Оказывается, дама была права. Главный подозреваемый – именно продавец.
– Кое-что нашли у нее под ногтями, – говорит мой приятель-детектив. – И в волосах.
– Чью-то кровь? – спрашиваю я, думая: Она заверила меня, что это не было преступлением на сексуальной почве.
– Нет, странную грязь, скорее, не грязь, а песок. В парке такого не найдешь. Как и во всем Мэриленде.
– Как такое может быть?
– Аквариумный песок! – отвечает мой приятель. – Но об этом нельзя писать, пока завтра малому не предъявят ордер на арест. Арестуют дома. Живет со своей матерью.
Мы оба презрительно фыркаем, понимая, какой он неудачник, хотя мое сердце возликовало бы, если бы мой взрослый сын пожелал жить в нашем доме.
– Возможно, было бы неплохо, чтобы кто-то из журналистов был посвящен в детали этого дела, – говорю. – Чтобы показать, какие вы, копы, молодцы.
Лесть срабатывает. Обычно так и бывает. Нет, я не еду с полицейскими на арест этого типа, но нахожусь в управлении, когда его привозят туда. Он заявляет, что сумасшедший, но настоящие сумасшедшие никогда так не говорят.
Ему следовало бы лучше подчищать за собой. Подвал зоомагазина полон улик. Но почему улики именно в подвале? У нее не было никаких причин спускаться туда, разве что он ей что-то пообещал. Патологоанатом сказал, что сначала он ударил ее по голове, но не так сильно, чтобы убить, а потом сломал шею. Нет, я уверен, что этот малый не псих, у которого снесло крышу. Вероятно, просто посмотрел фильм Хичкока «Психоз» и решил, что теперь есть стопроцентная отмазка.
Мой сенсационный материал имеет эффект разорвавшейся бомбы. Всем остальным газетам приходится просто подбирать за мной объедки. Молодые репортеры криминальной хроники, даже из моей газеты, вне себя. (Если не считать Диллера, которого интересует только одно – дознаться, кем был мой источник.) Кто я такой, что посмел присвоить себе одну из самых лакомых криминальных историй? Я скажу вам кто. Я Боб Бауэр, я участвовал во Второй мировой, вернулся домой, женился на девушке, с которой познакомился в старшей школе, начал с самых низов и пером пробил себе дорогу на самый верх. Я могу заниматься всем – и писать очерки, и освещать самые важные новости, и давать политический анализ. Я Кинг-Конг, двухтысячефунтовая горилла, которой никто не указ. В редакции в тот день, когда мой материал выходит в свет, я сижу за своим угловым столом в помещении, где работают те, кто занимается воскресным выпуском, и остальные журналисты подходят ко мне, чтобы выразить почтение, поздравить меня и спросить, как я это сделал. Я поднимаю палец и улыбаюсь:
– Профессиональный секрет, ребята. Профессиональный секрет.
После работы никто не предлагает мне куда-нибудь пойти. Впрочем, не уверен, что смог бы пойти с ними, даже если бы меня пригласили. Уже давно не выходил в свет с ребятами из газеты, вот они и перестали меня приглашать.
И я еду домой, в мой унылый темный дом в Нортвуде, где женщина, которая вдохновила меня на создание образа «Бетти» в моих колонках, которая являлась для меня тем же, чем Люсиль Болл была для Рики Рикардо[55], сидит в инвалидном кресле, обездвиженная рассеянным склерозом. В моих колонках «Бетти» ходит на танцы, с самыми лучшими намерениями сеет всяческий хаос, а также готовит и убирает дом. На самом же деле она больше не может ни убирать, ни тем более готовить. Я делаю, что могу, но могу немного. Однако мне не хочется никого нанимать, потому что тогда пришлось бы пустить кого-то в наш дом, что привело бы к разоблачению фантазии, созданной мною для газеты, в которой речь идет о веселом доме, где жена вытворяет всякие безалаберные штуки, муж служит фоном, а сын и дочь только и делают, что смеются, смеются и смеются над всем этим.
Сын живет в Калифорнии, а дочь умерла от лейкемии в три года.
Вот что мне надо было сказать Мэдди Шварц: У всех есть свои секреты. У меня тоже. Я найду способ написать эту историю так, чтобы оставить их за скобками. Не сообщу публике, что вы разводитесь с вашим мужем и проживаете отдельно. Мне вовсе не обязательно знать, как вы узнали, что полиция подозревает продавца зоомагазина. Но вашим источником ведь был мужчина, не так ли, Мэдди Шварц? Когда речь идет о такой женщине, как вы, в деле всегда есть мужчина.
Мы с женой ужинаем перед телевизором. О моем сенсационном материале говорят в новостях. Она пытается пошутить, чтобы приободрить меня, но и она, и я знаем, как бесплодны мои победы. Продавец зоомагазина и лейкемия… Когда речь идет о продавце, ты по крайней мере можешь представить себе, как твои руки стискивают его горло, или как его отправляют в газовую камеру. Нет, я не говорю, будто завидую Файнам. Мне совсем не хочется, чтобы другие родители переживали то, что пережил я. Но у них было одиннадцать лет, а у меня только три.
Три года. Тысяча с чем-то дней.
