На ночь она оставила окно открытым, хотя это и было рискованно. Но воздух был свеж и душист, наверное, из-за садов возле собора. В этой части Балтимора так мало природных запахов, как будто времена года обходили ее стороной. Она легла в постель, раздевшись догола. Около двух ночи она услышала на пожарной лестнице тихие шаги, услышала, как окно открывается шире. Мужское тело накрыло ее, овладело ей.
– Мы уже говорили об этом, Мэдди, – сказал Ферди потом. – Не оставляй окно открытым. В него мог влезть не только я.
– Может, я оставила его открытым для кого-то еще.
Пауза. В комнате было темно, и она не могла видеть выражения его лица.
– Не веди себя так.
– Как?
– Как какая-нибудь стриптизерша или как женщина, которая крутит со всеми.
– Как Клео Шервуд?
– Ты опять говоришь об этой истории?
– Я собираюсь написать о ней. Погибла женщина. Вдруг мне удастся убедить людей, что им не должно быть все равно.
Он вздохнул.
– Это вряд ли.
– Ты ее знал?
– Нет. Клуб «Фламинго» находится вне зоны моего патрулирования.
– Как думаешь, у нее был мужчина? Тайный?
– Наверняка, и притом не один.
Он легко шлепнул ее по заду, давая понять, чтобы она встала на четвереньки. Мэдди как-то сказала, что никогда не занималась сексом иначе, чем лежа на спине, что Милтон не желал ничего слышать о других позах.
Это было и правдой, и неправдой. Она и Милтон действительно делали это только в одной позе, но муж, хотя верил в это, не был ее единственным любовником, а первый любовник был рисковым человеком и, увы, мог уговорить ее почти на все. Диван с обивкой из зеленого шелка. Желтый краешек луны во время затмения. Но это профессиональная уловка мадам Клэр. Какие бы цвета она ни назвала, клиент домысливает остальное.
Медиум
Людям, у которых нет дара, трудно это понять. Но, возможно, необходимо. Если б вы знали, что я вижу, как я вижу… А ведь были времена, когда подобных мне сжигали на кострах и, может статься, тем самым оказывали им милость.
Вижу, сегодняшняя женщина не верит. И решаю немного ее пугнуть. Она недостойна моего дара, хочет использовать его не во благо. Я говорю, что у нее есть секрет, ведь у кого нет секретов? В самом деле увидела желтую ауру вокруг нее, увидела почти наперекор себе самой. Но не смогла определить, связана эта аура с ней или с чем-то таким, что продолжает висеть в воздухе с тех пор, как ко мне приходила мать Клео Шервуд и попросила погладить тот меховой палантин. В то время я была так уверена, что девушка еще жива. И, глядишь, так оно и было, почем знать? Тело могло попасть в озеро в конце февраля. Но если она еще была жива, то где находилась? Почему я не смогла ее спасти? Не был ли зеленый цветом стен в той комнате, где ее держали? А желтый – цветом лампочки в чьей-то подвальной тюрьме?
Мне было восемь, когда я поняла, что у меня есть дар ясновидения. Мне приснился сон. В нем моя тетя, которая тогда была еще совсем юной, ехала в машине вместе с каким-то мужчиной, которого почти не знала. Он ехал слишком быстро, и она просила притормозить. Машина потеряла управление, тетя получила травму, а мужчина погиб. Утром я проснулась и узнала, что все это произошло на самом деле. Тетя лежала в больнице со сломанной ногой, а мужчина-водитель погиб. Я сказала моей матери, что видела эти события во сне. Та попыталась убедить меня, что я ошибаюсь. Она сказала:
– Нет, дорогая, должно быть, ты услышала наш ночной разговор. А может быть, этот сон приснился тебе на следующую ночь, но затем все смешалось в твоей голове, поскольку в тот день у нас стоял дым коромыслом, столько людей приходили и уходили, и мы так боялись, что она умрет.
Теперь я думаю: мать боялась за меня. Знала, что мне придется заплатить за мой дар – и так оно и вышло. Я не могу контролировать его, не могу призвать его на помощь, когда он бывает мне нужен. Люди решили бы, что я мошенница, если бы я призналась, так что я об этом не говорю. Но каждый, кто приходит ко мне, получает хорошие советы, так что деньги платит не зря. Не каждому выпадает пережить подлинный экстрасенсорный опыт. Это не в моей власти.
Мать Клео Шервуд – с нею все было по-настоящему. Я действительно видела зеленое и желтое, они были повсюду. Подумала, что это, возможно, солнце; мне казалось, что она не может повернуть голову и вынуждена смотреть на солнце. Комната или чердак… В последние минуты ее жизни, пока она была в сознании, ее окружало что-то желтое. Я в этом убеждена.
Когда женщина уходит – мне не нужен дар, чтобы понять: она не удовлетворена, – я выключаю свет и решаю закончить работу, хотя обычно большинство клиентов приходит по вечерам. Люди, особенно набожные, предпочитают обращаться ко мне после наступления темноты. Но я чувствую себя как выжатый лимон, а в таком состоянии даже самые слабые эманации забирают слишком много сил.
