Но с другой стороны, в моих условиях выжидания, этот концерт был как раз к месту. И я задремать раньше времени не мог, и понятно было, чем рядом с тобой лишний человек занимается.
Так и спим втроём. Ночи-то короткие. Думаю, пора и честь знать, ведь и Лидия живой человек. Небось, заждалась покушения на телесное знакомство. И начал я ручное дознание её доступных мест. Остался доволен. Везде полный комплект и соответствие наглядной агитации. Главное, никакого гласного сопротивления. А и как иначе, если я с ней уже двое суток как договорился ясным намёком? Вот так, с молчаливого согласия Лидии, да под визгливое переключение изношенной коробки передач носоглотного механизма её товарки, подразделся я всем своим нижним ярусом. А чего, думаю, в подштанниках-то путаться? Ночь тёплая, можно и на босу ногу праздник справить.
В таком готовом виде я к Лидии и подступился, но будить её до конца не стал. Думаю, сначала растелешу, где придётся, а там уж пусть порадуется моей сообразительности, когда полностью в память придёт.
Начал с ближних подступов, и со штанами вволю намучился. Не хватило ей сообразительности юбку напялить. Ведь не картошку шла собирать, могла бы догадаться, какой наряд в лесной глухомани сподручней носить при моём-то сопровождении. Прямо скажу, не с руки незнакомый размер с чужих окорочков стягивать, но всё же осилил ситуацию. Ну, а как всю эту сбрую до колен сволок, так и остолбенел от обрисовавшейся картины, которая и по сей день проносится в моём мозгу лунными ночами и вызывает разносторонние и необъяснимые споры с самим собой.
А увидел я, что на том самом месте, где у порядочной бабы и даже у несмышлёной девки в годах находятся буйные заросли пошире любой ладони, у моей Лидии была лишь полоска в мелкий завиток размером в два пальца по самой посадочной гряде. А кругом сплошная гладь и никакой продуманной природой растительности, словно на лысой голове, так что даже больно глядеть знающему человеку. Я понимаю, под старость всякие места вытереться могут. Но как же постараться надо, чтоб такая плешь в самом расцвете возраста проступила? Я даже засомневался: не иноверец ли какой передо мной лежит? Или, может, какая новая мода до таких глубин опустилась? Вот ведь измывается над собой народ от безделья. На всё идёт, лишь бы себя полезной работой не занимать. А если мужики этого достигнут? Страшно подумать! Вот когда прошлой осенью, в самую распутицу, супружница по недоразумению меня через всю деревню от кумы голиком гнала, так народ с месяц всего и поговорил об этом. А ежели бы я при том же успехе, да с бритым блудом и кисетом навыкате прошествовал? Да мне бы стар и млад до гробовой доски руки бы не подали, не то что в баню пустили! Горькие слёзы, если вникнуть умом в такой факт бритого разврата.
Однако, в тот момент думать мне не приходилось, а надо было скорей доводить дело до разгромного конца. Ведь главное не форма внешности, а содержание внутренней утаённости. Ещё со школы помню. С тем и полез на приступ. Дело знакомое. Это не по лесу скитаться. Попутно думаю, надо и Лидию в чувство привести, а то проспит человек всё царствие небесное.
Только будить подругу не очень-то и пришлось. Едва я свой интерес почувствовал, как Лидия не то что в память вошла, а прямо из ума вышла. Я и слова не сказал, как она, не посоветовавшись со мной, вдруг заверещала недорезанным подсвинком, да и стряхнула меня с себя, словно предмет неодушевлённого значения. И прямиком на отдыхавшую в непорочном сне старушонку. Да ещё огорчила меня кулаком по морде. Я и сопли не успел вытереть, как под моим телом продукт древних цивилизаций пробудился и, подумавши о моём извращённом к нему отношении, одной старческой клешнёй пустила мне юшку со второй ноздри, а другой ухватилась за все мои мужичьи принадлежности, да с полным обхватом, словно заскорузлое путо коровью оконечность. И ведь выдрала бы старая ведьма все мои стебли и побеги, не успей я прытко усохнуть всем телом и вовремя вылететь шелудивым псом из этого гадючьего гнезда прелюбодейства. А карга в догон разродилась такой старорежимной словесной напраслиной в мой адрес, что даже Лидия перестала голосить, уйдя во внимание к нецензурности мата.
До утра сверкал я голым задом среди деревьев и кустарников и кормил оголодавших комаров. И не было мне пути ни назад, ни вперёд. И даже заплакал я, севши ненароком на муравейник, о своей горькой любви к сладкой ягоде. И чуть было не повесился на суку, как герой-полюбовник, несмотря на свой неприбранный вид. Но не успел. С восходом солнца просветлел бабий ум, и стали звать они меня, приглашая в дорогу. Знать, взяли в толк, что без моего сопровождения не выбраться им из лесных завалов, а иначе придётся остаток дней дичать среди осин и берез, отнимая пропитание у лисиц и зайцев. Помягчел я тогда душой и вышел на их печальный зов.
Одевался я уже безо всякого стеснения, словно в кругу семьи. А когда перекусили всё той же ягодой, то снова тронулись в путь. Воспоминаниями, понятное дело, не делимся. Так, молчком, и шли до полудня. Да в штанах-то мне чего не двигаться? Гнус не донимает, и шаг широкий, ничего по колену не стукает.
