Чем дальше, тем сильнее она ярилась.
— Никогда! — повторяла она, комкая злосчастный листок. — Никогда, слышишь, Мери, я не прощу тебе тех часов, когда я лила слезы по тебе! Никогда! Никогда больше ты не получишь от меня права быть счастливой и довольной! Ты возненавидишь меня, Мери, клянусь тебе, возненавидишь с той же силой, с какой я тебя любила!
Утром, начисто забыв даже о бедняге Уильяме, на которого вдруг обрушились сразу все несчастья мира, Эмма, взяв с собой Джорджа, отплыла во Фландрию.
Небольшой отряд из десятка верных людей с мадам де Мортфонтен во главе ближе к вечеру добрался до Бреды. А Мери с Никлаусом-младшим в это время мирно спали в мягкой постели придорожного трактира, в двадцати лье от своей таверны, довольные тем, что все дела улажены и завтрашний день еще не закончится, а они уже будут дома.
39
Молчаливые спутники Эммы де Мортфонтен, пользуясь тем, что ночь выдалась безлунная и не видно ни зги, перекрыли подходы к таверне, а ее собственная карета тем временем въехала во двор и остановилась перед конюшней. Тоби залаял, из дома вышел хозяин с фонарем.
Никлаус приблизился к карете, помог путешественнице спуститься с подножки на землю. Дама была одета в черное, вуалетка прикрывала ее лицо до кончика носа.
— Добро пожаловать в «Три подковы»! — приветствовал Ольгерсен новоприбывшую.
Воспользовавшись тем, что вуаль скрывает направление ее взгляда, а фонарь светит ярко, Эмма, без лишней скромности, зато со злобным любопытством, хорошенько рассмотрела весьма и весьма — как не признать! — мужественное и привлекательное лицо Никлауса. Мери всего лишь упомянула о муже в своем письме, но любовь, которую она испытывала к этому человеку, помогла ей создать настолько живой и яркий его портрет, что Эмма узнала бы его из тысячи.
— Не изволите ли последовать за мной?
Эмма, не ответив, последовала.
Джордж заранее позаботился собрать в Бреде всевозможные сведения и таким образом проверить то, что таверна, как Мери рассказывала в своем письме, ныне пустует. Эмма знала, что сможет довести дело до конца, никем не потревоженная. Идя следом за трактирщиком и любуясь ровным движением его широких плеч, Эмма краешком глаза улавливала и перемещения своих людей, занимающих места согласно указаниям Джорджа.
Мадам де Мортфонтен смаковала в уме минуту, когда сможет, подняв вуалетку, насладиться произведенным на Мери впечатлением. Вот когда подруге придется выбирать! Эмма жалости не знает, и если Мери откажется уехать с ней, прихватив нефритовый «глаз», то…
Никлаус проводил новую постоялицу в таверну. Гостья не вызывала у него никаких подозрений, а что молчалива — мало ли, может быть, у этой дамы большое горе, вот и не хочется разговаривать. Толстяк Рейнхарт научил его с почтением относится к клиентам, потому он и сам помалкивал, хотя поболтать очень хотелось. Мери вот уже три дня как уехала, он страшно по ней соскучился и, представься ему такая возможность, охотно посидел бы в хорошей компании, чтобы развеять тоску.
— Садитесь, пожалуйста, где вам будет угодно, — предложил он, обведя рукой слишком уж пустой зал. — Сейчас не сезон, у нас затишье, так что придется вам довольствоваться нашими дежурными блюдами. Гороховый суп с грудинкой, пара перепелок, запеченных в соли, к ним — яблоки в меду, а на десерт — пирог с ревенем.
— Отлично, мне этого достаточно, — сказала Эмма, выбирая стол, предоставляющий ей хороший обзор всего зала.
Таверна показалась ей чистенькой и уютной, на всех столах стояли букеты полевых цветов, от которых веяло нежным благоуханием.
Откуда-то из глубины дома, видимо из кухни, с хохотом выбежала маленькая девочка, подскочила к отцу и обхватила его за ногу. Ольгерсен разговаривал с явным завсегдатаем таверны, сидевшим как раз у той двери, из которой выбежала девочка, и уже хорошо набравшимся. Конечно, Никлаус давно был сыт по горло его пьяными рассуждениями, но не мог не относиться с почтением к ветерану, тем более что этот человек оказался единственным в городе, сохранившим верность «Трем подковам». Но все-таки злоупотребление спиртным мешало ценить его преданность: вчерашний отважный воин превратился нынче в жалкого бродягу, живущего за счет чужого великодушия. Порой он сутками не вылезал из таверны. Никлаус пытался приспособить его к хозяйству, давал мелкие поручения, надеясь хотя бы так возместить потери — сколько уже времени он бесплатно кормил и поил этого иждивенца! — но тщетно. Мери злилась, тоже пробовала заставить пьяницу сделать хоть что-то полезное, но супруги нисколько в этом не преуспели.
Сочтя пьяницу вполне безопасным для ее замысла, Эмма сосредоточила внимание на девочке.
— Не зелаю я лозиться спать! — заявила в это время малышка плаксивым тоном, но с самой что ни на есть кокетливой миной. — Я буду вместе с Милией пьислюзивать даме!
Никлаус взял дочку на руки.
— Нельзя, ангелочек мой. Ты еще слишком маленькая, можешь пролить что-нибудь даме на платье.
