– Марк не вынес бы этого наказания, – ответила Эмма. – Оно бы его сломало. А я не смогла бы смотреть, как секут тебя. Это сломало бы меня.
– Думаешь, я чувствую иначе? – спросил Джулиан. – Думаешь, я не провел здесь весь день и не умирал от того, как сердце мое обливается кровью? Я лучше отдам руку на отсечение, чем позволю тебе, Эмма, потерять хоть волос.
– Дело не только в тебе, – сказала она. – Дети… Они ведь знают, что я всегда лезу в самое пекло, что мне не впервой получать ранения. Они думают: ну вот, Эмма опять вся изранена, опять вся в бинтах. Но на тебя они смотрят совсем не так, как на меня. Если бы ты сильно пострадал, они бы испугались. И я не могла вынести даже мысли об этом.
Руки Джулиана сжались в кулаки. Эмма видела, как бьется пульс у него на запястьях. Она вдруг вспомнила о граффити, которое увидела однажды на пирсе Малибу: «Сердце – это оружие размером с кулак».
– Боже, Эмма, – произнес Джулиан, – что же я с тобой сделал…
– Они и моя семья, – сказала Эмма. Ее душили чувства, но она пыталась справиться с собой.
– Порой мне хочется… мне хотелось… чтобы мы поженились и они стали бы нашими детьми, – быстро пробормотал Джулиан, склонив голову.
– Поженились? – пораженно повторила Эмма.
Он посмотрел на нее. Его глаза пылали.
– Почему ты считаешь, что…
– Ты любишь меня меньше, чем люблю тебя я? – закончила за него Эмма. Джулиан поморщился от этих слов. – Ты сам так сказал. Я ведь сказала тебе на пляже, что я чувствую, но ты ответил, что не чувствуешь того же.
– Я не…
– Я устала от того, что мы лжем друг другу, – перебила Эмма. – Ты понимаешь? Джулиан, я больше так не могу.
Он запустил пальцы себе в волосы.
– Я просто не могу представить себе, что все заканчивается хорошо, – признался он. – Я вижу лишь сплошной кошмар, в котором все разваливается на части и я тебя теряю.
– Но я и сейчас не твоя, – возразила Эмма. – Во всяком случае, не том смысле. Не в истинном смысле.
Эмма попыталась сесть на колени. Спина болела, руки и ноги тянуло, как будто она пробежала марафон.
Глаза Джулиана потемнели.
– Тебе еще больно? – Он пошарил на тумбочке и протянул ей небольшой флакон. – Вот, Малкольм приготовил это для меня. Выпей.
Флакон был полон золотистой жидкости. На вкус она немного напоминала выдохшееся шампанское. Проглотив ее, Эмма почувствовала, как тело на мгновение оцепенело, а потом боль рассеялась и на смену ей пришла прохладная текучая энергия.
Джулиан забрал у нее флакон и бросил его на кровать. Он подхватил ее одной рукой под колени, а другой под плечи и поднял с кровати. Эмма удивленно прильнула к нему. Она слышала, как бьется его сердце, чувствовала запах мыла, и краски, и гвоздики. Его волосы мягко касались ее щеки.
– Что ты делаешь? – спросила она.
– Ты должна пойти со мной, – напряженным голосом ответил он, как будто собираясь с силами перед каким-то ужасным поступком. – Ты должна кое-что увидеть.
– Такое впечатление, что ты серийный убийца, который прячет у себя в комнате морозилку, полную отрубленных рук, – пробормотала Эмма, когда он плечом открыл дверь.
– Пожалуй, Конклаву бы это понравилось больше.
Эмме хотелось прижаться к нему щекой, почувствовать жесткость его щетины. Он выглядел ужасно: футболка наизнанку, босые ноги. Но Эмма так стремилась к нему, что у нее горело все тело.
– Ты можешь опустить меня, – сказала она. – Со мной все в порядке. Не нужно обращаться со мной, как с принцессой.
Джулиан усмехнулся.
– Не знал, что это так называется.
И все же он поставил ее на ноги, медленно и осторожно, и они на миг прильнули друг к другу.
Сердце Эммы забилось громче. Оно колотилось как сумасшедшее, пока она шла за Джулианом по пустынному коридору, пока поднималась по задней лестнице в его студию. Оно колотилось, когда она присела на заляпанный краской подиум, а Джулиан вытащил ключ из ящика возле окна.
Эмма видела, как он глубоко вздохнул, как напряглись его плечи. Он выглядел так же, как в тот момент, когда готовился к удару хлыста.
Собравшись с силами, он подошел к двери закрытой комнатки, в которую он никогда никого не пускал, и решительно повернул ключ в замке. Раздался щелчок, и дверь отворилась.
Джулиан отступил от нее.
– Входи.
Укрепленная годами привычка и уважение к личному пространству Джулиана не позволили Эмме войти сразу.
– Точно?
Он кивнул. В лице его не было ни кровинки. Эмма встала с подиума и с опаской подошла к двери. Может, у него там и правда хранились тела? В любом случае, там наверняка таилось что-то ужасное. Эмма ни разу в жизни не видела, чтобы Джулиан выглядел вот так.
Она шагнула в комнату. На мгновение ей показалось, что она вошла в огромный зеркальный зал. Со всех сторон на нее глядели ее отражения. Стены покрывали наброски и рисунки, а у единственного окна стоял мольберт с неоконченной картиной. Вдоль восточной и западной стены тянулись высокие верстаки, которые тоже были покрыты рисунками.
И на каждом рисунке была она.
