Она купила яблоко в небольшом продовольственном магазинчике, находящемся напротив «Стор Лимитед», погуляла по изгибающимся дорожкам Кросс-Киз, рассмотрела здешние полуособнячки и многоквартирные дома. И в конце концов оказалась у теннисного клуба. Что было бы, если бы Милтон не занялся теннисом и не привел в их дом Уолли Вайса? Тогда Мэдди, вероятно, не съехала бы из дома, во всяком случае, тогда. А если она не съехала, ее мать не позвонила бы ей в тот день насчет поисков Тэсси Файн, и она бы не нашла ее тело. Мэдди понимала – думать, что тогда Тэсси Файн никогда бы не нашли, было бы логической ошибкой, но ее точно не нашли бы именно в тот день, поскольку в то место поисковая партия не добралась. Так что Мэдди сделала кое-что важное. И сама она важна. Даже если никто об этом не знает.
И теперь, когда она сделала важное дело, ей хотелось продолжить. Она желала кем-то стать, оставить след. Желала изменить мир. Быть матерью Сета недостаточно. Даже если он станет первым евреем, которого изберут президентом США, или врачом, который изобретет лекарство от рака, его достижения не помогут ей исполнить отчаянное желание. Ей нужно иметь что-то свое, что-то помимо Ферди и спальни, чьи окна выходят на собор.
Возможно, она смогла бы поговорить с тем малым, который это сделал. Нет, не поговорить, а списаться. Ей бы хотелось его понять, понять о нем то, что полиции, кажется, неважно. Написать ему письмо, сделать так, чтобы он доверился ей, сообщить, что между ними имеется связь – тело Тэсси Файн.
По пути обратно в свою квартиру она вышла из автобуса за две остановки до своего дома и зашла в писчебумажный магазин на Чарльз-стрит.
Она вынесла коробку с почтовой бумагой на пожарную лестницу, несмотря на тусклый свет и прохладный ветерок. Простая кремовая писчая бумага, никаких монограмм. Да и какие она могла бы использовать инициалы? Составив в блокноте несколько черновых вариантов, она наконец своим красивым размашистым почерком написала чистовик письма.
Уважаемый мистер Корвин!
Я Мэдлин Шварц, женщина, которая нашла тело Тэсси Файн. Хорошо это или плохо, но из-за этого я чувствую, что между мною и вами есть связь. Вы последний, кто видел ее живой. Я – первая, кто увидел ее мертвой.
Она дошла до главного почтамта на Файетт-стрит, чтобы письмо доставили как можно быстрее. И отметила про себя, что следственный изолятор находится ближе к дому, чем почтамт. Могут ли арестанты видеть то, что происходит в городе? Смотрит ли кто-то из них на нее сейчас?
Ей даже не пришло в голову, что он может не захотеть написать ей ответное письмо, потому что мужчины почти всегда делали то, чего Мэдди от них хотела. Почти всегда.
Подозреваемый
Первое письмо приходит вместе с ее фотографией. Похоже, симпатичная дама. Хочет узнать мою версию событий. Ей интересен я. Я.
Знаете, на самом деле я ведь не сознался. Как они меня арестовали, просто перестал говорить. Что бы я им сказал? Аквариумный песок и информация, что она заходила в магазин – что тут еще скажешь? Я сказал, что больше не буду говорить и, когда мне наконец разрешили позвонить, не стал тратить звонок на адвоката. Я позвонил моей ма, зная, что она захочет обо всем позаботиться. Она сказала, что я дурак, но я к этому привык. И утром того дня, когда все произошло, она сказала, что я дурак. Говорила почти каждый день.
Но она так не считает. Просто ма легко раздражается. Она нервная. Ей надо принимать таблетки. У нее была тяжелая жизнь, ведь мой отец ушел, и ей приходилось воспитывать такого мальчика, как я. У меня мало что получалось хорошо. Мне бы хотелось, чтобы я мог вам сказать, что я люблю мою работу в магазине, что мне нравятся рыбки и змеи, потому что, наверное, умный человек ответил бы именно так. Владельцу магазина нужен был кто-то такой, кто мог бы работать по субботам, потому что по субботам торговля в магазине идет хорошо. Евреи – не единственные люди, которые покупают рыбок и змей, сказал он. Я не смогу держаться на плаву, если мой магазин не будет открыт по субботам. К тому же все будут знать, что ты не еврей.
Не знаю, что это значит – быть непохожим на еврея. У меня рыжие волосы, голубые глаза и очень светлая кожа, хотя веснушек нет. Наверное, вы могли бы предположить, что я ирландец, но вообще-то у нас испанская фамилия[58], хотя мы, ясное дело, не испанцы. Ма говорит, что на самом деле рыжих ирландцев не так уж много, просто ирландцы чаще бывают рыжими, чем люди других народов. Ма умная. Поэтому-то и раздражается на меня. Я не могу ее за это винить.
Нет, я не тупой и не умственно отсталый, просто не такой умный, как ма, а она очень умная. Будь она мужчиной, она могла бы стать тем, кем захотела. Но вместо этого вышла замуж за человека, который был недостаточно хорош для нее, за лодыря, бросившего нас, когда я был маленьким. Это еще одна причина, почему я ответил той даме, которая написала мне письмо. Хотел показать ей, что я не идиот. К тому же дама просто взяла и написала мне; что тут такого. Я не знал, что она покажет мое письмо кому-то еще.
