Форбен кивнул и сжал кулаки:
— И пусть только Балетти когда-нибудь попробует заставить ее страдать!
— Она сумеет себя защитить. Ну что — друзья? — спросил Корнель, поднимаясь.
Форбен тоже поднялся, и они братски обнялись.
— Друзья, — клятвенно заверил Форбен, — если только ты сможешь меня простить.
— Да ладно, — отмахнулся Корнель, высвобождаясь из этих мужественных объятий, — как любовь, так и дружба, без ссор не обходятся, так они себя испытывают. Меня уже ждут, пора заступать на вахту. Мальчик будет рад, что мы поладили.
— А что, его это тревожило?
— Вы же знаете, он все чувствует.
— Успокой его, только не говори о наших подозрениях насчет Корка, я не хотел бы, чтобы он думал, будто его мать в опасности.
Корнель, очень довольный, ушел.
Увидев его, Никлаус-младший заулыбался и крикнул, указывая пальцем на гребни волн:
— Посмотри!
«Галатея» шла под ветром, за ней следом — «Красотка». Оба судна были окружены дельфинами: с полсотни этих созданий резвились в неспокойном море, равнодушные к надвигающимся с востока тучам, и перекрикивались с бакланами.
Никлаусу-младшему никогда не надоедало на них смотреть.
— Ну так что, юнга, — насмешливо поинтересовался Корнель, — отлыниваем, значит, от работы?
Мальчик рассмеялся и, стараясь говорить басом, ответил:
— Да, мой капитан. Вы только дайте мне работу на палубе, чтобы я и наказан был, и мог их видеть.
— Ах так, господин ловкач? — откликнулся Корнель, подхватывая игру мальчика. — В таком случае, сейчас отправитесь к ним, и посмотрим, так ли хорошо вы плаваете, как они.
Никлаус-младший расхохотался, взлетел по вантам и забрался на марс, разместившись среди прочих марсовых. Поднес руки рупором ко рту и одновременно с впередсмотрящим закричал:
— Прямо по курсу судно, капитан!
Корнель взобрался по вантам следом за ним, на удивление ловко орудуя своей культей, и через мгновение оказался рядом с мальчиком.
— Думаешь, это имперский корабль? — спросил Никлаус, приставив кулаки к глазам наподобие подзорной трубы.
— Скорее венецианский.
— Ай-яй-яй! — воскликнул мальчик. — Господину де Форбену это не понравится, совсем не понравится.
Корнель взъерошил ему волосы, так напоминавшие рыжие кудри его матери.
— И есть немало причин для того, чтобы Форбену это не понравилось, — подмигнув, заметил он.
Никлаус улыбнулся и тоже подмигнул в ответ:
— Ты ведь не сказал ему, что мама хочет всего-навсего забрать сокровище Балетти.
Корнель не ответил, только молча улыбнулся. Мальчик тесно прижался к нему под крепчающим ветром. Матрос сказал Форбену правду и насчет того, что он думает о характере Мери, и насчет того, чего она ждет от Балетти. А в остальном… Это был ловкий маневр. Он совершенно не собирался сдаваться. Он слишком любил Никлауса-младшего для того, чтобы, как уверял, отдалиться от Мери.
Завладев сокровищем Балетти, Мери неминуемо отправится добывать клад Эммы, и Корнель очень рассчитывал оказаться рядом для того, чтобы защитить их обоих, ее саму и ее сына.
12
Карнавал заканчивался. Сознавая это, венецианцы не на шутку разошлись в распутных забавах, словно боялись хоть минуту потерять даром из этих последних часов. В гостиных уже почти ни о чем другом, кроме как о любви, и не говорили. Но подчас изъяснялись иносказаниями, поскольку многих патрициев, приверженцев пуританских взглядов дожа, возмущали эти картины распутства.
— Честь Венеции сохраняется другим и куда более гуманным способом, — возразил Балетти одному из таких блюстителей нравственности. — Честь Венеции в том, что она хранит нейтралитет и отказывается вступать в конфликты. Мне куда больше нравится, когда умирают от любви, чем когда виной тому становится жажда завоеваний.
Патриций нехотя согласился с его доводами, однако заявил, что для чести было бы куда лучше, если бы она сопровождалась хотя бы минимумом приличий. Балетти признал его правоту — на том и поладили.
Это замечание понравилось Мери, накануне получившей от Форбена письмо, в котором говорилось о его подозрениях насчет возможных сомнительных сделок маркиза.
Она тотчас успокоила корсара, рассказав ему все, что ей удалось узнать о деятельности Корка и Балетти. Она была убеждена в том, что, если Корк и виновен, если он действительно связан с контрабандой, то занимается этим лишь для того, чтобы служить бедным, а никак не имперцам. Позже Балетти показал ей через чердачное окошко длинную вереницу гондол, по ночам тянущуюся к его двери.
— А саламандра здесь почему? — спросила Мери, удивленная необычным гербом над портиком палаццо.
— Потому что солнце ее возрождает. Потому что она идет в огонь ради того, чтобы выжить. Потому что она никогда не отступает перед трудностями. Это символ. И еще саламандра была эмблемой короля Франциска I.
