Эмма де Мортфонтен легким шагом ступила в мрачный квадратный двор кинсейлской тюрьмы. Она так и лучилась радостью и самодовольством.
Поначалу она собиралась поручить присматривать за Энн Эдварду и Келлиан, слугам-ирландцам в своем доме, но девочка настолько не выносила присутствия ее самой, что Эмма сочла более правильным несколько лет подержать ее вдали от себя. За это время травмирующее воспоминание изгладится из ее памяти, девочка окрепнет и сможет вернуться к ней. За это же время Мери Рид в надежде когда-нибудь снова увидеть свою дочь покорится ласкам Эммы.
Сразу по прибытии она представила Энн слугам как дочку родственницы, глубоко потрясенную гибелью родных, приказала обращаться с ней ласково и ни о чем не расспрашивать. Келлиан проявила чудеса нежности и доброты. Энн охотно слушалась ее и ни на что не жаловалась. Но, когда Эдвард рассказал Эмме последние новости графства, ей в голову пришла другая мысль.
Уильям Кормак и его любовница Мария Бренан сидели в тюрьме. Первого ожидал развод, прошение о котором подала его жена, вторую — высылка в Вест-Индию. В довершение всех несчастий девушка в холодной камере, куда ее поместили, потеряла ребенка, которого ждала от Кормака.
Эмма злорадствовала вдвойне.
Она не только отомстила за свою гордость, которую так долго попирали, но и, как выяснилось только что, благодаря собственной предприимчивости нашла решение своей проблемы.
— Здравствуй, Уильям.
Кормак поднял голову, оторвавшись от упорного созерцания своих лаковых туфель, за месяц потускневших и покоробившихся в сырой камере. Он сидел на кровати и выглядел жалким и сломленным. Несмотря на то что холодный воздух со свистом врывался в лишенное стекол окно — заменявшая их решетка не преграждала путь ветру, — тюремное зловоние не выветривалось из камеры.
Тюремщики почтительно относились к заключенному, однако не в их власти было смягчить приговор — весь город под влиянием родни жены узника ополчился бы против них. Кормак принял их извинения. Он все понимал.
Но страдал невыносимо.
И не только из-за позора и унижения, которые навлекла на него эта история, но также из-за жалкой участи, постигшей его возлюбленную.
— Вы! — прошипел он, мгновенно ощутив, как всколыхнулась его уязвленная гордость. — Да как вы посмели явиться в эту камеру, чтобы насмехаться надо мной?
— По праву подруги, по праву женщины, которая любила вас, Уильям.
— Вот повезло-то! — усмехнулся он. — Вы меня дураком считаете, Эмма? Кто, кроме вас, мог бы до такого додуматься и у кого еще хватило бы средств на то, чтобы купить плантацию в Южной Каролине на мое имя?
— Я этого не отрицаю, — согласилась Эмма, прислонясь к двери камеры. — Тем не менее это было сделано не ради того, чтобы повредить вам, а лишь из желания отблагодарить вас за оказанные мне услуги и за подаренное наслаждение. Поверьте мне, Уильям. Понятия не имею, каким образом этот документ попал в руки вашей жены. Перед тем как уехать в Европу, я убрала его в один из ящиков моего письменного стола. И он оттуда исчез… несомненно, был украден.
— Можете ли вы в этом поклясться? — спросил Кормак, для которого клятва была непреложна.
— Клянусь, Уильям, — не моргнув глазом, солгала Эмма. — Однако я пришла с тем, чтобы исправить свою оплошность. В моей власти вызволить вас отсюда, потребовав, чтобы вашим наказанием стала ссылка.
— Велика ли выгода! — хмыкнул Уильям Кормак.
— Не болтайте глупостей, дорогой мой! Какое у вас теперь здесь может быть будущее в качестве юриста?
Кормак и сам достаточно долго над этим раздумывал. И теперь мгновенно смягчился, признавая правоту Эммы.
— Превосходно. И что же вы мне предложите?
— Ссыльных в Вест-Индию повезут на одном из моих кораблей. Вас вместе с вашей возлюбленной доставят в Чарльстон, и вы вступите во владение этой плантацией. Там никто не будет знать о вашем прошлом, и вы сможете жить спокойно. Ваше деловое чутье поможет вам быстро разбогатеть, вы сумеете получать немалую прибыль с плантации.
— Что там выращивают? — спросил Кормак, в душе которого пробудилась надежда.
— В основном хлопок, но процветает и торговля шоколадом. Может быть, и вам стоит попробовать себя в этом деле?
Он вскочил и направился к ней. Эмма не шелохнулась, и он замер под ее ледяным взглядом.
— Не знаю, как мне вас отблагодарить, Эмма.
— Вы можете это сделать, удочерив девочку. Двухлетнюю малышку, которую мне доверили после смерти ее родителей. Пока что я не могу взять на себя заботу о ней. Она испытала сильнейшее потрясение и нуждается в особом и постоянном внимании. Я нисколько не сомневаюсь в том, что и она поможет вам утешиться, исцелиться от горя, причиненного гибелью вашего ребеночка.
Кормак опустил голову. Ему следовало с самого начала догадаться о том, что Эмма, якобы проявляя великодушие, в действительности преследует собственные интересы. Она никогда никому ничего не давала просто так. Однако на этот раз ему не на что было жаловаться.
