Вернувшись с охоты, они нашли новичка там – его бросили ожидать Гвина. Сначала Марк увидел лишь силуэт стройного юноши со спутанными волосами. Его руки и ноги были закованы в цепи, тело изогнулось дугой. Он был так худ, что казалось, будто весь состоит из углов.
– Принц Кьеран, – произнес Гвин, приблизившись к юноше, и по Охоте пробежал шепоток. Что же мог сотворить принц, чтобы его столь жестоко прогнали от Двора, лишили семьи и имени, друзей и родни?
Гвин подошел еще ближе, и юноша поднял голову, показав лицо. Он точно был эльфом: об этом говорили его странные, волшебные, почти нечеловечески прекрасные черты, высокие скулы и черные глаза. Его черные волосы отливали синевой и зеленью, как океан в ночи. Гвин протянул ему воду, перемешанную с кровью, и юноша отвернулся, но Гвин все равно влил ему в горло напиток. Марк завороженно наблюдал, как правый глаз Кьерана стал из черного серебристым и как оковы спали с его израненных запястий и лодыжек.
– Теперь ты – один из Дикой Охоты, – на удивление мрачно произнес Гвин. – Вставай и иди с нами.
Поначалу Кьеран держался особняком. Хотя, изгнав его в Охоту, его лишили титула принца, он сохранил высокомерие, свойственное особам королевской крови, и другим это было не по нраву. Его дразнили и обзывали «князьком», но все было бы гораздо хуже, не держи Гвин в узде свою братию. Казалось, кто-то при Дворах приглядывает за Кьераном, несмотря на его изгнание.
Марк порой не мог отвести от него глаз. Что-то в Кьеране очаровывало его. Вскоре он узнал, что цвет волос принца меняется в зависимости от его настроения и всегда принимает оттенки моря – от иссиня-черного (когда он в отчаянии) до бледно-голубого (в редкие минуты веселья). Его волосы были густыми и волнистыми, и Марку иногда хотелось прикоснуться к ним, чтобы понять, каковы они на ощупь, проверить, волосы это или переливчатый шелк, который меняет цвет при разном освещении. Кьеран скакал на коне, которого подарил ему Гвин, и более буйного коня Марк в жизни не видел: он был черен и тощ, но Кьеран прекрасно держался в седле, словно был рожден для этого. Как и Марк, он скакал один и в одиночку справлялся с болью изгнания и разлуки, редко говорил с остальными Охотниками и почти не смотрел на них.
Порой он смотрел лишь на Марка, когда другие звали его нефилимом, сумеречным отродьем, ангельским мальчиком и прочими кличками, которые были гораздо хуже. Однажды до них дошли новости, что Конклав повесил в Идрисе нескольких фэйри, обвинив их в измене. У тех фэйри нашлись друзья в Охоте, и в ярости они потребовали, чтобы Марк встал на колени и сказал: «Я не Сумеречный охотник».
Он отказался. С его тела сорвали рубашку и исхлестали его кнутом, а потом бросили одного под деревом среди снежного поля, и его кровь обагрила сугробы.
Когда Марк очнулся, было тепло и горел огонь. Он лежал головой на чьих-то коленях. С трудом он пришел в себя и понял, что рядом сидит Кьеран. Тот приподнял его, и дал ему воды, и закутал его одеялом. Его прикосновения были совсем невесомы.
– Я знаю, у твоего народа, – сказал он, – есть целебные руны.
– Да, – хрипло ответил Марк, стараясь не шевелиться. Рассеченная кожа горела огнем. – Это руны ираци. Одна залечит все мои увечья. Но их не нанести без стила, а мое стило сломали много лет назад.
– Как жаль, – сказал Кьеран. – Боюсь, эти шрамы навсегда останутся у тебя на коже.
– Разве есть мне до этого дело? – равнодушно спросил Марк. – Здесь, в Охоте, неважно, насколько я красив.
Кьеран улыбнулся загадочной полуулыбкой и легко коснулся волос Марка. Тот закрыл глаза. Много лет никто не прикасался к нему, и все тело его встрепенулось, несмотря на порезы и раны.
С тех пор они всегда скакали по небу вместе. Кьеран превратил для них Охоту в приключение. Он показал Марку чудеса, о которых знал только Волшебный народ: серебряные ледяные глыбы, лежащие безмолвно под луной, и затерянные долины, поросшие цветами. Они скакали среди брызг водопадов и меж башен седых облаков. И Марк, если и не был счастлив, больше не мучился от одиночества.
Ночью они спали вместе, свернувшись под одеялом Кьерана, сотканным из толстых нитей, и оно всегда согревало их. Однажды они остановились на холме, в зеленом холодном краю. На самой вершине стояла башня из камней – тысячу лет назад ее возвел кто-то из простецов. Марк прислонился к ней спиной и посмотрел на зеленые луга, которые серебрились в темноте, и на далекое море. Море ведь везде одинаково, такое же море омывало берега в том месте, где был его дом.
– Твои раны затянулись, – сказал Кьеран, дотронувшись своим тонким, легким пальцем до разорванной рубашки Марка, сквозь которую просвечивала кожа.
– Но шрамы ужасны, – ответил Марк.
