ео Шервуд. Ее родители хорошие люди. Не понимаю, как вышло, что она пошла по кривой дорожке. Насколько я поняла, она отбилась от рук еще подростком. Некоторые девушки слишком уж красивы, на свою беду, и сами толком не знают, что им делать с красотой. Сама я никогда не была красавицей, но не думаю, что было бы тщеславием сказать, что довольно привлекательна. Я хорошо одеваюсь, у меня хорошая кожа. Мистер Уайт никогда не жаловался.
Жаль, что я не была знакома с молодой Клео. Уверена, что смогла бы направить ее на верный путь.
Стало быть, ты познакомилась с «Леди-законницей»…
Стало быть, ты познакомилась с «Леди-законницей», Мэдди Шварц. Я знала ее, когда была ребенком. Это она утешила меня, когда твой будущий муж довел меня до слез. Милтон доводил до слез многих детей. Ты об этом знала? Он был несчастным толстым парнем, сидящим в местном продуктовом магазине, который принадлежал его семье, корпя над своими учебниками. Мне было всего шесть лет, я училась в первом классе, и этот студентишка решил подразнить меня, потому что он услышал, как кто-то из других детей назвал меня Клео. Это прозвище, мое настоящее имя Юнетта. Но разве можно винить меня за то, что я предпочитаю называться Клео?
Прозвище мне дали другие дети, как обычно и бывает. Полагаю, некоторые люди выбирают их себе сами, но это грустно, не так ли? Мы проходили Древний Египет, и в учебнике было изображение Клеопатры в профиль. Один мальчик, считая, что он насмехается надо мной, сказал: «Миз Хендерсон, она похожа на Клео, которая вечно задирает нос». У меня красивый нос – то есть он был красивым. Прямой, тонкий, безупречной формы. Все равно что расхаживать по неблагополучным кварталам с бриллиантом в десять каратов, только таким, который никто не может отнять. И люди пытались заставить меня стыдиться его, делали вид, будто моя красота – это уродство, будто верх – это низ, будто черное – это белое. Но их насмешки не действовали, потому что не могли скрыть зависти. У меня были светлые глаза, красивые губы и скулы. Но красавицей меня делал именно нос. Никогда не была неуклюжим подростком, пусть это и отдает тщеславием. Может, было бы лучше, если бы это оказалось не так. Мужчины начали подкатываться ко мне слишком рано, когда мне было четырнадцать-пятнадцать, и когда мне исполнился двадцать один год, я уже устала отбиваться. Таким образом и родила двоих детей, так и не заимев мужей.
Вскоре я стала просто Клео, и все забыли про Юнетту, и никому не пришло в голову, что таким образом они избавили меня от подлинного имени – единственного уродства. Но я не задумывалась об этом до того дня, когда Милтон услышал, как двоюродный брат назвал меня Клео.
– Что ты будешь делать со своими деньгами, Клео? – спросил кузен Уокер.
Дело в том, что к нам в гости приехал дядя Бокс. Вообще-то он не наш дядя, и я не знаю, почему его называли Боксом, как не знаю, что случилось с ним потом. В то время мы знали одно – он то приезжал, то уезжал, и, когда приезжал, у нас случалось что-то вроде вечеринки, вечеринки без повода, то есть самой лучшей. Дети получали от него деньги, а отец сидел в углу мрачнее тучи. Он ненавидел вечеринки, веселье и вообще все, что свидетельствовало о том, что земная жизнь может быть приятной.
– Наверное, ирисок куплю, – ответила я.
– Клео? – спросил Милтон, когда я пододвинула к нему мои деньги. – Что за имя?
– Уменьшительное от Клеопатра, – сказала я. – Говорят, я похожа на нее.
Он засмеялся.
– Что? Какая-то тупая цветная малявка не может быть похожа на Клеопатру. Ничего глупее в жизни не слыхал. Она была царицей, а ты просто нищая черномазая.
Остальные дети начали смеяться надо мной, как будто их презрение Милтона не касалось. Я почувствовала себя осмеянной и одинокой. И, расплакавшись, выбежала из магазина, забыв и про конфеты, и про деньги.
– Девочка, почему ты плачешь? Заблудилась? Или тебя обидели у тебя дома?
Я подняла голову, закрывая рукой нос, свой красивый прямой нос, и стыдясь слез. Придется заплатить за эти слезы – одноклассники захотят увидеть их опять, захотят проверить, смогут ли они заставить меня плакать, как это сделал гадкий толстый Милтон Шварц. Я посмотрела и увидела лицо «Леди-законницы». Все в округе знали миз Уайт. Она работала в полиции, но была хорошей. Она не сажала людей в тюрьму, если те не напрашивались сами, но упаси тебя Бог пытаться пройти по улице с бутылкой спиртного в бумажном пакете, когда рядом была миз Уайт.
Униженная, я смогла рассказать ей свою беду только с грехом пополам, но она каким-то образом сумела уловить каждую деталь.
– Некоторые ученые считают, что Клеопатра была нубийкой[69], – сказала она. – А теперь давай вернемся в магазин и заберем назад твои деньги.
