, ловко стянул заинтересовавшее его письмо. Эмма, жадно в него вчитывавшаяся, так побледнела, что служанка-ирландка, зашедшая сказать, что ужин на столе, забеспокоилась:
— Мадам угодно будет выпить рюмочку портвейна?