Энн закричала — не столько от страха, сколько от изумления, а Никлаус так и застыл в двух шагах от них, пораженный в равной степени скоростью действий странной посетительницы и полной неожиданностью ее поступка.
Этим моментом замешательства воспользовались Джордж и его люди: они тут же ворвались в зал. Милия, собравшаяся подать куропаток, но перепуганная насмерть бряцанием оружия и разбойничьим видом ворвавшихся, уронила блюдо, еда разлетелась по полу.
— Только попробуй дернуться, Никлаус Ольгерсен, — спокойно предупредила Эмма. — Одно неверное движение, и с твоей дочерью будет покончено.
Совершенно не сознающая опасности, скорее, заинтригованная всем, что происходит вокруг, девочка принялась извиваться, чтобы выбраться из тисков, которые были ей неприятны. Никлаус смертельно побледнел.
— Энн, не смей шевелиться! — приказал он.
Окаменев от непривычной строгости отца — такого тона она сроду от него не слышала, малышка замерла. А может быть, и она уже поняла: то, что происходит, более чем серьезно.
— Кто вы, сударыня? — сдерживая бешенство от того, как ловко его провели, осведомился Никлаус.
Вместо ответа Эмма снова сделала знак своим людям. Трое из них схватили Милию и поволокли ее к лестнице, обещая множество удовольствий, четверо других, достав веревку, двинулись к хозяину таверны. Мадам де Мортфортен сочла момент благоприятным, чтобы откинуть с лица вуалетку, и Никлауса потрясли прочитанные им в ее взгляде жестокость и решимость не останавливаться ни перед чем. Несмотря на огромное желание броситься к этой дряни и освободить своего ребенка, он вынужден был стоять едва ли не по стойке «смирно»: такая ни секунды не помешкает и исполнит свою угрозу!
Никлаус позволил привязать себя к столбу. Сердце его разрывалось на части, но он не терял надежды на то, что этим людям попросту нужно временное укрытие, и потому через несколько часов или, в худшем случае, несколько дней, незваные гости уберутся, оставив его семью в покое.
— Дело сделано, мадам! — воскликнул Джордж.
Никлаус и сам чувствовал, что сделано, да еще как старательно сделано: веревка буквально впивалась в его запястья, так туго была завязана. Эмма убрала пистолет от головы ребенка, и девочка сразу же принялась изо всех сил колотить предавшую ее даму своими пухлыми кулачками и кричать:
— Злюка! Злюка! Ну, погоди!
Эмма наклонилась к ней, схватила за плечи и, глядя малышке прямо в глаза с немыслимой злобой и ненавистью, зашипела:
— Если ты хочешь когда-нибудь увидеть свою мамочку, паршивая девчонка, советую не шевелиться!
Энн настолько изумило и напугало поведение дамы, что она съежилась, перестала размахивать руками, кричать и даже дышать. Тем более что и Никлаус попросил:
— Слушайся, Энн. Стой спокойно.
Девочка посмотрела в сторону отца и кивнула. Сердце ее отчаянно билось. Еще больше, пожалуй, чем все остальное, ее ужасала теперь внезапно наступившая тишина, нарушаемая только доносившимися сверху воплями Милии вперемежку с хриплыми возгласами насильников.
Ольгерсен подумал о мертвецки пьяном старом солдате, который спал там неподалеку. Нечего рассчитывать на то, что спасение придет от него! И нет никакого выбора — только подчиняться приказам этой женщины, чья красота сравнима разве что с ее жестокостью.
Эмма подошла к нему очень близко и провела пальцем по лицу, застывшему, словно маска.
— Не могу не признать: у Мери хороший вкус, — усмехнулась она.
Никлаусу показалось, весь его мир перевернулся вверх тормашками. И он повторил раз уже сказанное, совершенно растерянный:
— Черт побери, да кто вы такая?
Женщина отошла на пару шагов, вытащила из-за корсажа письмо, посланное Мери Корнелю, и сунула ему в нос:
— Уж будто ты не знаешь, мой миленький, ох какой миленький Никлаус, уж будто не знаешь — ты ведь готов был следовать за своей Мери куда угодно, лишь бы меня обобрать!
Никлаус побледнел как смерть, сжал челюсти, чтобы не выругаться — в свой адрес, надо же было оказаться таким дураком!
— Эмма…
Потом в свою очередь безрадостно усмехнулся — как только он мог позволить себя привязать? Понимая, что терять уже нечего, он попытался хотя бы выиграть время.
— А кто из них Тобиас? Пора бы мне наконец познакомиться со свойственниками! — произнес он, изо всех сил стараясь говорить спокойно.
— Тобиас? Ты имеешь в виду моего дорогого муженька? Ах да, понимаю… Мери же была слишком занята, слишком влюблена в твое милое личико, чтобы поинтересоваться, что с ее родственником, как он… Конечно, конечно, ей это неизвестно… Знаешь, беда какая? Видишь ли, Никлаус, не удастся тебе с ним познакомиться. Умер мой муженек. Это я его прикончила — по одной-единственной причине: только потому, что он сдуру попытался встрять между мной и Мери!
— Она не вернется сюда! — заявил Никлаус, уже отлично понимая, какая судьба уготована ему самому.
