Зная, какие неинтересные вопросы все-таки попадают в газету, Мэдди гадала, насколько идиотскими могут быть остальные. Но это не имело значения. Теперь у нее имелся свой стол. Имелась работа. Занимаясь сизифовым трудом, состоящим в разрезании конвертов с письмами, которые приходили в газету каждый день и содержали мелкие жалобы, она представляла, как будет объяснять кому-то юному и полному чувства преклонения, как все началось. Может, это будет Сет, может, студенты колледжа.
– Говорят, что путь в тысячу миль начинается с первого шага. Так вот, мой путь менее чем из пятидесяти шагов от стола «Службы помощи» до отдела настоящих новостей начался с тысячи разрезанных конвертов.
По вечерам Ферди втирал крем в ее руки и беспокоился об уроне, который работа наносила ее красивым ногтям. Мэдди говорила ему с уверенностью, отличающейся от прежней уверенности в себе:
– Я не всегда буду открывать почту.
Глава «Службы помощи»
Никогда не просил, чтобы мне дали кого-то в помощь, и испугался, когда вдруг заявили, что требуется помощница. Меня определили на работу в «Службу помощи» четыре года назад, когда я начал допускать… назовем это ошибками. Нет, ничего фатального или такого, что можно было бы истолковать как клевету. Как-то раз кое-что перепутал – написал, что один местный банкир, которому присудили награду, учился в Университете Крауна на Лонг-Айленде. Нет, я никогда не слыхал о таком учебном заведении, но мне показалось, что его название прозвучало именно так. Черт бы побрал эту современную молодежь, вечно у нее каша во рту, ничего не разберешь. В общем оказалось, что это был Университет Брауна в Род-Айленде. Ошибку выловили до того, как номер вышел в печать. Разве не для этого и существует редактура? Меня отправили к врачу-ушнику, но оказалось, что со слухом все в порядке. Я тогда сказал, что в тот день за обедом немного выпил. Ведь другие репортеры тоже пьют. Как-никак мы вечерняя газета. Надо было сдать номер к двум часам. И я сдал материал, сделал свое дело и ушел на обед. Мне нравится заведение «У Коннолли», оно находится практически напротив. Съел хороший сэндвич с рыбой, вернулся, взял интервью. Такое может случиться с любым. Пообещал, что больше не буду пить. И не сказал, что на самом деле не пил.
Они купились, но отняли колонку и передали ее этой змее подколодной Бауэру. О, такой милый человек с милыми историями о милой семейке. Я бы лучше выколол себе глаза, чем писал эту сентиментальную дребедень. А мне дали «Службу помощи» и хорошего редактора и время от времени незаметно (так им казалось) принюхивались к моему дыханию.
Если бы только это имело запах. Лично я предпочел бы, чтобы от меня разило джином или водкой. Но, думаю, когда у тебя начинают гнить мозги, такое не унюхать.
Врач говорит, у меня нет признаков деменции. Он забыл – ха-ха, доктор, которого я попросил определить, есть ли у меня деменция, сам все забывает, – что я это уже проходил, наблюдал вблизи. Эта штука забрала мою мать, и не говорите мне, что такие вещи не передаются по наследству. У нее это началось точно так же, как у меня. Осечка тут, осечка там. Врач говорит, забывчивость тут не главное. Он спрашивает, всегда ли я узнаю тех, кого знаю, не случается ли мне забывать простые слова. Так что пока все идет хорошо. Но тогда зачем дали помощницу? Обучи ее, сказали мне. Она полна энтузиазма, хотя ее и не назовешь молодой. Но меня не обманешь. Ей почти сорок; кто начинает работать в газете в такие годы? Может, она медсестра или ей поручили шпионить за мной? Если тебя в самом деле пытаются прижать, то это не паранойя. Благодаря профсоюзу трудно избавиться от меня, но если допущу крупный прокол, если я действительно болен, профсоюз не сможет меня защитить. Сидя в углу редакции, можно упиться до смерти. Как раз в эту минуту, пока мы с вами говорим, это делает Нед Браун. И это сходит ему с рук. Но если я явлюсь сюда без штанов, мне крышка. К счастью, заведуя «Службой помощи», крупный прокол допустить нелегко. Такой работой могла бы заниматься и обезьяна. При условии, что она не начала выживать из ума.
В первую неделю после того, как мне дали помощницу, я не мог придумать, что делать с ней. Я сижу в углу; наверное, так легче забыть о моем существовании. Ей тоже выделили стол, что раздражает меня. Я привык к своему уединению, к тому, что мне можно говорить по телефону, не опасаясь, что кто-то подслушает разговор. Я посылаю ее за кофе, на что уходит, наверное, минут десять каждый день. Наконец я поручаю ей сортировать почту.
– Это даст мне больше времени на работу над бессмертной прозой, – говорю я ей. Она смеется. Она одна из тех женщин, которые смеются над шутками мужчин, даже когда те не смешны.
Вообще-то у меня самая идиотская колонка в газете, но она также и самая популярная. Трудно представить, сколько людей присылают мне письма, и да, должен признаться, что руки у меня доходят не до всех. Я читал их, пока не набиралось достаточно вопросов, чтобы хватило на четыре колонки – столько их печатается в неделю. Для этого мне нужно по меньшей мере двенадцать хороших вопросов. И они должны касаться потребительских жалоб, то есть таких дел, относительно которых я реально могу что-то предпринять. Я не даю советов на житейские темы, хотя по моей почте этого не скажешь.
