— Мне требуется некоторое время, чтобы понять, достоин ли моей дружбы человек, с которым я встретился.
— Ну?
— Что — ну?
— Я предполагаю, что все это имеет некий смысл. Пока что он ускользает от моего понимания.
— Что за человек в дворянской одежде, с повадками наемника и кровожадным взглядом мог прибыть в незнакомый город и тут же так глупо дать себя обобрать? Ты мог оказаться богачом, опустившимся по случаю карнавала до всякого сброда, неспособным держать в руках шпагу и, в таком случае, еще и беспросветно глупым, раз носил свои денежки на поясе; или же самодовольным вором, достаточно уверенным в себе для того, чтобы позволить себе подобную неосторожность. В том и другом случае мне было приятно пощекотать твою гордость.
Мери улыбнулась. Клемент тонко рассуждал. Конечно, все это было неверно, но ловко подмечено.
— Ты изворотлив и недоверчив, как вор, — продолжал он, — у тебя есть какое-никакое состояние, поскольку ты навещал банкира, но ты недостаточно богат для того, чтобы он согласился ссудить тебе деньги под твое имя и внешний вид. Ты умеешь пользоваться оружием и защищаться в случае опасности.
— А об этом-то как ты можешь судить? Мне не приходилось браться за оружие.
— Один раз пришлось. Мне захотелось проверить свои предположения, и как-то раз я бросил камешек в нескольких шагах от той ниши, в которой ты устроился на ночлег. Ты тотчас вскочил и выхватил пистолет.
Мери кивнула. Да, она и в самом деле припоминала, что ей несколько раз помешали спать.
— Солдатская привычка, — призналась она.
Корк несколько секунд, прищурясь, смотрел на нее. Мери бесхитростно ему улыбнулась.
— Думаю, ты прибыл в Венецию с особыми намерениями, о которых мне пока ничего не известно, и для их осуществления необходимы деньги и осторожность. Еще я знаю, что можно быть самым ловким разбойником и напрочь потерять голову среди карнавального безумия. Тарантелла лишает руки способности браться за шпагу, и во время танца ворам легко подобраться к кошельку. Ну и вот: не придя к какому-то определенному выводу, мне ничего другого не оставалось, как извиниться и вернуть тебе кошелек, — заключил Корк.
— В надежде удовлетворить свое любопытство?
— Я далеко не безгрешен.
— Признаюсь, ты произвел на меня впечатление, — сказала Мери. — У меня и в самом деле есть причины здесь находиться, однако я не хочу никого в них посвящать. Это дело чести. И возмездия.
Корк кивнул.
— Чем я могу тебе помочь? — напрямик спросил он.
— Научишь меня говорить по-итальянски?
— Считай, что уже умеешь.
Клемент Корк сдержал слово. Он заметно изменился с тех пор, как начал трудиться в союзе с маркизом де Балетти. Не то чтобы встал на истинный путь — нет, он по-прежнему оставался пиратом, чем был вполне доволен, и, преследуя жертву, действовал так же, как и раньше. Балетти помогал ему в этом, радуясь, что может изводить тех, кто извлекал выгоду из рабства и темных сделок. Правда, большой мастер таких делишек и некогда излюбленная мишень пирата — посол Франции Эннекен де Шармон с некоторых пор взял Корка под свое покровительство в обмен на свое же спокойствие. Так что Клемент старался его не сердить, и Балетти это понимал. В Венеции не было недостатка в бесчестных патрициях, которых можно обирать для восстановления равновесия. Одновременно с этим маркиз поручил Корку следить за тем, чтобы венецианские бедняки зимой не замерзали насмерть. Корк выполнял это поручение, не переставая заниматься своим любимым ремеслом и наслаждаться свободой. Вот так он и приметил Мери Рид.
Не только кошелек, подпрыгивающий у нее на поясе, разглядел Корк: его весьма заинтересовали выпуклости на уровне груди. Не зря говорили, что у Клемента Корка взгляд острый и проницательный. Во время тарантеллы он имел случай убедиться в том, что под рубашкой у Мери скрываются не только грудные мышцы. Она могла намотать на себя тряпки в десять слоев — и все равно Корк был мужчиной в достаточной степени, для того чтобы распознать в ней женщину. Инстинкт никогда его не подводил.
Он не стал об этом заговаривать, твердо решив ее не торопить. Несомненно, у нее были причины вводить окружающих в заблуждение насчет своей истинной природы. Однако это обстоятельство так сильно занимало его, что он готов был прислуживать ей ради того, чтобы проникнуть в ее тайну.
Пять месяцев спустя Мери говорила по-итальянски не хуже местных жителей, хохотала так же громко, как они, и наслаждалась тем, что открывала для себя Венецию с новой точки зрения. Корк объяснил ей, в чем состоит роль дожа, патрициев, Большого Совета, рассказал об исторических событиях, связанных с различными памятниками, начиная от базилики Святого Марка и заканчивая мостом Вздохов.
