— Делай, что говорят! — Мери сопроводила свои слова таким угрожающим взглядом, что заразившийся ее тревогой ребенок тут же умолк и только кивнул, сжав зубы.
Она обвела взглядом двор, убедилась, что на вид, по крайней мере, все нормально: куры в птичнике, лошади в конюшне… Всюду жизнь, и только странная тишина ей не нравится. Душная она какая-то, эта тишина. Давящая.
Дверь в дом была приоткрыта. Мери ступила внутрь. В прихожей стоял острый, кислый запах крови. Сердце ее забилось чаще. Она уже знала, уже поняла… И все-таки ее не оставляло чувство, что всем своим существом она способна воспротивиться случившемуся.
Вошла в зал.
И кинулась туда, к тому невыносимому, к тому немыслимому зрелищу, от которого сердце ее просто разрывалось на части. К этому телу, такому любимому телу, привязанному к столбу лестницы. Телу, бессильно уронившему голову на грудь.
Сабля, которую она обнажила еще в прихожей, со звоном упала на пол.
— Никлаус! — позвала Мери. Позвала, будто недостаточно было увидеть кинжал, пригвоздивший к его груди письмо, чтобы понять: он не ответит. — Никлаус!
Она подняла его голову и страшно закричала. Как было не закричать при взгляде на зияющую дыру между невидящими глазами ее мужа!
— Мама! — завопил в ту же минуту вбежавший в зал Никлаус-младший. Мальчик нарушил приказ, он не смог устоять — безграничная отвага гнала его туда, где в опасности его близкие.
Мери опустилась на колени у ног мужа. Она сжимала в руке письмо, только что оторванное от груди Никлауса. Смертный приговор ее мужу, свидетельство всех ее несчастий, вот они — на обороте странички из ее послания Корнелю!
Мальчик подбежал к матери, мужество оставило его, кинжал он бросил, теперь у него было только одно желание: заплакать, прижавшись к ней. Но вдруг он вспомнил о том, что заставило его покинуть свой пост. Он поднял голову:
— Энн! Энн! Где ты?
Никто не ответил, и он вскочил на ноги, готовый отправиться на поиски сестры.
Мери крепко схватила сына за руку, не пустила его.
— Бесполезно, малыш! Они увезли ее, — сказала она, чувствуя, как к ней возвращается гнев, отогнанный было страданием.
Запах мести примешивался к запаху свернувшейся крови. Запах страшной, безжалостной мести.
— Кто это сделал? — растерянно спрашивал ребенок. — Скажи, мама, кто?
Мери не отвечала, все сильнее и сильнее сжимая в кулаке проклятое письмо.
«Нефритовый «глаз» в обмен на твою дочь, — написала Эмма кровью Никлауса. — Встречаемся 31 декабря в особняке «Саламандра» в Париже, на улице Ласточки. Кровь за кровь, Мери! Теперь ты узнала, какую боль это причиняет!»
Да, Мери узнала.
Война между ними началась.
Книга втораяШЕСТВИЕ ТЕНЕЙПеревод с французского Александры Васильковой
1
Повозка тронулась, и скрип колес заглушил всхлипывания Никлауса Ольгерсена-младшего. Крепко вцепившись в руку матери судорожно сжатыми пальцами, он не мигая смотрел на два гроба, установленных на деревянном днище и уже начавших подскакивать на выбоинах, хотя лошадь ступала медленно и мерно. Он думал о Милии и об отце. Вспоминал, как они смеялись, вспоминал собственные проделки — нравилось ему что-нибудь такое выкинуть, чтобы их рассердить. Вместе с Энн-Мери, младшей сестренкой…
Он еще крепче стиснул эту руку, которая уже до боли сжимала его собственную. Но разве это боль? Она была всего лишь крохотной частицей той нестерпимой муки, которая разрывала ему сердце, живот, кости, душу!
Мальчик повернул голову и взглянул вверх, на лицо матери, которая шла рядом с ним, прямая и гордая, в черном вдовьем платье, оставив за спиной постоялый двор «Три подковы» и провожая на погост их прошлое. Лицо Мери Рид Ольгерсен было напряженным, рот скорбно сжат, но глаза оставались сухими.
И Никлаус-младший, взрослый четырехлетний Никлаус-младший, тоже справился со слезами.
Он знал, что кроется за поведением матери. Он и сам, несмотря на малый возраст, чувствовал то же самое внутри себя с той самой минуты, как они отвязали отца от столба, к которому Эмма де Мортфонтен сначала привязала его, а затем пригвоздила, с той минуты, как прочел беспредельный ужас, навеки запечатлевшийся на распухшем, неузнаваемом лице его няни, и особенно ясно — с той самой минуты, как впервые представил себе сестренку пленницей этой жестокой, кровожадной женщины.
Никлаус-младший вытер нос рукавом и продолжил их с матерью скорбный путь вслед за погребальными дрогами, которые лошадь везла к маленькой церкви Бреды.
У матери недостало мужества сообщить о случившемся ни его крестному, Гансу Вандерлуку, ни прежним боевым товарищам. Она не хотела сейчас принимать ни от кого ни сочувствия, ни помощи, ни поддержки.
Так она сама ему объяснила. Она все ему объяснила, его ни на кого не похожая мать, решив, что отныне сын может выслушать все, а главное — что теперь он должен быстро взрослеть. Очень быстро. Так уж сложились обстоятельства. Как когда-то у нее самой. Когда она была всего-навсего маленькой девочкой, попавшей в лапы нищеты.