— Договорились. Уладьте мои дела и дела Марии, и мы сделаем все, что вы пожелаете.
Эмма сочувственно ему улыбнулась, потом добавила нравоучительным тоном:
— Жаль, что вы не всегда рассуждали так же. Но не будем больше об этом говорить, хорошо? Будьте счастливы, лелейте Энн, выдав ее за свою дочь. Заставьте ее забыть о прошлом. Утвердите свое отцовство. Моя плантация в Чарльстоне соседствует с вашей. Время от времени я буду туда приезжать, мы станем видеться. Таким образом, я смогу, когда придет время, обеспечить эту девочку, как если бы я была ее крестной.
— Кто она на самом деле? — спросил Кормак, у которого зародилось подозрение.
— Лучше вам, дорогой мой, так никогда этого и не узнать.
Целый месяц Мери гнала во весь опор без передышки, не щадя ни сына, который ни разу не пожаловался, ни коня. Ночевали на постоялых дворах, Мери растягивалась на постели, но чаще всего лежала без сна. Никлаус-младший рядом с ней спал беспокойно, стараясь пристроиться матери под бочок, и затихал, ощутив ее тепло.
Она была совершенно измучена, разбита, под глазами, покрасневшими от солнца и дождей, которые поочередно донимали ее с сыном в пути, залегли темные тени. Плащи и шляпы оказались для путников слабой защитой, лишь еще больше отягощали их.
Иногда Мери чувствовала, как сын, убаюканный мерным ходом коня, тяжело приваливается к ее животу. И тогда она крепче обнимала мальчика, чтобы, не замедляя бега коня, удержать Никлауса-младшего в седле. Это постоянное напряжение помогало ей сосредоточиться на своей цели, на время забыть о горе и тоске, снедавших ее душу. Что бы Мери ни делала, что бы ни говорила, эта боль раздирала ее изнутри. И лишь скрежет точильного бруска, которым она проводила по лезвию шпаги, мог ее успокоить.
— Мама, так ты ее в конце концов испортишь, — шепнул ей Никлаус-младший однажды, когда они устроились на ночлег, проделав примерно половину пути.
Мери удержалась от стона, постаравшись его заглушить слишком резким движением оселка. Сталь вскрикнула вместо нее. Мери сидела в изножье постели, лицом к огромной полной луне, которая словно дразнила ее, заглядывая в раскрытое настежь окно. В последнее время она не могла находиться взаперти, с самых похорон Никлауса ей все время необходим был свежий воздух, словно она оставалась узницей его гроба.
Никлаус-младший, отбросив одеяла, на четвереньках подполз к матери, по пути прихватив отцовский кинжал, который каждый вечер прятал под подушку. Коснувшись руки, сжимавшей точильный брусок, улыбнулся матери той печальной улыбкой, которая в последнее время часто появлялась на его лице:
— Мама, можешь мне его ненадолго одолжить?
Мери кивнула и отдала ему оселок. Никлаус-младший немедленно принялся трудиться над лезвием своего оружия, от усердия высунув язык.
— Это папа меня научил! — с гордостью объявил он.
Мери почувствовала, что слезы вот-вот снова начнут душить ее. И тут Никлаус-младший отложил кинжал и, вскарабкавшись к матери на колени, уселся лицом к ней и, обхватив ее обеими руками за шею, заверил:
— Мы справимся, мама. Вот увидишь! Мы найдем Энн. А потом все втроем отправимся искать клад.
— Да, милый, все втроем, — повторила она, чувствуя, как крепнет от той силы, которую сын старался в нее вдохнуть, когда у него и самого-то силенок было мало.
Она не имеет права распускаться, она должна держаться — ради Энн, ради Никлауса-младшего.
— До того как мы с твоим отцом познакомились в армии, — стала рассказывать сыну Мери, — на моем пути встретился один человек. Этот человек очень много значил в моей жизни.
— Он был твоим другом?
— Да. Очень близким другом. Он — корсар его величества короля Франции. Ты знаешь, кто такие корсары?
— Да. И он поможет нам искать клад?
— Надеюсь, но сейчас мы едем к нему не ради клада. Мне надо, чтобы он присмотрел за тобой, пока я буду выручать Энн.
У Мери и в мыслях не было подвергать сына опасности. Для того чтобы помериться силами с Эммой, она должна чувствовать себя свободной, ни о чем другом не думать — только тогда она сможет одержать победу и спасти Энн. Если же рядом будет Никлаус-младший, она окажется слишком уязвимой. Она прекрасно поняла: именно из-за того, что рядом была дочь, Никлаус не смог сопротивляться. И не хотела совершить ту же ошибку.
Ребенок еще теснее прижался к ней.
— Да ведь я же умею драться, — возразил он.
— Конечно, и ты уже большой мальчик, вот только у меня теперь, кроме тебя, никого не осталось, сынок, и…
Мери не смогла договорить, она все-таки расплакалась, а глядя на нее, заплакал и сын.
— Никогда — клятвенно заверил он ее, — никогда, мамочка, ты меня не потеряешь! Никогда-никогда!
Они крепко, до боли, обнялись, заполняя нежностью пустоту, стремившуюся их поглотить.
На рассвете Никлаус-младший объявил матери, что согласен остаться с этим корсаром, если она пообещает ему вернуться с Энн.