Окно Джулиана выходило в пустыню. За последние пять лет у него была масса возможностей перебраться в комнату Марка, откуда был виден океан, но это означало расстаться с надеждой на то, что Марк однажды вернется. Кроме того, это была единственная комната с небольшим диванчиком у подоконника, на котором лежали потертые подушки. Они с Эммой долгие часы проводили здесь вместе, читая и рисуя, и солнце, пробиваясь сквозь стекло, обращало ее светлые волосы огнем.
Теперь он сидел на диванчике один. Окно было приоткрыто – Джулиан надеялся, что свежий воздух прогонит запахи, которые преследовали его даже после душа: запахи крови и влажного камня, морской воды и черной магии.
Вот все и закончилось, подумал он. Даже самая странная ночь в его жизни. Клэри отвела их с Эммой в сторонку, когда Ансельма схватили, обняла их и напомнила, что они в любой момент могут ей позвонить. Джулиан понял – так Клэри мягко намекнула им обоим, что нет ничего страшного в том, чтобы разделить с ней всю тяжесть, которую им приходится нести у себя на плечах.
А еще понял, что никогда этого не сделает.
Телефон зазвонил. Он взглянул на экран – пришло сообщение от Эммы. Она прислала ему фотографию. Никаких слов – просто снимок ее гардеробной: открытая дверь, фотографии, карты, записки, газетные вырезки.
Натянув джинсы и футболку, Джулиан вышел в коридор. В Институте царила мертвая тишина. Все спали. Единственным звуком был шорох пустынного ветра, который скользил по камню и стеклу.
Эмма сидела в изножье кровати. Телефон лежал на полу возле нее. Она была в длинной ночной рубашке, исчерченной полосами, которые казались ослепительно белыми в свете луны.
– Джулиан, – сказала она, даже не обернувшись. – Ты ведь не спал? Я почувствовала, что ты не спишь.
Она поднялась на ноги, не сводя глаз с гардеробной.
– Не знаю, что теперь со всем этим делать, – призналась она. – Я так долго собирала любые зацепки, любые улики, строила догадки и предположения, думала об этом и ни о чем больше. Это было моей великой тайной, это вело меня по жизни. – Она посмотрела на Джулиана. – А теперь это просто шкаф, забитый мусором.
– Я не знаю, что тебе с этим делать, – ответил Джулиан. – Но точно знаю, что сейчас тебе не стоит об этом думать.
Волосы Эммы были распущены и струились у нее по плечам. Джулиан с силой вдавил пальцы в ладони, чтобы не притянуть ее к себе, не зарыться в эти волосы лицом и руками.
Вместо этого он посмотрел на заживающие раны у нее на руках, на бледнеющий красный ожог на запястье – на все свидетельства того, что ночка выдалась не из легких.
Но, с другой стороны, а когда им бывало легко?
– Марк остается, – сказала Эмма. – Верно? Конклав ведь не может теперь отправить его обратно?
«Марк. Прежде всего она подумала о Марке». Но Джулиан отбросил эту мысль – она была смешной, даже нелепой. Им ведь уже не по двенадцать лет.
– Не может, – ответил Джулиан. – Официально он не был изгнан. Его только запрещалось искать. И мы не искали его: он сам нашел дорогу домой. К тому же, учитывая его помощь в деле с Малкольмом, если Конклав и попытается что-то предпринять, поддержки он не найдет.
Эмма мимолетно улыбнулась ему, а затем залезла в кровать и сунула под одеяло свои длинные ноги.
– Я проверила, как дела у Диего и Кристины, – сказала она. – Он отключился у нее в кровати, а она заснула рядом. Завтра я обязательно посмеюсь над ней.
– Кристина его любит? – спросил Джулиан, садясь на кровать.
– Точно не знаю. – Эмма пошевелила в воздухе пальцами. – У них, ну, знаешь… все сложно.
– Нет, не знаю. – Джулиан повторил ее жест. – Что это означает?
– Запутанные любовные дела, – сказала Эмма, натягивая на себя одеяло.
– То есть эти пассы пальцами означают запутанные любовные дела? Пожалуй, я запомню на будущее.
Джулиан почувствовал, как его губы изогнулись в улыбке. Только Эмма могла заставить его улыбнуться после такой ужасной ночи.
Она отогнула уголок одеяла.
– Останешься? – спросила она.
Не было на свете ничего такого, чего бы Джулиан хотел сильнее, чем лечь рядом с ней и очертить ее лицо своими легкими пальцами: широкие скулы, острый подбородок, полузакрытые глаза, шелковые ресницы. Его тело и разум истощились, слишком устали даже для желания, но ему все равно хотелось близости и дружбы. Прикосновения к ее коже успокаивали его так, как ничто иное.
Он вспомнил, как несколько часов не сомкнул глаз на пляже, пытаясь запомнить, каково это – обнимать Эмму. Они много раз спали рядом, но прежде он не понимал, как восхитительно держать в своих руках другого человека. Подстраивать свое дыхание под его дыхание.
Не снимая одежды, он лег на кровать рядом с Эммой и забрался под одеяло. Она лежала на боку, положив руку под голову. Она смотрела на него серьезно, решительно.
– Джулиан, сегодня ты разыграл все карты так искусно, что я даже испугалась.
Он коснулся кончиков ее волос и тут же отнял руку. Его тело охватило огнем, который как будто пронизывал его насквозь.
– Тебе не стоит меня бояться, – сказал он. – Никогда. Ты из тех людей, которым я никогда не причиню боль.
