– Отгул?
– Это практикуется, если все согласны. Строго говоря, его нужно взять на той же неделе, чтобы ваша рабочая неделя составила не более сорока часов, но никто не заморачивается насчет этих формальностей.
Мэдди была уверена, что, если кто и не заморачивается по поводу таких формальностей, то это руководство газеты.
– Сверхурочные оплачиваются по полуторному тарифу. Значит, мой отгул должен составить четыре с половиной часа, не так ли? В противном случае отгул кажется мне невыгодной сделкой.
Взгляд Кэла сделался холодным, выражение притворного дружелюбия сползло с лица. Со своими чересчур острыми передними зубами, чересчур белой кожей и красными глазами Кэл был похож на вампира или на кота-альбиноса. У него не было настоящей власти, и Мэдди это понимала. Как же это, наверное, бесит его.
– Хорошо, – сказал он. – Вы заработали отгул продолжительностью в четыре с половиной часа. Его можно будет взять при наличии согласия обеих сторон. Что вы станете с ним делать? Продлите себе обеденный перерыв? Пойдете по магазинам?
– Пока что приберегу. Никогда не знаешь, когда тебе может понадобиться свободное время. Вы объясните ситуацию Дону? Скажете, что вы попросили меня сделать материал и я заработала отгул?
– Вы сможете взять его только по взаимному согласию, – напомнил Кэл. – Нельзя просто заявить, что уходите раньше. Придется получить разрешение Дона.
– Само собой.
Она удалилась, зная, что так и не ответила на его бесцеремонные расспросы о том, как она намерена потратить время своего отгула. Не собиралась сообщать ему, что планирует найти другой путь в газету. Отыскать по-настоящему интересный сюжет.
Когда «Стар» вышла на следующий день, оказалось, что ее материал был сокращен до пяти абзацев. Нигде не было упомянуто ее имя, а все, что она считала свежим и удачным, было вымарано, как и цитаты. Но ей было все равно. Она вырезала свою заметку и поместила в папку из плотной желтой бумаги, которую положила в свой стол, решив в конце концов написать на ней: «Моргенштерн, Мэдлин». Когда она наконец получит право разместить свое имя, возможно, подпишется именно так.
Она открыла письма, которые оставались неоткрытыми, когда Кэл отправил ее в полицейское управление. У двух из них имелся кое-какой потенциал, и она отложила их, чтобы передать мистеру Хиту. Еще одним она могла заняться сама. Прохожий заметил, что в фонтане в парке Друид-Хилл перестало работать освещение. Завтра позвонит в Департамент сооружений общего пользования и сообщит о поломке. Это не стоит упоминания в колонке «Службы помощи». Она научилась проводить различие между имеющим шансы попасть в колонку и не имеющим и гордилась, что проявила инициативу. Боб Бауэр предупредил ее: Хит опасается, что Мэдди метит на его место.
Но Мэдди метила куда выше, так высоко, что пока она и сама точно не знала, чего хочет. Она баловала мистера Хита, принося ему во второй половине дня печенье или кусок рулета вместе с кофе. И вскоре вернула его благосклонность. Он сказал, что она может использовать свои четыре с половиной часа отгула как пожелает. Но как именно она желает? Что можно сделать с четырьмя с половиной часами?
Вскоре она получила ответ на этот вопрос от электрика в лодке.
Леди-законница
Я не хотела этой вечеринки. В самом деле, какая может быть вечеринка, если у тебя не круглая дата, а двадцать девятая годовщина работы на одном месте? Не уйду в отставку, пока не сделаюсь капитаном, как говорила начальству много раз. Много раз.
Но я понимала, в чем дело, почему департамент хотел воздать мне почести, почему в управление прислали фотографов и даже репортершу, хотя мне она показалась очень зеленой, несмотря на возраст. Я подумала: Ей понадобится намного больше уверенности в себе, чтобы заниматься этой работой, это как пить дать. У меня часто берут интервью, причем гораздо более подробные. Так что нет нужды фотографироваться с ножом для торта в руке.
Сама я никогда не страдала от недостатка уверенности в себе. Отец научил меня не бояться смерти, поэтому-то я и могу заниматься своей работой. Не бояться смерти – это не то же самое, что не страшиться вообще ничего. Это значит только, что я не беспокоюсь насчет того, куда отправлюсь, когда придет мой час. Нет, я не безгрешна, но я христианка, молюсь Господу, прося поддержать в трудную минуту, простить, когда сбиваюсь с правильного пути, и помочь вернуться на стезю добродетели.
Мне часто не нравятся вещи, которые, по мнению других, должны быть по душе. Не нравятся вечеринки, не нравится, когда меня фотографируют, не нравится быть в центре внимания. Совсем не понравилось участвовать в том телевизионном шоу «По правде говоря», но, выступая там, я, по крайней мере, действительно говорила правду. И все-таки в этом шоу было что-то унизительное. Его суть как раз и сводится к тому, чтобы показать, что ты не такая, как все, может быть, даже с прибабахом. Но я не из таких. Я женщина с университетским образованием, которая заботилась о своих детях – у меня их четверо, двоих родила и двоих усыновила, – и обо всех детях тех районов, которые патрулировала. В каком-то смысле я больше социальный работник, чем полицейский. Правда, по-моему, я приносила людям куда больше пользы, чем соцслужбы. Когда в дом приходит их работник, на него смотрят как на врага, как на человека, сующего нос в чужие дела. А когда в дом к людям являлась я – обычно после жалоб на пьянство или хамство, – матери втайне радовались моим визитам. Они знали, что я понимаю, что мне не все равно. Но на первое место я ставила интересы их детей, и так было всегда.