Колонка должна выйти завтра. В ней я напишу о том времени, когда моя дочь считала, будто дьявол обитает в нашем гараже. Было ли такое? Да не все ли равно? Я не обязан во всем придерживаться истины, когда пишу о собственной жизни. Кто будет жаловаться, если я привру?
Когда мне было одиннадцать…
Когда мне было одиннадцать, на уроке обществознания надо было сделать доклады о десяти самых больших городах США. Балтимор в этом списке шел шестым, но я обратила внимание на резкое уменьшение в количестве населения по сравнению с номером пятым – в Детройте жило почти два миллиона человек, а в Балтиморе менее миллиона[56]. В Нью-Йорке, занимавшем первое место, население составляло почти восемь миллионов. Чикаго, Филадельфия, Лос-Анджелес – вот настоящие города, а Балтимор – так, деревня. Остальные ученики хотели делать доклады именно о Балтиморе, возможно, из гордости за родной город, а может, потому, что, по их мнению, это было бы легче. Но я хотела, чтобы мне достался Нью-Йорк, только Нью-Йорк. Учительница велела мне присоединиться к той команде, которая занималась Сент-Луисом, бывшим в то время на десятом месте. Разве я похожа на девочку из Сент-Луиса? Я была в ярости. Дурацкий Сент-Луис, где нет ничего, кроме Миссисипи и обувных фабрик. Сент-Луис – второго сорта, а моим уделом должен быть стать только первый.
Я рассказываю об этом только для того, чтобы напомнить тебе, Мэдди, что Балтимор маленький город, а нам, цветным, он кажется еще меньше. В моей части города все знают про Ферди Плэтта, о том, что он бабник и любитель пива «Баллантайн эль». Он никогда не пытался замутить со мной, но только потому, что у меня уже был кое-кто, кое-кто важный, солидный, а Ферди отнюдь не дурак. К тому же женщин он выбирал себе так, чтобы ему не надо было за ними ухаживать, что помогало экономить. Ферди Плэтт прижимист, как ты теперь наверняка и сама уже знаешь. А какого рода женщины не рассчитывают на то, что мужчины будут водить их во всякие шикарные места и тратиться? Женщины, которые не могут появляться со своими кавалерами на людях, то есть замужние или белые. Похоже, с тобой, Мэдди Шварц, он одним выстрелом убил сразу двух зайцев.
Но Ферди часто заходил в мой клуб, во «Фламинго». Люди считали, что он берет взятки. Он был на дружеской ноге с мистером Гордоном и некоторыми другими людьми того же сорта. Я посмела спросить его об этом всего лишь один раз, когда он пил у стойки. Не знаю, может, я тогда и флиртовала. Если бы у меня с ним что-то было, для нас обоих это было бы опасно, наверняка. Но ведь меня в конце концов все равно убили, так что, возможно, все-таки стоило попытаться с ним переспать хотя бы в тот раз.
Набравшись нахальства, я сказала:
– Даже если вы и пьете здесь задарма, это вовсе не значит, что вам не надо давать чаевые.
– Я даю чаевые.
– Недостаточно.
Вообще-то он красивый мужчина. Если бы я считала, что могу позволить себе роскошь выбирать мужчин исключительно ради удовольствия, я бы подумала о том, чтобы выбрать его. Наверняка тебе это никогда не приходило в голову, не так ли, Мэдди Шварц? Если женщина может выбирать мужчин, с которыми спит, думая только о собственном удовольствии, то как раз это и делает ее по-настоящему богатой.
Я прислонилась к барной стойке, что приподняло мои груди, и так уже выставленные на всеобщее обозрение из-за откровенного костюма, носить который должна была даже я. Но он едва удостоил меня взглядом.
– Что ж, с вами я постараюсь быть более щедрым. Не подозревал, что, заходя сюда раз в неделю, даю кому-то повод для недовольства.
– Почему вы вообще приходите сюда? Это же не район вашего патрулирования.
– А как бы на этот вопрос ответили вы, мисс Шервуд?
Я ответила дерзко, потому что в моем случае дерзость всегда окупалась:
– Потому что вы берете взятки.
Он отреагировал на это забавно. Не рассердился, не начал сразу же все отрицать. А просто задумчиво похлопал себя по карманам и сказал:
– Думаю, если бы я брал взятки, я бы давал куда более щедрые чаевые.
– Вы не сказали «нет», – заметила я.
– «Он не сказал ни да, ни нет». – Он пропел эти слова, но я не могла понять, настоящая это песня или нечто такое, что он сочинил здесь и сейчас.
– Есть такая песня? Звучит как настоящая. Даже если вы поете фальшиво. – На самом деле он не фальшивил, и у него был красивый голос, но я вовсе не была обязана его хвалить.
– Ну и молодежь пошла в наши дни, – сказал он.
– Да ведь вы старше меня максимум на пять лет.
– Да, и у меня есть все альбомы Эллы Фитцджеральд. «Она не сказала да». Это из альбома «Элла Фицджеральд поет песни Джерома Керна», выпущенного в 1963 году. У меня отличная стереосистема. – Он сделал паузу, и я затаила дыхание. Собирался пригласить меня к себе, что было чистым безумием. Но говорило о его храбрости. К тому времени мужчины, приходившие во «Фламинго», уже оставили меня в покое. Мистер Гордон позаботился об этом. Если мужчина настолько безумен, что готов пойти на такой риск – что ж, может быть, он все-таки питает ко мне какие-то чувства.