— А это хрустальное лицо, на которое она опирается, оно тоже что-нибудь означает? — продолжала расспрашивать Мери, внезапно сообразив, что, может быть, это самое Балетти и называл хрустальным черепом.
— Хрусталь притягивает и отражает свет. Вы должны были это заметить, когда возвращались в тот раз вечером. От малейшего луча он вспыхивает и направляет к моей двери этих людей, даже не догадывающихся о том, что я за ней прячусь. Для них это всего-навсего опознавательный знак, ничего больше.
На этом Мери прекратила расспросы.
Форбен не должен тревожиться из-за нее, она управляет ситуацией, оставаясь настороже, — так Мери написала капитану, чтобы его успокоить. И поблагодарила за откровенность: она по достоинству оценила и то, что получила от него перехваченные им раньше письма Корнеля, и признание в том, что он сделал это из ревности. Она сказала ему, что очень рада их примирению, и объявила, что будет ждать до лета появления Эммы. Если так и не дождется, покинет Венецию и прибудет к ним на «Жемчужину».
Она не солгала, хотя с тех пор, как открыла истинную суть Балетти, тот приводил ее в еще большее смятение, чем прежде, еще сильнее волновал. Каждый его взгляд обжигал ее, малейшее прикосновение превращало ее тело в пылающий костер. И все же она не смела его провоцировать. Она знала, что ей достаточно заговорить, но что могла она ему сказать? «Я понапрасну подозревала вас в том, что вы — убийца. В том, что вы руководили убийством моих родных, что были союзником злейшего моего врага. Я ненавидела вас и осталась рядом с вами лишь для того, чтобы за себя отомстить». Сказать так? Ей недоставало мужества. Ей не хотелось его разочаровывать, и еще того меньше — ранить.
Балетти действительно не таков, как другие. Он заслуживает уважения и доверия. Ждать, должно быть, единственное средство, оставшееся в распоряжении Мери, которое способно выразить ее благодарность маркизу за то, что он такой, какой есть. Она вспомнила давний разговор, состоявшийся в Дувре между ней и Эммой. Мери тогда негодовала при мысли о том, что люди заботятся только о собственной выгоде, она была уверена, что существует хотя бы один человек, отличающийся от всех прочих, человек, для которого деньги и власть не имеют ни малейшей привлекательности. Эмма над ней насмехалась, убеждала ее в том, что такой человек, если он и существует, либо безумный, либо умственно отсталый. Балетти не был ни тем, ни другим. Может быть, потому, что обладал чем-то настолько грандиозным, что и представить себе невозможно.
Мери отдавала ему все большую часть себя самой, признавая эту телесную зависимость, которую он у нее создавал тем, что поддерживал неудовлетворенность. Словно почувствовав это, маркиз, пользуясь последними всполохами карнавала, ночь за ночью водил ее — как и сам он, в маскарадном костюме и маске, — в самые знаменитые и роскошные казино. Каждый раз все происходило совершенно одинаково. Они потихоньку входили и скрывались за сквозной ширмой, служившей им еще одной маской. Балетти помещался за спиной у Мери и требовал, чтобы она замерла и не шевелилась — не хотел, чтобы кто-нибудь заметил их присутствие. Мери чувствовала, как все внутри у нее начинает пылать только оттого, что она смотрит на чужие любовные игры, происходящие у нее перед глазами, сердце ее отчаянно колотилось от его близости, от того, что он охвачен таким же желанием, как и она сама, — она явственно это ощущала.
— Запоминай, — шептал он. — Запоминай, чтобы лучше позабыть.
Он не прикасался к ней. Когда любовная горячка начинала спадать, они возвращались во дворец. Мери к тому времени доходила до исступления. Но Балетти расставался с ней у дверей ее спальни, на прощанье лишь посоветовав молиться об отпущении грехов. И Мери, покорная правилам его игры, засыпала, полная желания любить.
— Мне не нравится господин Эннекен де Шармон, — заявила Мери.
— Да что вы, право, — насмешливо отозвался Балетти, — он ничем не хуже других.
— Но зачем вы принимаете его приглашения, когда вот именно что к другим пошли бы куда охотнее? Вы ведь каждый день получаете десятки приглашений, маркиз.
— Это верно, Мария, — согласился он, снимая с вешалки длинную накидку, отороченную горностаем, и закутывая ей плечи.
Они собирались в гости к послу. И это было уже третье принятое ими приглашение на одной только неделе.
— Что вас туда так тянет, маркиз? — продолжала допытываться Мери.
— А если я вам отвечу, что это дает мне возможность за ним следить, вас это успокоит?
— Вы подозреваете, что он в чем-то таком замешан?
— Да. И Больдони тоже.
— Вы из-за этого разлучили меня с Джузеппе?
— Отчасти, — признался Балетти, потянувшись за тростью с серебряным набалдашником. — Но есть и другая причина.
— И какая же? — спросила Мери, у которой сердце готово было выскочить из груди.
Балетти подошел к ней вплотную, с беспредельной нежностью взял ее руку и, как любил делать и часто делал, коснулся губами запястья, там, где под кожей виднелись голубые жилки. И, как всегда, Мери задрожала с головы до пят.