Он ждал появления первых звезд, чтобы назвать каждую именами своих сестер и братьев, и не заметил, что Кьеран подходит все ближе, пока не оказался прямо перед ним и луна не очертила своим светом его изящное лицо.
– В тебе нет ничего ужасного, – сказал Кьеран.
Он подался вперед, чтобы поцеловать Марка, и Марк, лишь на миг удивившись, повернулся к нему и встретил губами его губы.
Его никогда прежде не целовали, и он представить не мог, что впервые его поцелует юноша, но был благодарен судьбе, что им оказался Кьеран. Он не думал, что поцелуй будет столь мучительным и столь прекрасным одновременно. Он многие месяцы хотел дотронуться до локонов Кьерана – и вот, наконец, сделал это и погрузил пальцы в его пряди, которые на глазах становились из черных золотисто-голубыми. Подобно языкам синего пламени, они лизали его кожу.
Той ночью они легли под одеяло, но им было не до сна, и Марк забыл повторить имена родных, смотря на звезды, – в эту ночь и почти во все последующие. Вскоре Марк привык просыпаться, обнимая Кьерана или касаясь рукой его голубовато-белых волос.
Он узнал, что поцелуи, и прикосновения, и другие проявления любви позволяют забыть обо всем на свете, и чем больше был с Кьераном, тем больше хотел оставаться с ним и впредь – с ним и ни с кем иным в целом мире. Он жил теми часами, которые они проводили вдвоем. «Расскажи мне о Нечестном Дворе», – шептал Марк, и Кьеран одну за другой рассказывал истории о темном Дворе и его бледном Короле, своем отце. А Кьеран говорил: «Расскажи мне о нефилимах», – и Марк рассказывал об Ангеле, и о Темной войне, и о том, что случилось с ним, с его братьями и сестрами.
– Ты не возненавидел меня? – спросил однажды Марк, лежа в объятиях Кьерана на высоком альпийском лугу. Он повернул голову, и его нечесаные светлые волосы рассыпались по плечу Кьерана. – За то, что я нефилим? Все остальные меня ненавидят.
– Ты не обязан и дальше быть нефилимом. Ты можешь выбрать Дикую Охоту. Можешь выбрать жизнь фэйри.
Марк покачал головой.
– Я сказал, что я – Сумеречный охотник, и меня жестоко избили за это, но я лишь уверился в своей сути. Я знаю, кто я, даже если не могу этого сказать.
– Ты можешь сказать это мне, – ответил Кьеран, длинными пальцами погладив щеку Марка. – Здесь безопасно.
И Марк прижался к своему любовнику, к своему единственному другу, и прошептал в пространство между ними, где его холодное тело сливалось с теплым телом Кьерана:
– Я – Сумеречный охотник. Я – Сумеречный охотник. Я Сумеречный – охотник.
13Без мыслей иных
Эмма стояла перед зеркалом в ванной и медленно стягивала с себя майку.
Двадцать минут и бутылка отбеливателя – и крови в салоне «Тойоты» как не бывало. И это хорошо. Эмма привыкла к виду крови, но на этот раз он пугал ее, затрагивая какие-то глубокие струны души. Она вся была в крови Джулиана. Красно-коричневые пятна покрывали ее грудь и плечи. Расстегнув и стащив джинсы, она увидела следы крови у себя на животе. Вдоль швов на ногах тоже алели засохшие капли.
Скомкав джинсы и майку, она бросила их в мусорное ведро.
Эмма встала под душ, включила обжигающе горячую воду и смыла с себя кровь, грязь и пот. Розоватая вода уходила в водосток. Эмма не могла сосчитать, сколько раз наблюдала за этим, сколько раз ее ранили на тренировках и в битвах. Ее плечи, руки и колени были покрыты шрамами.
Но кровь Джулиана была иной.
Увидев ее, она вспомнила о нем, вспомнила, как он упал, как кровь, словно вода, потекла у него сквозь пальцы. Впервые за долгие годы она действительно подумала, что он может погибнуть, что она может его потерять. Она знала, что говорили о парабатаях, и слышала, что потеря сравнима с потерей супруга или брата. Эмма уже потеряла родителей и полагала, что знает горечь потери, что готова к ней.
И все же ничто не могло ее подготовить даже к одной мысли о потере Джулса: думая об этом, она сходила с ума, она представляла, что небо навсегда затянется черными тучами, а земля уйдет из-под ног. Но еще удивительнее оказалось то чувство, которое она испытала, когда поняла, что с ним все будет в порядке. Она ощутила его физическое присутствие так остро, что ей стало от этого больно. Ей невероятно захотелось обнять его, схватить и не отпускать, прижать его к себе и сцепить руки в замок у него за спиной, чтобы кожа их слилась воедино, чтобы кости их переплелись, как ветви деревьев. Она понимала, что это звучит очень странно, но сказать иначе она не могла.
Она просто знала, что это чувство очень глубоко, очень мучительно и очень ново – она никогда прежде не испытывала к Джулиану ничего подобного. И это ее пугало.
Вода стала холодной. Эмма резко крутанула кран и выключила душ, затем вышла из-под него и насухо вытерла волосы. На корзине для грязного белья она нашла чистую майку и короткие шорты, надела их и вернулась в комнату.
На кровати сидела Кристина.
– Эй! – воскликнула Эмма. – Я не знала, что ты здесь! Я могла бы и голой выйти из ванной!