Она протянула руку и приложила ладонь к его сердцу. На Джулиане была футболка, но ему казалось, что она касается его кожи.
– Расскажи мне, что случилось с Артуром и Ансельмом, когда мы вернулись, – попросила Эмма. – Самой мне этого не понять.
И он рассказал ей. Он рассказал ей, как много месяцев на всякий случай сливал остатки зелья, которое Малкольм варил для Артура, в бутылку вина. Как оставил эту бутылку в Убежище, не зная, когда именно она пригодится. Как на точке пересечения он понял, что Артур должен быть в здравом уме и трезвой памяти, когда они вернутся. Как он позвонил Артуру и велел ему предложить вина Ансельму и выпить самому, понимая, что лекарство подействует только на дядюшку. Как он корил себя за то, что подливал дядюшке зелье без его ведома. Как он заранее на всякий случай сложил пустые коробки из-под пиццы в гардеробе, стоящем в холле. Как переживал из-за того, что плохо поступает с Ансельмом, который не заслуживал ожидающего его наказания. Как порой он не знал, кто он такой, каким образом он делает то, что делает, и есть ли способ поступить иначе.
Когда он закончил, Эмма подвинулась к нему и легко коснулась его щеки. От нее пахло розовым мылом.
– Я знаю, кто ты, – сказала она. – Ты мой парабатай. Ты – тот, кто делает, что нужно, потому что больше некому.
Парабатай. Он никогда прежде не ощущал в этом слове такой горечи. Но теперь он подумал обо всех годах, которые ждали их впереди и в которых не найдется ни минуты, когда они с Эммой оказались бы в полной безопасности. Ни единого шанса прикоснуться друг к другу, поцеловаться или поддержать друг друга, не опасаясь выдать свою тайну. И вдруг его захлестнуло целой волной чувств.
– Может, нам убежать? – спросил он.
– Убежать? – озадаченно повторила Эмма. – Куда?
– Куда-нибудь, где нас не найдут. Я смогу. Я смогу найти такое место.
Ее глаза были полны сочувствия.
– Но они поймут, почему мы сбежали. И мы никогда не сможем вернуться.
– Они простили нас за нарушение Холодного мира, – сказал Джулиан и понял, что в его голосе сквозит отчаяние. Слова сами срывались с его губ, но эти слова он хотел и не отваживался произнести годами: эти слова шли из той части его души, которую он так долго запирал ото всех, что уже и сам сомневался в ее существовании. – Им нужны Сумеречные охотники. Нас слишком мало. Может, они простят нас и за это.
– Джулиан, ты никогда не сможешь ужиться с собой, если покинешь детей. И Марка. И Хелен. Марк ведь только вернулся назад. Нам нельзя так поступить.
Джулиан сдерживал мысли о них, мысли о братьях и сестрах, как Посейдон сдерживает огромные волны.
– Ты говоришь так, потому что не хочешь сбегать со мной? Если ты этого не хочешь…
Издалека раздался плач. Тавви.
Джулиан тотчас вскочил с кровати и ступил босыми ногами на холодный пол.
– Мне нужно идти.
Эмма приподнялась на локтях. Ее лицо было серьезно, темные глаза широко раскрыты.
– Я пойду с тобой.
Они поспешили к Тавви. Дверь была приоткрыта, внутри тускло светился колдовской огонь. Тавви лежал в своем шатре, ворочаясь и беспокоясь во сне.
Эмма тут же опустилась на колени возле него и провела ладонью по его растрепанным каштановым волосам.
– Малыш, – прошептала она. – Бедняжка, какая тебе выдалась ночь.
Она легла на бок лицом к Тавви, а Джулиан устроился по другую сторону от него. Тавви вскрикнул и повернулся к Джулиану. Его дыхание становилось все ровнее. Он снова засыпал.
Джулиан посмотрел на Эмму поверх кудрявой головы братишки.
– Ты помнишь? – спросил он.
Он видел по ее глазам, что она все помнила. Она помнила те годы, когда они присматривали за остальными и часто спали рядом с Тавви, Дрю, Таем и Ливви.
– Помню, – ответила она. – Поэтому я и сказала, что ты не сможешь покинуть их. Ты этого не вынесешь. – Она положила голову на руку, и шрам у нее на предплечье вспыхнул белизной. – Я не хочу, чтобы ты всю жизнь сожалел о своем выборе.
– Я уже сделал выбор, о котором буду жалеть всю жизнь, – сказал он, вспомнив огненные круги в Безмолвном Городе и руну у себя на груди. – И теперь я пытаюсь это исправить.
Эмма осторожно опустила голову на пол возле Тавви, и ее светлые волосы стали ей подушкой.
– Как ты сказал о моей гардеробной, – произнесла она, – давай поговорим об этом завтра. Хорошо?
Джулиан кивнул, и она закрыла глаза. Ее дыхание стало глубже, она погрузилась в сон. В конце концов, он ждал очень долго. И мог подождать еще день.
На рассвете Эмма проснулась от кошмарного сна, выкрикивая имена родителей – и Малкольма. Джулиан поднял ее на руки и отнес в ее комнату.
27Иссеки мою душу
В последний раз Кит увидел своего отца в обычный день в их собственной гостиной. Кит развалился на полу и читал книгу о жуликах и обманщиках. Джонни Грач решил, что его сыну пора «познакомиться с классикой», что для большинства людей означало бы прочесть Хемингуэя и Шекспира, но для Кита значило запомнить наизусть трюки вроде «Испанского узника» или «Сброса арбуза».