— Понимаю. Но вспомни, что нет таких страданий, каких не могли бы исцелить любовь и терпение. Может быть, Сесили и простила бы. Делай, что должна сделать, Мери, но делай это, помня о том, что мне тяжело тебе это позволить, — заключил Корнель.
И посторонился, пропуская ее.
Мери снова спустилась в погреб. Одна. Корнель не хотел, чтобы его присутствие повлияло на события, изменило доводы Тома. Он сел на стул против двери, которая так и осталась открытой. Настороженный. Встревоженный. Собранный.
Человек в Черном сидел на прежнем месте. Он не двигался, только пальцами шарил в пыли, коротая время. Боль в висках сделалась такой беспросветной, что лоб у него сморщился, глаза сощурились. Образ Сесили его терзал. Сесили кружилась перед ним в красном платье. Все быстрее и быстрее.
— Я знаю, что ты тогда соврал, — спокойно сказала Мери. — Тебя, и только тебя, тебя одного Тобиас пустил по моему следу.
— Да, это правда, — признался Том.
Ему тоже вдруг захотелось, чтобы все это закончилось, прекратилось. Ему надо было узнать, что скрывалось за этой картинкой. Слишком мучительно было ее нестерпимое присутствие в его пустой голове. Словно она хотела всю ее собой заполнить, словно она была смыслом его существования.
— Тобиас Рид велел мне вас уничтожить, твою мать и тебя. Для этого я и взломал вашу дверь. Я сдавил ее шею, думая, что она спит… — продолжал он.
Мери почувствовала, как ее палец сам собой напрягся на спусковом крючке пистолета, направленного на Тома.
— …Но я не убивал ее! — солгал Том. — Когда я пришел к вам, она была уже мертва. Поверь, я сожалел об этом.
— Почему? — недобро усмехнулась Мери. — Тебе хотелось посмотреть, как она умирает?
— Я знал ее. Знал раньше. До того дня, когда был ранен и потерял память. Она была частью моего прошлого. Я был в этом совершенно уверен с той минуты, как ее увидел. И с тех пор это не переставало меня преследовать. От прошлого у меня осталось только это. И еще мое имя: Том.
— Том… Так звали моего отца.
Человек в Черном побледнел:
— Твоего отца?
— Он пропал вскоре после моего рождения. Ни Сесили, моя мать, ни капитан корабля, на котором отец был матросом, так и не узнали, что с ним случилось. Он больше не вернулся, и Сесили растила меня одна. До того дня, когда ей удалось пристроить меня в семью Рид, ссылаясь на кровное родство. У нас не было выбора, иначе нам было не выжить.
— Твоего отца… — повторил Том, потрясенный открывшейся ему очевидностью, а боль, словно бушующая волна, завладела шрамом и терзала его.
Он поднес руки к вискам, стиснул их, словно хотел раздавить ладонями голову, закрыл глаза, и из глотки его вырвался горестный вой, долетевший через открытую дверь до слуха Корнеля. Мгновенно тот бросился к лестнице и скатился по ступенькам в погреб.
Мери стояла там, неподвижная, растерянная, ошеломленная этой болью, не понимая, что за ней кроется, что в действительности таится за маской человека, потерявшего память.
Теперь воспоминания настигли Человека в Черном. Казалось, они хотели бросить правду ему в лицо, наказать его этим. Всего лишь вихрь бешено кружащихся картинок, мучительных, нестерпимых. Сесили в летящем вокруг нее красном платье, с младенцем на руках. Сесили приближается к нему, чтобы поцеловать и пожелать удачного дня. Поскрипывание мачт в порту, к которому он направляется, посвистывая. Выскочившие откуда-то грабители. Их угрозы и его отказ отдать им деньги. Треск в голове, которая лопается, словно переспелый плод… А потом снова Сесили. Сесили с улыбкой притягивает его к себе, словно молит любить ее, счастливая оттого, что он наконец вернулся. Его собственные руки, большие жесткие мозолистые руки, не желавшие признавать эту истину. Его руки, которые сжимали, стискивали, сдавливали шею Сесили до тех пор, пока не заставили ее замолчать.
Боль сделалась уже совершенно непереносимой, раздирала ему душу и тело. Он повернул голову к Корнелю, застывшему на ступеньках, потом со всей силой отчаяния устремил взгляд на Мери.
Он не сможет с этим жить. Нет, не сможет! Он закрыл глаза. Потом разом распрямился и с оглушительным ревом бросился навстречу оружию, которое одно могло дать ему избавление.
Мери выстрелила. Выстрелила в упор, инстинктивно нажав на спусковой крючок, защищаясь от нападения.
Человек в Черном упал на колени в пыль. С благодарностью посмотрел на Мери, потом рухнул лицом вниз к ее ногам — с улыбкой на губах, как у Сесили, с которой он вот-вот должен был встретиться.
5
К тому времени как Мери добралась до Парижа, оставалось всего три дня до даты свидания, которое назначила ей Эмма де Мортфонтен.
Мать скрыла от Никлауса-младшего смерть Тома и ее обстоятельства, не желая еще больше втягивать сына в свою месть. Когда стемнело, Корнель и Жак тайно похоронили тело в саду.
— Ты веришь в то, что он был твоим отцом? — спросил Корнель вместо надгробной речи.