Можно было еще попытаться спасти Мери, Никлауса-младшего и, может быть, Энн. Что за идиот, кретин, животное! — в ярости осыпал он бранью себя самого. Никогда еще он не сдавался без боя! Он горько пожалел о том, что проявил нерешительность. Вот Мери — она бы ни на секунду не задумалась, она умерла бы, если бы понадобилось, с оружием в руках, но не покорилась бы! А он из страха за ребенка не решился… Эта Эмма де Мортфонтен уж слишком хорошо играла свою роль…
— Моя жена меня оставила, — нашел Никлаус формулировку.
Эмма с размаху дала ему пощечину, глаза ее метали молнии. Он и бровью не повел.
— За кого ты меня принимаешь, Ольгерсен? Чтобы Мери тебя оставила? Бросила свою дочь? Подумал бы, что болтаешь! Хватит! — выкрикнула она. — Мери подыхает от любви к тебе, стошнить может от этой любви! И все-таки ей тебя мало, как, впрочем, и меня было мало, раз уж она попросила своего бывшего любовника отправиться с вами на поиски сокровищ! — добавила она, размахивая перед носом у пленника измятым письмом.
По лицу Никлауса пробежала судорога. Мери ничего не сказала ему об этом послании. Но он тут же понял, почему не сказала. Он бы никогда не согласился на то, чтобы его жена обратилась с просьбой к Корнелю. Эмма ликует, думая, что задела его? Отлично. Сейчас подберем доводы, которые заставят ее дрогнуть.
— Вот из-за него-то мы и поспорили. Энн еще слишком мала, чтобы пускаться в такое опасное плавание. То, чего хотела Мери, чистое безумие. Но она пригрозила мне, что поедет к Корнелю с мальчиком, нашим сыном. Я не мог в это поверить, но теперь… Нет, конечно же она не вернется… — повторил он. — Уж слишком она горда…
Эмма на миг заколебалась. Она достаточно хорошо знала Мери, чтобы понять: такое может быть и правдой.
— Я не собираюсь чем бы то ни было повредить вам, — продолжал Никлаус, глядя на нее, уже сомневающуюся, довольно ласковым взглядом. — Вы хотите Мери? Берите! Я уступаю ее вам. Вы видели, я не стал рисковать жизнью моей дочери, чтобы найти ее. Идите с миром и оставьте в покое нас, Эмма.
Некоторое время та молча смотрела ему в лицо, наслаждаясь ненавистью, какой еще никогда ни к кому не испытывала. Потом подошла — более жестокой улыбки, чем у нее, свет не видывал.
— Ошибаешься, Никлаус. Она вернется. Я знаю, что вернется, потому что умею читать между строк. Мери любит тебя больше всего и всех на свете, это я давно поняла. И вот этого я никогда, никогда, никогда не смогу ей простить!
Она подняла пистолет и приставила его ко лбу фламандца, между бровями. Последнее, что Никлаус услышал, прежде чем мир померк для него, был крик его дочери.
Мери рывком села в постели. Лицо ее было в поту, сердце колотилось как сумасшедшее. Она не могла вспомнить кошмара, настолько сильно ее испугавшего, что она проснулась посреди ночи, и такого реального, что он не желал ее покидать. У нее было ощущение, что какую-то часть ее существа от нее оторвали. Только что. Вырвали с мясом!
Рядом посапывал Никлаус-младший, обняв деревянную статуэтку, которую покупатель их таверны вчера подарил ему для сестренки. Это была лошадка, искусно вырезанная из древесины дуба.
Мери тогда назвала свою цену, а Никлаус-младший, протянув руку к статуэтке и тыча в нее пальцем, добавил:
— Плюс еще вот это!
— По рукам! — засмеялся покупатель.
И с тех пор как он отдал лошадку мальчику, тот с ней не расставался.
Мери тихонько встала: хорошо бы попить водички. У двери на столике стоял кувшин со свежей водой, рядом — оловянный кубок. Она опустошила кубок в два глотка, надеясь, что уймется эта проклятая дрожь, которая мучит ее не переставая.
Потом подошла к открытому окну и раздвинула занавески. Приближался рассвет: сумрак пока делил небо с золотисто-розовым отсветом зари.
Небо ясное, погода обещает быть хорошей.
Ухнула сова. Последняя, наверное, вот-вот прокричат петухи.
Мери подумала о Никлаусе и Энн. Ее брала такая тоска по ним, что даже кишки сводило. Эта мысль вызвала у нее улыбку. «Ну и дура же ты! — сказала она себе. — Кошмар, кошмар! Просто тебе их ужасно не хватает, отсюда и кошмар… Завтра!»
Мгновенно успокоившись, Мери снова легла. Но заснуть так и не удалось, и до самого утра она продумывала планы их переезда, вдруг ставшие более чем конкретными.
Стоило ей въехать в ворота таверны, как на нее снова и резко обрушилась тоска. Болезненная уже какая-то. Даже голос вдруг пропал, и она не смогла допеть песенку с Никлаусом-младшим, сидевшим впереди с зажатой между колен статуэткой. Где-то в доме, видимо в зале, подвывал Тоби.
И что в этом особенного? Отчего такая тревога?
Тем не менее она спрыгнула с лошади, сняла мальчика и поручила ему отвести животное в конюшню.
И мгновенно поняла, что именно ее тревожит. Тишина. Полная тишина вокруг воющего Тоби.
— Спрячься там, в конюшне, — приказала она сыну, инстинктивно возвращаясь к полузабытому ощущению солдата в засаде.
— Почему? — удивился Никлаус-младший. Ему хотелось поскорее увидеть сестренку, вот только он не понимал, чего это она сама не бежит ему навстречу.