Пообедали малинкой. Идти стало легче, хоть песни пой на свежем воздухе. Но тут как раз новый бабий бунт подоспел, так как я их к давешнему шалашику вывел. Такая вдруг памятливость во мне объявилась. Шуму, конечно, было много, но до драки дело не дошло. Всё-таки не ночное время, и я им не дался, отбежав на полверсты.
Когда страсти поутихли, бабьё командование на себя взяло. А мне и легче, хоть голова отдыхает от маршрута. Так далее и продвигались. Они путь выбирали, а я ягоду отсыпал, чтоб корзина рук не оттягивала.
Под вечер вышли к знакомым местам. Я шалашик малость подновил. Малинкой, хоть и не лезла, поужинали и спать завалились. Подруги внутри, но и про меня не забыли. Тоже лапок постелили, но снаружи. Ладно, не гордый. Калачиком свернулся и стал строить планы, как Лидию из укрытия выманить. Только слышу, они дежурство устанавливают, чтоб от меня вовремя отбиться как от психически-маньячного паразита. Хотел было в ответ на этот сговор уйти в одиночку куда глаза глядят, но пожалел длинноволосых. Всё-таки не мало дорог вместе пройдено и сколько ещё предстоит.
Утром ягоду пожевали и снова в путь. У баб отношение ко мне хорошее, как к пустому месту. Да и я не нарываюсь на задушевный разговор. Держусь независимо, словно вожак в стае. Правда, они пару раз меня на деревья загоняли, чтоб я ситуацию окрестности прояснил, но я ничего интересного не усматривал, а потому верхолазничать впредь отказался. Как-никак не мартышка шимпанзе, да и силы экономить надо.
Под вечер вышли к шалашику и даже обрадовались знакомому месту. Малинку прикончили да и полегли. Меня под крышу пустили. Ясное дело, ослабели. Тут уж не до игрищ и забав.
Под утро выступили. Налегке идём, но медленно. Командиров нет, достигли полного равноправия в правах. Грибы собираем. Старушка их жарить навострилась, знать не скоро ещё помрём. Малость пообносились и что в мире делается не знаем, а в остальном всё хорошо. Заночевали под ёлкой, как Новогодние подарки. Промазали к шалашику-то.
Днём шли слабо, но сроднились как одна семья. Я старую мамой называть стал. Поём что-то церковное. Полная задушевность и покой. Встретили зайца. Ничего путного ушастый не поведал, да мы и не настаивали. Мало ли без него хлопот…
Нашли нас пожарным вертолётом. Меня прямо с ольхи сняли, яблоки рвал.
Сейчас уже родную речь понимаю и свояков признаю, но не всех, а кто поближе. Жена объявилась. Говорит, что последняя, но я не верю. Больно рука лёгкая и язык придерживает. А может, пока ещё хворь мою уважает? Пердикулёз у меня с выгинальным синдромом. Правда, синдром-то я уже дома подцепил, когда в подпол свалился, спасаясь от куриной нечисти в виде стаи. Однако, надежда на выздоровление есть. Уже картами интересовался. Аж в целых тридцать шесть листов. Хороший знак.
Спутниц моих самоблудящих тоже по родственникам разобрали. Но мы связей не поддерживаем. Кто старое помянет, того и с глаз долой.
РИМ, СЕРЕДИНА ШЕСТИДЕСЯТЫХ
Благодатное солнце Рима уже перешло на сторону храма Юпитера Капитолийского и стало глядеть на Форум искоса. Зной спадал, и в воздухе разливалась бодрящая прохлада наступающего вечера.
По пространству Форума и примыкающим к нему площадям Цезаря, Веспасиона и Августа величественно следовали носилки со знатными горожанами Вечного Города. Этот поток, вливаясь в улицу Аполлона, устремлялся к Палатину – дворцу божественного императора Нерона. Рабы, нёсшие носилки, в основном, чёрные нумидийцы с кольцами в ушах, невольники и невольницы, следовавшие рядом: лугийцы и свбы с севера, серы с далёкого востока, парфяне и эфиопы с юга, а также эллины с запада – ступали босыми ногами по священной земле Рима осторожно, количеством своим предполагая степень знатности хозяев. Многие носилки сопровождали почётной стражей ликторы с топориками в связках прутьев, что говорило об особой важности их господ.
На носилках со скучающими взглядами полулежали августины и трибуны, консулы и сенаторы, знаменитые поэты и философы, жёны знатнейших граждан и признанные красавицы Рима. Весь цвет города неспешно вливался в Палатин на очередной пир императора.
Миновав внутренние галереи и дворцовую площадь, окаймлённую колоннадой из нумидийского мрамора, гости, сойдя с носилок, направлялись в большой триклиний, где должно было состояться пиршество. Огромных размеров низкий стол с яствами из языков фламинго, жареных рыжиков, саранчи в меду и других изысканных блюд уже готов был насытить прибывших, а бутыли кефалленского и филернского вин в вазах со снегом и наполненные ими мурринские чаши из плавикого шпата обещали веселье и забвение скуки унылого дня. Мягкий и неназойливый свет серебряных и золотых ламп на стенах триклиния неярко отражался от драгоценных ваз с вербеновым настоем для омовения, а густой запах цветов и аравийских курений так плотно заполнял зал, что, казалось, мешал падать лепесткам роз