— Нитего подобного! Я буду стаяться! Ну позялуста! — Девочка похлопала длинными ресничками, молитвенно сложив руки.
Эмме ребенок показался очень трогательным. Хозяин таверны явно находился в полном подчинении у маленького деспота, хотя сейчас и пробовал настоять на своем:
— Дама не хочет, чтобы ее беспокоили.
Даме захотелось вмешаться, в нее вселился дух противоречия.
— Я обожаю детей, малышка ничуть меня не побеспокоит! — воскликнула она с притворным энтузиазмом.
Никлаус, так и не поймав взгляда гостьи, укрывшейся за вуалеткой, пожал плечами и спустил на пол уже сражавшуюся за свою свободу девочку. На губах у той заиграла улыбка победительницы.
— Если она станет вам досаждать, без всякого стеснения прогоните ее, сударыня. Энн-Мери обожает навязывать свое присутствие.
Эмма покачала головой, а девочка тем временем уже подбежала и попыталась сделать изящный реверанс.
— Не надоедай даме, бесенок! — послышался женский голос.
Посетительница уставилась на приветливо улыбающуюся молодую женщину, которая шла через зал к ее столу с глиняной миской в руках.
— А папа сказал — мозьно! — Энн уперла кулачки в бока. — Да, пап?!
Хозяин с виноватым видом подтвердил, что дочка права, Милия тяжело вздохнула. Ох, зря все-таки Ольгерсен исполняет любой каприз малышки! Мери, когда вернется, точно ругаться станет.
— Ты же знаешь, что мама такого не любит! — напомнила Милия в надежде, что ребенок почувствует свою вину, хоть немного образумится и станет вести себя скромнее.
— Зато папа любит, а он здесь главный! — объявила в качестве окончательного и не подлежащего пересмотру решения девочка, сопроводив свои слова пламенным взглядом.
— Простите ее. Мама Энн сейчас в поездке, и малышка тоскует, — объяснила служанка.
— Что вы говорите?! — вырвалось у Эммы.
Новость меняла все ее планы.
— И когда же мама этой малютки вернется? — пытаясь сохранять равнодушный тон, поинтересовалась она, улыбаясь девочке, которая, очевидно, чтобы насолить няньке, старалась покрепче прижаться к юбкам дамы. Эмма погладила ребенка по головке. Волосы у маленькой Энн-Мери были темнее, чем у матери, но такие же вьющиеся и шелковистые, и касаться их было так же приятно.
— Да не знаем мы, — вздохнула в ответ Милия. — И оттого только труднее. Детям во всем нужна точность. Ладно, приятного вам аппетита! А если Энн-Мери вам надоест, я заберу ее…
Нет, вот этого-то мадам де Мортфонтен вовсе не хотела! Оставаться здесь до бесконечности со своими людьми она не могла, рано или поздно на них обратят внимание. Ей надо было поподробнее разузнать, куда и зачем отправилась Мери. Так что Энн-Мери, которая с радостью ответит на любые вопросы, может оказаться очень даже полезной. Эмма постаралась завоевать благосклонность девочки, позволив той поиграть со своим веером. Она почти не прикоснулась к ужину, хотя еда была восхитительная, — ведь не голод ее томил, а жажда мести.
Энн влезла на скамью и уселась рядом с дамой.
— А давно твоя мама уехала? — спросила Эмма шепотом, чтобы не привлекать внимания хозяина таверны, который в этот момент старался оттащить ветерана к лестнице.
Энн-Мери была явно польщена вниманием посетительницы к своей особе, потому заторопилась с ответом:
— О-о-отень давно! И Ники тозе!
— Ники… это, наверное, твой старший брат? Да, детка?
— Да! — усиленно кивая, воскликнула Энн, старательно обмахиваясь веером, что, надо признать, получалось у нее весьма комично.
— И куда же они уехали? — продолжила допрос Эмма.
Малышка пожала плечами — совсем как отец.
— Отень, отень, отень далеко… Знаесь, они отпьявились за сокьовиссем! — гордая тем, что может проявить полную осведомленность, сообщила девочка прямо в ухо даме.
— Неужели за сокровищем? — удивилась Эмма.
— Тссс! — малышка поднесла пальчик к губам. — Это зе секьет!
— А-а-а… Ну, если это секрет, тогда, может быть, ты мне скажешь, когда мама обещала вернуться?
— He-а. Не знаю! Папа сказал — скоё, знатит, скоё. Папа всегда все знает.
Эмме было достаточно сказанного, чтобы принять решение. И она кивком подала условный знак одному из своих людей.
Никлаус показался на лестничной площадке: он уложил ветерана спать, и теперь можно было спуститься в зал. Сообщник Эммы тем временем выскользнул во двор и коротким свистом позвал Джорджа и остальных. Услышав свист, Никлаус замер на середине лестницы и навострил уши. Нет, больше не повторился, значит, показалось… Он постарался отогнать внезапно нахлынувшее на него неприятное предчувствие, но прикрикнул на щенка, вертевшегося с лаем около приезжей и Энн-Мери, довольно грубо:
— Молчать, Тоби!
Тоби не унимался, и хозяин с чарующей улыбкой на губах направился к столу, за которым сидела дама. Однако прежде чем он успел что-либо сообразить, та прижала к себе девочку, не давая сдвинуться с места, молниеносным движением выхватила откуда-то пистолет, взвела курок и приставила дуло к виску ребенка.