– К нам пришло письмо. – Она попыталась припомнить все детали. Письмо было написано от руки, и почерк в нем был мужской. Было ли там указано имя? Кажется, да, но она помнила, что имя показалось липой. Не Джон Смит, но что-то в том же духе. Она не стала его проверять, поскольку письмо не удостоилось упоминания в газете. Мистер Хит решил опубликовать другое письмо, то, которое было подписано «Сеймур Баттс», и Мэдди могла только следовать этому решению.
– И вы избавились от него, – сказал мистер Маршалл.
Она хотела ответить «нет», объяснить, что ведет досье, кладя в папку те письма читателей, которыми она занимается сама и которые хранятся там до тех пор, пока проблемы не будут решены. Но глубоко посаженные карие глаза мистера Маршалла пристально смотрели на нее, и она поняла, что именно он хочет услышать, как почти всегда понимала, чего от нее хочет тот или иной мужчина.
– Мы не храним те письма, что не публикуются, – медленно проговорила она. – Это было бы неразумно.
– Отлично. – Мистер Маршалл кивнул. – Юрист газеты находится в моем кабинете. Давайте пройдем туда, и вы сможете объяснить детективам, что мы не оставляем у себя – не храним – письма, что не публикуются.
Как же приятно было слышать в устах мистера Маршалла ее собственные слова. Значит, они были именно таковы, какими и должны быть. Одновременно и правдивыми, и вводящими в заблуждение. В конце недели письмо, в котором речь шла об освещении фонтана, в самом деле было бы выброшено. Но пока что оно все еще хранилось в одной из ее папок.
Внешне полицейские, два детектива из убойного отдела, не так уж отличались от дежурных репортеров из отдела городских новостей. Им было по сорок с чем-то, но они оба преждевременно состарились как от своей работы, так и от дурных привычек, развитию коих та способствовала. Они были разочарованы, узнав, что в «Стар» принято выбрасывать те письма, которые газета не публикует, и настойчиво просили Мэдди по возможности вспомнить все детали. Она ответила, что не запомнила имени отправителя письма, но помнит, что это был мужчина. Он писал, что проходил мимо фонтана поздним вечером. Никто точно не знал, сколько времени освещение фонтана не работало, когда было написано это письмо, но в Департаменте сооружений общего пользования предположили, что вряд ли свет выключился давно. Детективы сказали Мэдди, что не могло пройти больше нескольких дней.
– У вас есть какие-то предположения относительно того, чье это тело? – спросил мистер Маршалл. – Относительно причин смерти? И как это попало туда?
Это.
– Труп находится в очень плохом состоянии. – Детективы смотрели на Мэдди, похоже, проверяя, как на нее подействует эта деталь. – Это негритянка. Мы… в общем, на данный момент мы ничего больше не скажем.
Вы не рассказываете нам всего того, что знаете, поэтому и мы не расскажем вам всего того, что знаем. Как же инфантильно порой ведут себя взрослые мужчины, подумала Мэдди, в отличие от женщин. Дуются и брюзжат, будто детишки в песочнице, зацикленные на идее справедливого обмена и престижа. Разумеется, женщинам тоже не безразличен их престиж, но все они еще в раннем возрасте убеждались, что жизнь – отнюдь не цепочка справедливых обменов. Девочкам приходилось узнавать чуть ли не в колыбели, что такой штуки, как справедливость, просто нет.
И, словно подтверждая этот тезис, мистер Маршалл сказал, что она может идти, как будто в этом разговоре с детективами не играла никакой роли. Она была всего лишь орудием, таким же, как печатная машинка или телефон. Передавала информацию, но не могла рассказать, как она это делает. Мэдди разрезала конверты с письмами, негодуя. Сколько серьезных преступлений таится в этих мелких жалобах на городские проблемы?
Но через час, когда детективы ушли, ее опять вызвали в кабинет мистера Маршалла и попросили принести все материалы, которые, по ее мнению, могут относиться к делу.
Кабинет главного редактора был великолепен, чего она, будучи слишком ошалелой, не заметила, когда приходила в первый раз. Огромный письменный стол, кажется, из красного дерева, кожаное кресло, лампа с зеленым абажуром. Гости сидели в мягких креслах с подголовниками. Обстановка резко контрастировала с обшарпанностью и беспорядком, царящими в редакции.
– Я хочу прояснить некоторые моменты, – сказал мистер Маршалл, сцепив руки и подавшись вперед. – Мы законопослушные граждане. Сотрудничаем с полицией, насколько необходимо. Но мы хотим знать, что именно у нас есть, прежде чем делиться этим с представителями закона. После того как полиция просмотрела бы ваши материалы, мы, возможно, никогда бы их больше не увидели. Их могли изъять как вещественные доказательства.
– По-моему, здесь мало что есть, – сказала она, протянув ему папку из плотной темно-желтой бумаги с письмами, содержащими проблемы, которые она решила сама, невидимая миру миссис «Служба помощи». Или же она снова стала «мисс»? Ее не устраивали ни «миссис», ни «мисс». «Миссис» – это миссис Милтон Шварц, которая с такой легкостью вела хозяйство в своем доме. А «мисс» – девчонка семнадцати лет.