Меня называли «Леди-законница». Мне это нравилось, особенно первая часть. Я горжусь своими манерами, своей учтивостью. В пятидесятые годы, осуществляя надзор за несколькими молодыми женщинами, я всячески подчеркивала важность хороших манер и благопристойного внешнего вида. Работа не должна делать нас мужеподобными или грубыми. Иногда мне приходилось вести себя как строгая учительница, читать наставления. Я ловила мальчишек, шляющихся по кинотеатрам, прогуливая школу, и говорила, что могу доставить их либо домой, либо в исправительное заведение для несовершеннолетних. И они всегда выбирали дом.
Полагаю, думают, что мне пора бы уже подумать об отставке. Осенью исполнится шестьдесят девять. Возможно, эта вечеринка была намеком на то, что мне пора на покой. Но на меня не действуют намеки, мне нет дела до странных взглядов и критических замечаний, которые другие бормочут себе под нос, то ли желая, чтобы я их услышала, то ли нет. Если кто-то хочет мне что-то сказать, он может высказать это мне в лицо. Я не готова уйти на покой. Не планирую свои похороны. Даже глядя в дуло пистолета, как тогда, с тем малым, который заявлял, что он посланник Божий, а на деле был всего лишь сводником, наживающимся на молодых женщинах. Даже тот случай не заставил меня начать готовиться к похоронам. Так с какой стати делать это теперь? Я собираюсь прожить долгую жизнь. И мое наследие не сведется всего лишь к тому, что я была первой.
Это я и пыталась объяснить той репортерше, такой робкой и нерешительной для женщины, которой уже далеко за тридцать. (Возраст белых определить очень легко. Их кожа говорит о том, сколько им лет, так же ясно, как круги на пне дерева.) Что ж, я и сама была новичком, когда мне стукнуло сорок. Думаю, никогда не поздно начать с нуля. Возможно, начну третью карьеру, когда завершу эту. Сдается, из меня вышел бы неплохой проповедник. Но я предпочитаю действовать сама, а не призывать других. Возможно, могла бы начать свое дело или основать какую-нибудь благотворительную организацию, базируясь на своем опыте по ежегодной укомплектовке праздничных корзин. Но при этом не стану использовать мое прозвище. Это было бы недостойно. Оно уйдет в отставку вместе со мной.
На следующий день, когда выходит номер газеты, в нем напечатаны мое фото и заметка, всего несколько абзацев, и кое-где эта репортерша неточно передала мои слова. Но один из патрульных полицейских из Северо-западного участка, Фердинанд Плэтт, останавливает меня в коридоре и начинает задавать мне вопросы, довольно праздные, на мой взгляд. Что я думаю об этой статье? Довольна ли я ей? Я сказала ему правду, что мне не очень-то интересны статьи обо мне и что за годы моей работы в полиции их было немало. Впрочем, мое имя появлялось в печати еще задолго до того, как я стала полицейским – из-за работы в Женском христианском союзе трезвости. Я считаю, что алкоголь – одно из главных зол нашего века. Наркотики, разумеется, тоже, но алкоголь разрешен законом. Проезжая по кольцевой автостраде мимо пивоваренного завода «Карлинг», я ощущаю не только запах кипящего хмеля. Здесь пахнет горем разрушенных семей. Я давала показания комиссии Кифовера[68] об опасности наркотиков, но алкоголь даже хуже с точки зрения последствий. Да, понимаю всю парадоксальность сухого закона. Я тогда была уже взрослой и видела, что происходило вокруг. Но не уверена, что его отмена была правильным решением.
Этот молодой человек, Фердинанд, вероятно, считает, что, когда о тебе пишут в газете, это круто. Он красивый мужчина, пожалуй, даже чересчур – себе во вред. К тому же поговаривают, что он слишком уж близок с некоторыми фигурами в нашей общине, с одним плохим человеком, пытающимся скрыть свои делишки, прикрываясь хорошими людьми. Шелл Гордон позорит нашу общину. Он владелец второсортного заведения на Пенсильвания-авеню, где девушек заставляют носить ужасные костюмы. Ферди Плэтт ходит туда, судя по тому, что мне рассказывают, и знает тамошних завсегдатаев. Впрочем, это небольшой порок по сравнению с другими грехами нашего департамента.
К тому же, возможно, это даже говорит о том, что он хороший полицейский. Такие, как Шелл Гордон, хотя они и преступники, заинтересованы в поддержании порядка. По их мнению, организация и совершение преступлений – это исключительно их епархия, и свободных художников они не терпят. Я знаю, в начале нашего расследования люди из его клуба пытались помочь полиции выяснить, что случилось с Кл