Не думаю, что можно встретить такого долгожителя, который смог бы правильно представить себе, каким будет следующее десятилетие его жизни. Ты доживаешь до тридцати и думаешь, что знаешь, на что будет похожа твоя жизнь, когда тебе будет сорок, но на поверку оказывается не так. Затем тебе бьет пятьдесят, и тут ты понимаешь, что в сорок жил совсем неплохо. Мне сейчас пятьдесят восемь, и я понятия не имею, каким будет мой седьмой десяток, могу сказать о нем только одно – он не оправдает моих надежд. Потому что до сих пор так и было – каждый новый такой десяток не оправдывал ожиданий, так почему со следующим должно быть иначе?
Признаюсь также, что у меня есть система выбраковки писем. Я отдаю предпочтение машинописным перед написанными от руки, мужской почерк предпочитаю женскому, никаких печатных букв и никаких жалоб от заключенных. Плевать, даже если есть фотографии, доказывающие, что копы сфабриковали их дела. Моя работа состоит в том, чтобы добиваться хорошего функционирования светофоров и выяснять, почему универмаг «Хатцлерз» не принимает обратно перчатки из овчины, хотя на них есть этикетки. (В конечном итоге магазин согласился принять без возврата денег, но с возможностью купить другой товар, из которого стоимость перчаток исключат. Думаю, в «Хатцлерз» сочли, что эти перчатки были украдены, и, возможно, так и было. Но в задачи главы «Службы помощи» не входит выносить моральные суждения.)
Итак, я отдаю сортировку почты новенькой, и она справляется хорошо, пожалуй, даже слишком. Быстро вникает в суть, понимает, каким должен быть хороший вопрос и как отличать вопросы-пустышки. Делает телефонные звонки, прежде чем показывать письма мне, и добивается ответов. Она создает целый новый вид работы – легкие проблемы, которые не стоят упоминания в моей колонке, но которые можно решить звонком. Поначалу мне это не нравится, но потом решаю – почему бы и нет? Я же все равно пишу колонку, и популярной ее делает именно мой стиль. Мой стиль и тот факт, что в газетах это один из двух разделов, которые действительно пытаются помогать людям. Второй такой раздел – некрологи. В редакции я никогда такого не скажу, но люди правы, когда говорят, что по большей части газеты отдают предпочтение не хорошим новостям, а плохим. Потому что газеты продаются именно благодаря плохим новостям. Нет и не может быть «Газеты Счастливой долины».
Она пышет амбициями и честолюбием. «Откуда ты взялась? – хочется мне спросить ее. – Разве у тебя, такой красотки, нет мужа? Боб Бауэр пытается залезть тебе под юбку? Насколько мне известно, ты была бы не первой. Мистер Семьянин, профессиональный Хороший Парень. В нашем деле не бывает хороших парней, но скоро ты и сама это узнаешь».
Начинаю посылать ее в ресторан, чтобы она приносила мне обед.
Июнь 1966 года
– Ну что, мастерица сенсаций, давайте проверим, смогли ли вы набрать форму.
Над Мэдди навис Кэлвин Уикс, заместитель заведующего отделом городских новостей, держа в руке лист бумаги, не предвещающий ничего хорошего. Хотя она проработала в газете всего две недели, Мэдди уже знала легенду о Кэлвине Уиксе и его «черных бобах», которые он обычно засовывает репортерам в гнезда для корреспонденции перед самым концом смены. Он печатал эти свои послания, используя копирку, и первый экземпляр оставлял себе, отдавая репортеру второй. Возможно, из-за нечеткости букв и возникло название «черные бобы», но точно никто этого не знал. Кэлвин Уикс проработал на своей нынешней должности почти двадцать лет, и девятнадцать из них он раздавал свои «бобы».
– Он смог так долго продержаться на своем месте не без причины, – сказал Мэдди Боб Бауэр. – Вам известен принцип Питера[65]. А тут «правило Кэла», газетная версия клятвы Гиппократа. Прежде всего – не навреди. Поэтому-то его и поставили работать с трех до одиннадцати. Если громкая новость поступает поздно, ею занимается редактор ночных новостей. А если это происходит днем, то начальники находятся на месте. Так что Уикс не более чем регулировщик дорожного движения, направляющий редакционный цикл.
Было три часа тридцать минут. Рабочий день Мэдди заканчивался в пять, и этого предлога ей было бы достаточно, чтобы не совать голову в петлю, которую приготовил Кэл.
– Я ухожу в пять.
– Уверен, что Дон не станет возражать, если позаимствую вас.
Мистер Хит кивнул с видом хозяина, на время одалживающего своего слугу. Есть ли у него полномочия делать это? Кто ее настоящий босс? Наверное, надо бы выяснить.
– Сегодня намечается небольшая вечеринка, – продолжил Кэл. – При обычном раскладе мы бы отправили туда только фотографа. Но поскольку в последнее время негры взбудоражены, большой босс подумал, что это хороший случай проявить добрую волю, показать, что мы пишем не только о негритянских беспорядках и уличных грабежах.