Мне сорок семь. Была замужем три раза, каждый раз катастрофически, но никогда об этом не говорю, потому что тогда люди, опять же, усомнились бы в моих способностях. Как ясновидящая может выбирать себе таких плохих мужей? Слушая свое сердце, вот как. Сердце ничего не понимает, ничего не видит, но буянит, бузит, истерит, лишь бы получить то, чего хочет. Никто не понимает, что я делаю, не понимает, кто я, как работает мой дар. Это не машина, которую можно включать и выключать. Дар чувствителен, капризен. Он предпочитает сухую погоду дождливой, холод жаре.
Мать Клео пришла ко мне в хороший день, холодный, ясный и сухой. Когда стоит такая погода, я чувствую то, чего не могу почувствовать в другие дни. Я видела, что творилось в душе миссис Шервуд, и мне никогда не доводилось видеть такой печали. Она любила свою дочь и хотела, чтобы я увидела что-нибудь такое, что свидетельствовало бы о том, что она жива – быть может, именно поэтому мне тогда и показалось, что это возможно. По-моему, мужа и остальных детей она любит не так сильно, как эту свою дочь, из-за которой было столько проблем. Среди матерей бывают такие. Когда я погладила палантин, он вроде как оживился, как кот, которому почесали спинку. И от него распространялся затхлый, но приятный запах, похожий на запах каких-то духов. От него пахло – желанием. Бедняжка до невероятия желала чего-то.
Я увидела что-то ярко-желтое, ослепительно желтое. Увидела женщину, лицо которой было повернуто к солнцу, которая, возможно, пролетала слишком близко от него, как Икар. Людям не положено летать, не положено видеть то, что вижу я. Я хорошая женщина, хожу в церковь и иногда по воскресным дням – никогда не скажу этого исповеднику – молюсь Богу, прося его сделать так, чтобы я стала видеть меньше. Но Бог отвечает:
– Сюзанна – мое настоящее имя Сюзанна – я не даю такой дар тем, кто не способен справиться с ним.
От этой женщины, той, что приходила, чтобы расспрашивать о Клео Шервуд, добра не жди. От нее тоже пахло желанием, но в этом запахе не было приятности. Она была как автомобильный двигатель, все набирающий и набирающий обороты, ревущий, сыплющий искрами. Хочет куда-то попасть, но беда в том, что ей невдомек, куда именно. Это и делает ее опасной.
С удовольствием съедаю ужин – свиную отбивную с фасолью – и позволяю себе выпить немного сладкого вина, которое успокаивает. Готовлюсь лечь в кровать и отойти ко сну, чего я страшусь. Сны мне в тягость, потому что иногда сбываются, и я не знаю, какой сбудется, а какой нет. С вами когда-нибудь бывало, что вам снится страшный сон, а потом вы пробуждаетесь и испытываете облегчение, потому что на самом деле ничего этого не происходило? Ну так вот, мне не дано испытать такое облегчение, пока я не убеждаюсь, что мои сны не сбылись. Да, ясновидение – дар, но я о нем не просила, и мне очень хочется избавиться от него. Боже, забери его у меня, потому что так не должно быть. Сделай меня обычной женщиной, такой, которая смогла бы жить с мужчиной и вечером класть голову на подушку, не боясь ни того, что увидит в снах, ни того, что узнает после пробуждения, момента, когда для обычных людей пора снов и кошмаров кончается.
Зеленый и желтый, да?
Зеленый и желтый, да? Ты получила то, за что заплатила, Мэдди Шварц. Знаешь, что было зеленым и желтым? Обивка кресел на балконе в театре, где я сидела за две недели до смерти.
Мой мужчина сделал мне сюрприз – отвез в Нью-Йорк, где повел на мюзикл – «Человек из Ламанчи». Не очень хорошие места, и, по-моему, среди зрителей мы были единственными неграми. Что же до музыки – то, на мой взгляд, она неинтересна и старомодна, но я видела, что его она трогала. По его щекам текли слезы, но не во время той песни, которую знают все, той, которую крутят по радио. (Опять же, только если вы слушаете старомодное радио.) Он рыдал в конце, когда та женщина сказала, что мертвый старик, лежащий в кровати, – не тот, кого она знала, что мужчина, которого она знает и любит, еще где-то живет. В ту минуту я думала, что он будет моим, что он решит стать героем, а не тем, кто лежал в кровати. Но нет, он плакал, потому что знал предел своих возможностей, знал, что выберет в конце. Он слаб.
Я смотрела, как он смотрит представление о представлении внутри представления. И это напоминало мне ту шутку о бесконечности, которую мы рассказывали друг другу в детстве. Я пишу картину, на которой изображено, как я пишу картину, на которой изображено, как я пишу картину. Она становится все меньше, и меньше, и меньше, пока ты не перестаешь что-либо различать.
И я решила, что стану той, кто остается жить. Не стариком, лежащим в кровати на сцене, не теми красивыми и взбалмошными женами Генриха VIII, которых он казнил, Анной Болейн и Кэтрин Говард, не его последней женой, что ухаживала за ним перед его смертью и вскоре после нее умерла сама, и о ней никто не говорит. Я стану Марией Болейн, сестрой Анны, которая обвела всех вокруг пальца и прожила хорошую долгую жизнь. Вот что я выберу.