— Он им не был, — без колебаний ответила Мери, вспомнив те счастливые минуты, которые Никлаус проводил с детьми. То, что Человек в Черном был любовником Сесили и, возможно, тем самым мужчиной, который ее, Мери, зачал, не могло заменить подобной никогда не существовавшей между ним и ею незримой связи. Для нее он навсегда останется Томом. И этот Том причинил ей куда больше страданий, чем самому ему пришлось вытерпеть за всю жизнь. Лучше уж так. Гораздо лучше.
На следующее утро после «похорон», сразу после завтрака, Мери заторопилась уезжать: медлить было нельзя. Никлаус-младший раскачивался на стуле, ему тоже не терпелось выскочить из-за стола и продолжить игру с новым другом, который отчаянно тявкал за дверью. Мальчик все же проводил Мери до конюшни; песик трусил рядом. Когда Мери наклонилась поцеловать сына и в последний раз напомнить ему, что надо быть благоразумным и терпеливым, тот гордо выпрямился.
— Не волнуйся, мама, со мной все будет хорошо! Найди поскорее Энн и убей Эмму. Вот этим!
И, сурово глядя перед собой, он протянул ей кинжал Никлауса-старшего. У Мери недостало духа отказаться. Она знала, до какой степени ее сын дорожит своей «шпагой».
— Можешь на меня положиться, милый. Я сдержу обещание.
— Я знаю, — ответил он и, оторвавшись от нее, схватил за руку Корнеля, тем самым придав матери мужества, которого ей так недоставало, чтобы расстаться с сыном.
Никлаус-младший повзрослел. Куда быстрее, чем она могла предположить.
Но дорога до Парижа показалась ей очень долгой.
На первый взгляд, столица не изменилась, разве что кое-какие работы были наконец завершены. Мери узнала прежние запахи. Но не атмосферу.
Она помнила, что, покидая город в прошлый раз, оставила парижан оголодавшими и обозленными, готовыми напасть и ограбить. Благодаря Рисвикскому договору, положившему конец войне, народ начал улыбаться. Теперь всем хватало хлеба и мяса. Весна была теплой, урожай оказался хорошим, амбары наполнились, и в Париже кипела жизнь.
Мери окинула взглядом рыночные прилавки, прислушалась к голосам торговцев, наперебой расхваливавших свои овощи или дичь. Дети, играя, прятались между колесами повозок, молоденькие девушки с корзинками в руках краснели от нежных взглядов и восторженного свиста, которыми их провожали парни, хозяюшки постарше, дородные и приветливые, торговались громкими уверенными голосами.
Она пересекла площадь, отпихивая ногой нищих, которые несмотря ни на что сохранили свои грабительские повадки, хотя даже и у них щеки округлились и уже не прилипали к испорченным зубам.
Несколько раз переспросив дорогу, Мери в конце концов добралась до улицы Ласточки.
Франция наслаждалась перемирием. Франция улыбалась. Мери поддалась общему радостному настроению. Еще несколько дней — и она увидит Энн. Еще несколько дней — и Эмма де Мортфонтен умрет.
Мери сняла комнату в одном из переулков, расположенных поблизости от места встречи. Пока добиралась до Парижа, у нее было предостаточно времени для размышлений, и она была не так глупа, чтобы очертя голову кинуться в ловушку, которую для нее, несомненно, приготовили. Она заранее позаботилась о том, чтобы изменить внешность: еще до того как выехать из Сен-Марселя, выкрасила волосы настоем ореховой кожуры, а теперь, вспомнив прежние умения, сделала нос потолще и скрыла веснушки под слоем белил. В довершение всего вычернила брови угольком.
Теперь ее нельзя было узнать, и она могла выслеживать противника, сама оставаясь незамеченной.
Два следующих дня она караулила на углу, у почтовой станции, расположенной как раз напротив особняка «Саламандра».
На ее счастье, люди беспрерывно сновали взад и вперед по улицам, и ее присутствие привлекало не больше внимания, чем присутствие нищих и калек, которые пользовались этим стечением людей для того, чтобы, плаксиво жалуясь, протягивать каждому свою плошку. Мери, конечно, могла бы последовать их примеру, однако ей не хотелось навлекать на себя их недовольство. Корнель когда-то объяснил ей, что весь этот сброд объединен в общину и избранный им Король диктует Двору Чудес свои правила, которым все обязаны подчиняться. Так что лучше было не пренебрегать этим. И Мери удовольствовалась тем, что надвинула шляпу на глаза и притворилась глуповатым праздным ротозеем, от нечего делать расспрашивающим о владельце особняка — мэтре Дюма, прошлой зимой потерявшем супругу.
— За ней сам черт явился, — уверяла любопытствующего зеленщица. — И муж не замедлит за ними обоими последовать, уж можете мне поверить. В этом доме что-то нечисто, там не христианские дела творятся!
Поначалу Мери над этим только посмеивалась. Однако очень скоро ей пришлось признать, что старик и впрямь оказался таким, как его описывали. На удивление бодрым для своих преклонных лет. Даже если бы она не прислушивалась к пересудам соседей, для которых мэтр Дюма был излюбленным предметом разговоров, все равно, глядя на то, как он ходит между рядами, делая покупки, она не могла не заметить, что обращаются к нему опасливо и почтительно. Сам он держался сдержанно и даже, пожалуй, недоверчиво. А главное, Мери никак не могла понять, что может быть общего у человека его склада, да еще к тому же бывшего прокурора Шатле, с Эммой де Мортфонтен, и как он может быть причастен к похищению ее дочери.