Клемент Корк оказался приятным, скромным и ненавязчивым в общении. Он почти никогда не говорил о своем прошлом, и Мери не расспрашивала его, чтобы в ответ не пришлось вспоминать о собственном. Клемент ее удивлял — он представлялся ей весельчаком, краснобаем и вралем, актером и музыкантом, вором, попрошайкой и вельможей одновременно. Он беззлобно насмехался над всем на свете и, намереваясь обобрать даму, предпочитал соблазнить ее, а не запугивать. Иногда он пропадал на целые дни, предоставляя Мери самостоятельно применять только что обретенные познания и наслаждаться полученной вместе с ними свободой.
Их дружеские посиделки по вечерам проливали ей бальзам на душу. Однако ничего большего, чем признательность и дружеские чувства, она к Клементу Корку не испытывала. И, не желая ничего менять, не считала нужным разоблачать свой обман.
Теперь она чувствовала себя готовой совершить то, зачем прибыла в Венецию. До сих пор она воздерживалась от упоминания имени Балетти, остерегаясь всего и не доверяя никому, в том числе и Клементу Корку. За его альтруизмом, несомненно, что-то крылось, и Мери, хотя и пользовалась его добротой и заботой, тем не менее оставалась начеку, чтобы не попасться на обман. У нее не было ни малейшего желания проникать в его тайну и ни малейшего желания отвлекаться от собственной цели. Ей не терпелось со всем этим покончить и поскорее увидеть сына. Толком не зная, где искать Форбена в Средиземном море, она аккуратно писала ему на адрес тулонского военного порта: так, по крайней мере, она была уверена в том, что, если ее письма не затеряются, их рано или поздно все же передадут корсару. Никак нельзя было допустить, чтобы Никлаус-младший встревожился или почувствовал себя брошенным. Мери дала Форбену адрес дома в Венеции, в котором она обосновалась, надеясь, что капитан в конце концов ей ответит.
«Оставайся здесь, — сказал ей Корк в самом начале. — Меня предупредят заранее, если владелец соберется вернуться. Я-то сам ночую у своих красоток: не одна, так другая всегда меня приютит и обласкает».
Мери обходилась одной-единственной комнатой — той, которую можно было натопить. К величайшему удивлению, она ни разу не заметила недостатка в дровах для камина. Но, когда спросила у Корка, откуда эти дрова берутся, тот, приложив палец к губам, прошептал: «У каждого свои тайны», и Мери смирилась с этим загадочным ответом. Что ж, она будет считать, что провидение наконец-то озарило ее судьбу.
А потом ей привиделся кошмар, и она вскочила среди ночи с постели, обливаясь холодным потом. Неизвестный скалил зубы над посиневшим лицом Энн. У мужчины были черты Клемента Корка, и Эмма де Мортфонтен называла его маркизом.
Сердце у Мери отчаянно забилось. А что, если Балетти и Клемент Корк — один и тот же человек? Тогда для странного поведения Корка найдется совсем другое объяснение.
Разве не читала она в письмах Балетти, адресованных Дюма, что маркиз печется о венецианских бедняках? Этот дом, этот неизменно накрытый стол, этот негаснущий огонь, обширные познания Корка во всем, что касалось Венеции и привычек местной знати… нет, все это мало походило на будни простого вора. Не те у Корка были повадки, не тот размах.
Следовало также рассмотреть и другое предположение: возможно, Корку известно, кто она такая. Должно быть, имя Мери Рид ему знакомо. Этим может объясняться то странное обстоятельство, что он ни разу не задал ей ни единого вопроса, связанного с ее прошлым. Она похвалила себя за то, что предусмотрительно сняла с шеи нефритовый «глаз» и сунула подвеску за голенище сапога. Если Корк и Балетти — впрямь одно и то же лицо, возможно, этот незатейливый трюк ее спас.
И Мери решила во всем разобраться.
Появившись, как и каждое утро, с полной корзиной съестного в руках, Клемент Корк застал Мери озабоченной. Она хмуро и враждебно, зло поблескивающими глазами смотрела на него из-под насупленных бровей.
— Что, спалось нынче плохо?
— Очень плохо, — ответила Мери, стараясь справиться с подозрительностью и горечью.
Если она хочет застать его врасплох, лучше не подавать виду, не показывать своих чувств.
— Ничего удивительного, ты живешь монахом, в то время как Венеция изнемогает от избытка любви. Ты вредишь себе этим, дружок, — дружески подмигнул Корк и сладко потянулся, выставляя напоказ круглящиеся мускулами предплечья. — Сегодня утром июнь так и сияет. Тебе следовало бы брать с него пример. Хватит дуться в углу, начинай радоваться жизни. Я вот чувствую себя веселым, словно птичка.
— У меня есть занятия поважнее, — буркнула Мери.
— Жаль, — со вздохом откликнулся Клемент Корк.
Он бы с удовольствием развлек эту красотку, которая упорно продолжала врать и притворяться. Как он ни старался, ему не удавалось проникнуть в ее тайну. Он до сих пор тянул время, не выходил в море, но до бесконечности это длиться не могло. Эннекен де Шармон уже не раз поторапливал его, побуждая заняться делом, охранять караваны судов.
Мери поела без аппетита, молча, сосредоточенная на попытке сформулировать свои вопросы. Клементу Корку быстро прискучила давящая тишина за столом.
— Может, расскажешь мне, что тебя мучает?
— В городе много говорят о некоем маркизе де Балетти. Ты его знаешь?