Никлаус-младший равнодушно слушал, как грохочет гром у него над головой. Мать, казалось, тоже не замечала грозы. Сундуки были уже уложены. Нотариусу отдано распоряжение подписать все бумаги о передаче трактира покупателю, которого они нашли еще накануне убийства. И как только черная земля Бреды засыплет могилы, Мери с сыном уедут. С одной и той же решимостью в сердце.
У этой решимости было имя: месть.
Мери ничего с собой не взяла. Только самое необходимое. Таким образом, когда они 16 сентября 1700 года тронулись в путь, весь их багаж составляли две кожаные дорожные сумки, перекинутые через спину коня. Она выбрала самого лучшего — рыжего, того, которого больше всех прочих любил Никлаус. Уже одетая в мужское платье — так она могла беспрепятственно носить и пистолет, и шпагу, — Мери закончила седлать коня, затем окликнула Никлауса-младшего, который все никак не мог расстаться со своим щенком Тоби.
— Пора ехать, Никлаус.
— Веди себя хорошо! — в последний раз напутствовал мальчик щенка, привязанного к стволу их с сестрой любимого орехового дерева, столько раз предоставлявшего им с Энн убежище среди своих ветвей.
— Не беспокойся, мой мальчик, все будет хорошо, — заверил его нотариус, пришедший забрать ключи от уже ослепшего, с запертыми ставнями, дома, — я за ним присмотрю.
Никлаус-младший кивнул, в последний раз погладил отчаянно скулящего щенка, потом, наклонившись к его уху, прошептал:
— Не плачь, Тоби. Мы скоро привезем Энн, вот увидишь!
Затем, не желая больше слышать горестное тявканье и видеть, как собака извивается и натягивает веревку, стараясь освободиться, он сорвался с места и побежал догонять маму.
Мери хотела выехать пораньше, воспользовавшись тем, что с утра распогодилось. Им предстоял сегодня долгий путь, они остановятся только к вечеру, и хорошо бы к этому времени добраться до постоялого двора. Мери подхватила сына и усадила в седло впереди себя.
— Держите, госпожа Ольгерсен, — произнес нотариус, который тем временем успел приблизиться к коню.
— Спасибо, метр, — ответила она, припрятывая подальше протянутый ей тугой кошелек. — Я напишу вам, сообщу, куда переслать остаток денег, вырученных от продажи.
— Если бы вы подождали еще несколько дней, — в последний раз попытался он уговорить ее, — мы успели бы все уладить окончательно.
— Знаю, но никак не могу остаться. Я и так слишком задержалась.
— Понимаю, — кивнул нотариус и отошел от коня, который перебирал ногами на месте, охваченный тем же нетерпением, что и всадница. — Удачи, госпожа Ольгерсен! Позаботься о ней! — прокричал он уже вслед, обращаясь к мальчику.
Конь, которого Мери безжалостно пришпорила, стрелой понесся вперед. Нотариус покачал головой, постоял немного, глядя на облачко пыли, поднятой конскими копытами и размышляя о печальной участи семьи Ольгерсен, затем вернулся к дому и в последний раз повернул ключ в замке, накрепко запирая двери трактира «Три подковы».
Эмма де Мортфонтен отвела прядь волос, прилипшую к взмокшему лобику Энн-Мери Ольгерсен. Как и каждую ночь с тех пор, как Эмма насильно увезла ее с собой, девочка спала, нахмурив брови, во сне часто стонала, плакала, а иногда и кричала. Ничего общего с ее вялым дневным безразличием.
Энн перестала разговаривать и почти ничего не ела: ту малость, какую удавалось в нее впихнуть, проглатывала, лишь повинуясь инстинкту выживания, в котором Эмма распознала черту, присущую и Мери. Характером девочка пошла в нее. И все же Эмма ни о чем не жалела, несмотря на тот хаос, который внесла в душу ребенка.
Смерть Никлауса Ольгерсена принесла ей облегчение. Огромное, невыразимое облегчение. Словно кровь, брызнувшая из раны, и душераздирающий крик ребенка начисто смыли ее собственные страдания.
С каждым днем она словно оживала, набиралась сил. Она знала, что теперь Мери от нее не уйдет. Что сама она не успокоится, пока ее не настигнет, и что их поединок будет таким же беспощадным, как сжигавшая Эмму страсть. На этот раз у Мери остается выбор: добровольно покориться и вернуть себе дочь или умереть и навеки отдать девочку ей, Эмме.
Эмма не хотела убивать малышку. Своих детей у нее нет. Ее вполне устроит дочь Мери. И пусть сама Мери решает, хочет ли она разделить с ней грезы о могуществе.
Кто-то осторожно постучал в дверь каюты, и Эмма оставила Энн наедине с ее кошмарами. Открыла дверь, впустив Джорджа.
— Вдали показался ирландский берег, — тихо доложил он.
— Отлично.
Слуга хотел было снова выйти, но Эмма удержала его, взяв за руку:
— Останься. Мне хочется любви.
Не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом спит ребенок, Джордж поспешил удовлетворить ее желание.
Энн внезапно проснулась, услышав, как застонала эта злая тетка. Девочка инстинктивно свернулась клубочком, накрепко зажала руками уши и закусила губы, чтобы не закричать. До боли стиснула набухшие слезами веки. В ее истерзанной памяти все еще звучал голос отца, приказывавшего ей замереть и не двигаться.