– Почему бы вам не достать это письмо и не прочесть его нам? – предложил он. – Ведь на нем все равно уже имеются отпечатки ваших пальцев. Мы не можем совсем не дотрагиваться до улик, но можем постараться слишком уж не нарушать их сохранность.
Она отыскала письмо без проблем, конверт был прикреплен металлической скобкой, но определить по нему можно было только одно – судя по марке, письмо было отправлено из Балтимора на прошлой неделе. Содержание его было ясным и простым, а имя отправителя, Боб Джонс, показалось Мэдди еще более откровенной липой.
– Мы не проверяем личности людей, чьи письма не используются в колонке, – объяснила она. Она отметила про себя, что мистера Хита на встречу не пригласили, и ощутила гордость, хотя она не смогла бы сказать почему.
– Негусто, – сказал мистер Маршалл. – Должен признаться, я надеялся, что это письмо даст нам какую-то зацепку, которая поможет разобраться, что к чему.
– Мертвая негритянка в фонтане, – заметил Харпер, заведующий отделом городских новостей. – Я бы не дал это у себя. По словам Диллера, это, вероятно, та женщина, которая пропала в начале этого года, официантка из «Фламинго», заведения Шелла Гордона. Об этом писали в «Афро-американ», но, по-моему, тема не представляет интереса.
Юрист газеты пристально смотрел на Мэдди.
– Вы та женщина, что обхитрила Стивена Корвина.
Она залилась краской.
– Я бы не сказала, что я его обхитрила. Просто попросила его ответить на мое письмо.
Мистер Маршалл подхватил:
– А теперь вы просто звоните в городской департамент, и в результате обнаруживается труп.
У нее возникло такое чувство, будто они ее в чем-то обвиняют. В том, что она лезет не в свои дела? В том, что она проныра? И то, и другое было не так уж далеко от истины, но разве не следовало бы им похвалить ее за инициативу, хватку и чутье, отметить ее перспективность? Но она решила промолчать. Ей казалось, что сейчас ее наградят или еще как-нибудь отметят. Или хотя бы скажут мистеру Хиту, что она не его личный секретарь.
Однако вместо этого уже во второй раз за сегодняшний день дали понять, что она может идти.
– Спасибо за помощь, Мэдлин.
Не успела она отойти от кабинета главного редактора на десять футов, как оттуда донесся громкий смех. Вряд ли смеялись над ней, но настроение испортилось еще больше, когда она подумала о том, как быстро они после разговора с ней перешли к какой-то шутке, понятной только им двоим. Чувствуя себя несчастной, Мэдди пошла в туалет, чтобы умыться холодной водой, надеясь, что это сотрет предательский румянец.
Женский туалет был одним из тех немногих мест на этаже, где было тихо и относительно чисто. Здесь имелся даже диванчик, обитый искусственной кожей, хотя единственной женщиной, которая подолгу сидела на нем, была Эдна Сперри, репортер, пишущий о трудовых отношениях. Она усаживалась со своим материалом, кофе и сигаретами и выходила, чтобы сдать работу только в самый последний момент, заранее ругая редакторскую правку.
– Миссис Сперри… – начала Мэдди, умывшись.
– Да?
– Я Мэдлин Шварц, я работаю в «Службе помощи». Но хочу стать журналисткой. Знаю, что начинаю поздно – мне уже чуть больше тридцати пяти. Ведь тридцать семь – это только на два года больше, чем тридцать пять, меж тем «почти сорок» звучит как смертный приговор. Могу ли я спросить вас…
Женщина смерила Мэдди взглядом, стряхнула пепел в переполненную пепельницу и издала звук, похожий на смех.
Но Мэдди решила, что не даст себя запугать.
– Могу ли я спросить вас, как вы стали журналисткой?
Теперь Эдна уже точно рассмеялась.
– Что тут смешного?
– Говоря «Могу ли я спросить», вы в ту же минуту теряете всякое преимущество, – сказала она.
– Не знала, что мне нужно иметь какое-то преимущество. – Эдна ничем не отличалась от матерей-командирш, которых ей приходилось очаровывать в синагоге и «Хадассе» в те времена, когда она была молодой женой, только-только начинающей работать в различных комитетах.
– Вам нужно быть уверенной в себе. Знаете, как я начала заниматься этим делом? – Мэдди, сочтя, что это риторический вопрос, не ответила. – Да, такое надо знать. Если хотите пойти по этой стезе, прежде всего нужно готовиться к каждой беседе, к каждому интервью и начинать только тогда, когда выясните об объекте все, что только возможно.
Мэдди была сбита с толку, но не хотела этого показывать.
– Я не рассматривала вас как объект. Скорее как коллегу.
– Это и стало вашей первой ошибкой, – ответила Эдна.
Один из тех моментов, когда от умения правильно среагировать зависит будущее. Мэдди уже доводилось переживать такие. Например, когда ей было семнадцать лет и она стояла на подъездной дороге в северо-западном Балтиморе и безо всякого выражения на лице смотрела, как рабочие выносят из дома мебель и как вместе с диваном, обитым зеленым шелком, увозят и ее мечты. Или когда месяц спустя познакомилась на танцах с Милтоном и поняла, что он человек одновременно и искушенный, и наивный, такой, которого она сможет обвести вокруг пальца.