Она сопроводила меня, и я получила и конфеты, и деньги, что ошеломило меня. Может, это и есть правосудие, может, таков закон? И Милтон обязан отдать мне конфеты задаром, потому что он попытался что-то у меня отобрать? Если кто-то попытался причинить тебе зло, не значит ли это, что он должен тебе? Кто должен тебе, Мэдди Шварц, и кому должна ты сама?
Как бы там ни было, в возрасте шести лет я пообещала себе: чего никто никогда не отнимет у меня, так это мое достоинство. Но обещания, которые ты даешь себе в детстве и юности, выполнять нелегко, как ты убедилась и сама, Мэдди Шварц. Впрочем, двадцать лет достоинство оставалось при мне. Я не плакала ни из-за одного мужчины, даже из-за тех, которые бросили меня с двумя маленькими мальчиками на руках, так и не женившись. Ходила с высоко поднятой головой, даже когда приходилось носить обноски из церковного ящика для пожертвованных вещей. Я была Клеопатрой, нубийской царицей, скрывающейся от врагов.
А затем встретила мужчину, того самого царя, которого хотела всегда, и это стало моим концом.
После моей смерти прошло пять месяцев, почти шесть. Вода в озере становилась теплее. Крошечные существа грызли то, что осталось от моей одежды. В полдень сумрак пронизывали лучи света, но они не доходили до меня. Каким-то образом то, что стало мною, тот не считающийся с другими неспокойный огрызок плоти, который заменил мое красивое тело – он сдвинулся с места и то ли заблокировал, то ли разомкнул какой-то провод. И как-то вечером мужчина, идущий на встречу у террариума, заметил, что освещение фонтана не горит. Во всяком случае, я полагаю, что он шел именно к террариуму. Что это был кто-то, имеющий тайную жизнь, тот, у кого в тот час бешено билось сердце и все чувства были обострены. Все в округе знали, какого рода мужчины ошиваются у террариума по вечерам. Рыбак рыбака видит издалека. Мужчина, имеющий тайную жизнь, смог почуять тайну в сердце чего-то обыкновенного, почувствовать, что освещение в фонтане выключилось неспроста. Он написал письмо в «Службу помощи» и спросил, как можно было допустить, чтобы красивые огни, освещавшие фонтан, погасли. Он послал меня к тебе, а ты послала к фонтану человека, проплывшего на веслах по озеру, похожему на реку у кромки ада в мифах.
Чтоб вам всем гореть в аду.
Как говорится в том стишке, что мы учили в школе? «Потому что в кузнице не было гвоздя». Меня найдут, потому что в фонтане не горел свет. И да, рухнет что-то вроде королевства[70]. Будут разрушены жизни, свергнут король, разбиты сердца.
Во всем этом виновата ты, Мэдди Шварц. Стержнем моего достоинства было молчание. Я была настоящей леди, в жизни и в смерти.
Часть II
Июнь 1966 года
Выйдя из лифта с упаковкой из закусочной, Мэдди сразу же заметила, что в редакции, месте, с которым она уже успела сродниться, стало тише. Все так же стучали телетайпы, все так же звонили телефоны, но разговоры были приглушены. Ни криков, ни смеха, только самое основное, то, что было совершенно необходимо, пока выпуск готовился к финальной стадии.
Редактор отдела, полногрудая краснолицая женщина по имени Онор Ливингстон, стояла и ждала в закутке «Службы помощи» вместе с главным редактором, мистером Маршаллом. Это было все равно что узреть Бога, стоящего возле твоего почтового ящика. Мэдди дрожащими руками положила свою картонную коробку с сэндвичем и кофе на стол. Случилось нечто ужасное, это единственно возможное объяснение. Что-то с Сетом? С Милтоном?
– Мэдлин Шварц, – начал мистер Маршалл.
– Да, – ответила она, хотя это был не вопрос.
Ей стало тревожно оттого, что он знает ее имя. Может, недоволен? Но почему? Что она сделала? Допустила ошибку в материале о миссис Уайт? Насколько серьезной может быть ошибка? У нее еще не истек испытательный срок, так что могут уволить. Возможно, Кэл обвинил ее в чем-то ужасном из-за того, что она попыталась отстоять свои права в вопросе о сверхурочных.
– В моем кабинете ожидают двое полицейских, которые желают с вами поговорить.
У нее подогнулись колени, и она оперлась ладонями на свой стол. Сет, закричала одна часть ее сознания, а другая шепнула: Ферди. Но никто не знает про Ферди. Значит, точно произошло что-то ужасное.
– У нас мало времени, – быстро и тихо сказал мистер Маршалл. – Хорошо, что вы были на обеде, когда они пришли. – Мэдди отметила про себя, что он выразился неточно – она приносила обед мистеру Хиту, а не обедала сама. Чаще всего она приносила еду из дома. – Полицейские явились сюда, потому что, по словам мистера Хита, вы позвонили в Департамент сооружений общего пользования насчет погасшего освещения в парке Друид-Хилл.
– Да, я иногда занимаюсь такими вещами. Решаю мелкие проблемы. Я что, допустила ошибку?
– Электрик обнаружил там труп. Труп негритянки. Они хотят знать, почему вы позвонили и что вы можете сказать о том человеке, который сообщил о неисправном освещении.