Да и на самом деле я не сказал ей ничего особенного. Вообще-то я написал, что не могу говорить ни с ней, ни с кем-то другим, что так мне велел адвокат. Да, то, что та девочка заходила в магазин, выглядит плохо, но это не доказывает, что это сделал я. Я запер магазин в пять часов. Когда ушел, там могло случиться все что угодно. Ведь задняя дверь была взломана.
Я сказал только одно – что столкнулся с той девочкой, и она была груба со мной. У меня был плохой день. Утром мы с ма поругались. Так глупо. Наши ссоры всегда глупые. В тот день она, я думаю, разозлилась на меня, потому что я оставил ей только два яйца. Сказала, что из двух яиц не сделаешь хорошую яичницу-болтунью, а я сказал, что сделаю глазунью, а она сказала, что не хочет ни глазунью, ни яйца-пашот[59], хочет болтунью, а два яйца нельзя взбить как надо. И тут мы начали орать друг на друга. И поссорились. Как кошка с собакой, как Энди Кэпп и Фло[60], мы орали друг на друга, и она сказала, что не разрешает мне поехать на работу на машине, что придется идти туда под дождем.
Тащась на работу, я знал, что она будет чувствовать себя виноватой, когда вернусь домой. Извинится, принесет мне полотенце для волос, высушит ботинки, чтобы они не стали жесткими и не потеряли форму от того, что я долго шел пешком. Приготовит чай, и мы вместе поужинаем с подносов. Мы часто ругаемся, но всегда миримся. Но пока не помиримся, мне всегда бывает не по себе, как будто с миром что-то не так. Поэтому я и наорал на ту девочку и велел ей убраться из магазина. Должно быть, она потом вернулась. Может, взломала дверь, желая набедокурить, и кто-то вошел в магазин вслед за ней. Думаю, так все и произошло, и так я и написал той даме, которая написала мне. Ладно, ладно, еще я рассказал ей про армию и про то, что там творили со мной.
Как уже говорил, я не такой умный, как ма. Эта дама использовала меня. Красивая дама вложила в письмо свою фотографию, сказала, что у нас с ней есть что-то общее, что я последний, кто видел Тэсси Файн живой, а она первая, кто увидел ее мертвой, и это связывает нас. Я не настолько глуп, чтобы попасться на эту удочку. Я написал: Нет, последним Тэсси Файн видел тот, кто убил ее, и это не я. Но все равно сказал слишком много, а все это не защищено адвокатской тайной, и адвокат с ма орали на меня, когда это выплыло.
Но потом адвокат успокоился и сказал: Может, это даже хорошо. Может, я смогу это использовать. Поначалу ма разозлилась. Она сказала:
– Нет, никто не посмеет сказать, что мой Стивен сумасшедший.
Но адвокат быстро заставил ее передумать.
Май 1966 года
Мэдди оделась особенно тщательно для своего визита в редакцию «Стар». Инстинкты подсказывали, что туда нужно явиться в прежнем обличье. И она надела шляпу и перчатки, хотя на улице наконец стало тепло. Как же странно она выглядела сейчас, как не похоже на себя настоящую. Но ее более короткие юбки и платья, одежда ярких цветов, к которой она пристрастилась, придали бы ей несерьезный вид. А нужно произвести впечатление человека серьезного и верящего в свои силы.
Спуститься по склону холма до здания газеты было нетрудно, от дома дотуда было меньше мили. Как просто было бы, если бы у нее была работа в редакции, на которую надо ходить с понедельника по пятницу, и какое бы она испытывала удовлетворение, возвращаясь домой вверх по склону холма, усталая после тяжелого дня. Интересно, общаются ли сотрудники неформально и будут ли они приглашать ее?
И интересно, как Ферди отнесется к тому, что она перестанет быть всецело в его распоряжении? Станет сожалеть или же, наоборот, испытает облегчение? Это могло бы стать поводом для достойного расставания, если он захочет.
Но, переступив порог здания, она почувствовала, как ее уверенность в себе сходит на нет. Надо было подойти к огромному столу, за которым перед батареей телефонов восседала женщина, восседала на возвышении, будто судья.
– К кому вы? – вопросила она.
– К мистеру Бауэру, – ответила Мэдди, ощутив недовольство от того, каким высоким вдруг стал ее голос, как будто она не имеет права находиться в этом священном месте, прося о встрече с известным журналистом, который менее двух недель назад сидел в ее квартире и просил ее дать ему возможность поведать ее историю.
– Он вас ждет?
– Нет.
– Как вас зовут?
Она назвала свое имя шепотом, как будто боялась, что ее кто-то подслушает, затем по указанию женщины-оператора телефонного коммутатора села на деревянную скамью и стала ждать. После долгого бормотания и вздохов женщина сказала:
– Пятый этаж.
– Что?
– Вам на пятый. Он в воскресном офисе на пятом этаже.
Редакция показалась Мэдди грязной и неопрятной. И шумной. Везде валялись пачки газет. Вокруг кричали, слышался стук печатных машинок, где-то звонил колокольчик. И так много мужчин. Но тут работают и женщины, напомнила она себе. Она читала их статьи, видела их имена в подзаголовках статей.