Она тренировалась, сжимала в руках Кортану, играла с Тавви, читала Дрю. На одной акварели она спала на пляже, положив голову на руку. Изгиб ее плеча, отдельные песчинки, прилипшие к коже, как сахар, были выписаны с такой любовью, что у Эммы закружилась голова. На другом рисунке она возвышалась над Лос-Анджелесом, обнаженная, но прозрачная при этом – сквозь ее силуэт светили звезды, разбросанные по ночному небу. Ее волосы струились блестящим светом, который освещал весь мир.
Эмма вспомнила, что Джулиан сказал ей, когда они танцевали. «Я захотел нарисовать тебя. Нарисовать твои волосы. Я подумал, что мне нужно использовать титановые белила, чтобы правильно передать цвет, чтобы показать, как они сияют на солнце. Но у меня все равно ничего не получится. В твоих волосах так много цветов. Там не только золото, но и янтарь, и солнце, и карамель, и пшеница, и мед».
Она прикоснулась к своим волосам, которые всегда считала совершенно обычными, и посмотрела на картину, стоящую на мольберте. Она была не окончена, на ней Эмма выходила из океана и Кортана была пристегнута к ее бедру. Ее волосы были распущены, как и на большинстве рисунков, и напоминали океан на закате, когда последние лучи солнца обращают волны ослепительным золотом. Эмма была прекрасна, неистова, необыкновенна, как богиня.
Она прикусила губу.
– Тебе нравится, когда я распускаю волосы, – заметила она.
Джулиан усмехнулся.
– И больше тебе нечего сказать?
Эмма повернулась и прямо посмотрела на него. Они стояли очень близко.
– Они прекрасны, – сказала она. – Почему ты никогда мне их не показывал? Почему ты никому их не показывал?
Джулиан вздохнул и грустно улыбнулся ей.
– Взглянув на них, любой поймет мои чувства к тебе.
Эмма положила руку на верстак – ей вдруг понадобилась опора, чтобы удержаться на ногах.
– Ты давно рисуешь меня?
Он посмотрел ей в глаза и провел рукой по ее волосам. Его пальцы запутались в длинных прядях.
– Всю жизнь.
– Я помню, ты рисовал меня когда-то, но потом перестал.
– Я никогда не переставал, я просто стал прятать рисунки. – Улыбка сошла с его губ. – Это мой последний секрет.
– В этом я очень сомневаюсь, – сказала Эмма.
– Я лгал, и лгал, и лгал, – медленно проговорил Джулиан. – Я стал настоящим мастером лжи. Я уже не считал ложь пагубной. Не считал ее злом. Пока на пляже мне не пришлось сказать тебе, что я не чувствую к тебе того же.
Эмма сжимала верстак так сильно, что руку сводило от боли.
– Не чувствуешь чего?
– Ты знаешь, – ответил он и отстранился.
Вдруг ей показалось, что она зашла слишком далеко, что она оттолкнула его слишком жестоко, но ей отчаянно хотелось знать наверняка.
– Мне нужно это услышать. Скажи мне это, Джулиан.
Он подошел к двери, взялся за ручку – на мгновение Эмма испугалась, что он готов уйти, но он лишь закрыл дверь и повернул ключ в замке. Он посмотрел на Эмму. Его глаза светились в тусклом свете.
– Я пытался остановиться, – сказал он. – Поэтому я и отправился в Англию. Я думал, вдали от тебя я перестану чувствовать то, что чувствовал. Но стоило мне вернуться, стоило мне увидеть тебя, как я понял, что это ничего не изменило. – Он сокрушенно обвел глазами комнату. – Почему на рисунках только ты? Потому что я – художник, Эмма. Эти рисунки, эти картины – мое сердце. Если бы вместо сердца у меня был холст, каждый его миллиметр был бы исписан твоими образами.
Эмма встретилась с ним взглядом.
– Ты не обманываешь меня, – прошептала она. – Ты правда не обманываешь меня.
– Я знаю, я солгал тебе на пляже. Но клянусь нашей клятвой парабатаев, сейчас я говорю тебе правду. – Он говорил ясно, решительно, словно боялся, что хоть одно его слово потеряется или будет понято неправильно. – Эмма, я люблю в тебе все. Я люблю угадывать твои шаги в коридоре возле моей комнаты – я узнаю их даже тогда, когда не ожидаю твоего прихода. Никто больше не ходит, не дышит и не двигается так, как ты. Я люблю то, как ты порой вздыхаешь во сне, словно сны удивляют тебя. Я люблю то, как мы стояли на пляже и наши тени сливались на песке воедино. Я люблю то, как ты пишешь пальцами мне на коже, и я понимаю эти буквы лучше, чем слова, которые другие кричат мне прямо в ухо. Я не хотел любить тебя вот так. Нет в мире ничего хуже того, что я люблю тебя вот так. Но я не могу остановиться. Поверь мне, я пытался.
В его голосе слышалась боль, и эта боль убедила ее. Та же самая боль терзала ее сердце так давно, что стала совсем привычной. Она отпустила верстак и шагнула к Джулиану. Затем шагнула еще ближе.
– Значит, ты… Ты влюблен в меня?
Он улыбнулся мягко и печально.
– Без памяти.
В следующий миг она уже была в его объятиях и целовала его. Она не понимала, как именно это произошло, но точно знала, что это было неизбежно. Хотя голос Джулиана и был спокоен, его губы жаждали ее, а тело отчаянно стремилось к ней. Он прижал ее к себе, его губы покрывали поцелуями ее лицо. Ее руки скользили у него в волосах – она всегда любила его волосы, и теперь, когда можно было свободно прикасаться к ним, она погрузила пальцы в их густые волны и намотала локоны на пальцы.