Мэдди закричала.
Не потому, что он испугал ее, нет. О, она была в ужасе, но не из-за него. Мэдди ужаснуло то, что она совсем не испытывала страха, она была ошеломлена своей мыслью, пусть и мимолетной, о том, что могла бы увести этого мужчину из кинотеатра и заняться с ним кое-чем. Она становилась растленной, для этого не было другого слова. Поэтому и постаралась как можно скорее выйти замуж. Первый любовник пробудил в ней ужасную похоть, и она понимала, что должна загнать ее в бутылку, укротить. Но теперь похоть вырвалась из-под спуда, оказалась выпущена в мир.
Разумеется, после того, как она начала кричать, Пол и Джудит среди прочих бросились ей на помощь, а мужчина с римским носом скрылся. О том, чтобы отправить Мэдди на такси, больше не было речи, ведь ей пришлось пережить такой страх. Они отвезли ее, и Мэдди почти чувствовала себя виноватой из-за того, что лишила их времени, которое они могли бы провести вдвоем. Правда, троица ушла из кинотеатра через сорок пять минут после начала фильма, так что у любовников оставался по меньшей мере час друг для друга.
На следующий день Джудит позвонила шепотом с телефона в ювелирном магазине ее брата.
– Он захотел припарковаться на Силберн-авеню, – сказала она. – Рядом с… это не странно?
– Нет, – ответила Мэдди и подумала: Да. Но это все же не так странно, как то, что вчера вечером хотела сделать я сама, так что кто я такая, чтобы судить?
Либертенка[91], подумала она, повесив трубку. Я становлюсь либертенкой. От кого она впервые услышала это слово? Ну конечно же, от первого любовника. Жив ли он еще? Давно уехал из города, и она потеряла его след. Но, поскольку в Балтиморе у его семьи сохранились связи, надо думать, если бы он умер, местные газеты напечатали бы некролог. И его жена тоже наверняка удостоилась бы некролога. Но он еще не стар, ему сейчас под шестьдесят. Нет причин думать, что умер.
Она увидела себя саму, семнадцатилетнюю, стоящую на тротуаре и смотрящую, как грузчики ставят мебель в фургон.
– Куда они уезжают? – спросила она того из грузчиков, который показался ей наименее грозным.
– В Нью-Йорк, – буркнул он.
– Я знаю его. То есть их, – сказала она. – Я… я училась в одной школе с их сыном.
Грузчика это не заинтересовало. Много месяцев самым большим страхом Мэдди было опасение, что кто-нибудь узнает ее секрет, узнает, что она сделала. Но теперь она поняла, что хуже всего – когда никто ничего не знает. Она слишком хорошо хранила секрет. Все его обещания, все клятвы, данные, чтобы забрать то, чего она никогда не сможет получить назад, были даны без свидетелей. Только он знал, как уверял ее, что они сбегут вдвоем, как живописал совместную жизнь – словами он владел куда лучше, чем кистью, – будущее, в котором они станут жить в Гринвич-Виллидж, жить как истинные либертены, не заботящиеся ни о чем, кроме искусства и любви. Она не смогла бы доказать, что все это было. Самую важную часть ее молодой жизни грузили в мебельный фургон, чтобы перевезти – подумать только – в Нью-Йорк, но наверняка не в Гринвич-Виллидж. Скорее всего, поселятся в Верхнем Ист-Сайде и будут вести такую жизнь, которую он, по его словам, презирает.
Грузчики затолкали в фургон диван с зеленой шелковой обивкой. На этом диване Мэдди потеряла девственность – летом, в семнадцать лет.
– Ты не могла бы задержаться? – спросил ее он. – Вечером будет затмение. Такое случается всего раз в жизни. И я знаю, что твои родители никогда не беспокоятся за тебя, когда ты здесь, со мной.
Да, они не беспокоились. Даже в семнадцать Мэдди понимала всю иронию такого положения дел.
Два месяца спустя, осенью, она познакомилась с Милтоном. Тот, разумеется, полагал, что Мэдди девственница, и она не сочла нужным разуверять его. Она и была ею, и не была. Она стала другой Мэдди. Но, если уж на то пошло, чувствовала себя более невинной и юной из-за того, что ее осквернил и обманул мужчина намного старше, без зазрения совести уговоривший отдать ему то, что, по словам других, было самым драгоценным достоянием, единственным настоящим приданым.
Имелся ли у Клео Шервуд постоянный мужчина? Все говорили, что нет, но случайный знакомый не станет дарить девушке горностаевый палантин. Cherchez l’homme[92]. Мэдди найдет любовника Клео, женатика, и потребует у него ответов. Это уравновесит ту ее давнюю неспособность решиться и поговорить с женой своего любовника.
Та жена, разумеется, знала ее, но только как однокашницу сына, как девушку, с которой тот встречался, которую пригласил на выпускной бал, а затем бросил. И портрет которой писал муж. Этот портрет вышел неудачным, он не передавал ни ее очарование, ни молодой задор. Не передавал ни одного из тех достоинств, которые он, по его словам, видел в ней, когда откладывал в сторону свои кисти и занимался любовью снова, снова и снова в то лето, когда ей было семнадцать.
Кинозритель
Клянусь, прежде никогда не делал ничего подобного. Не планировал этого делать. То есть да, планировал сесть рядом. Ведь имею же я право выбрать место. В кинотеатре бывает не так уж много народу, и обычно я предпочитаю не садиться так близко к экрану. Плохо и для шеи, и для глаз. Но я вижу, как она входит в зал с той парочкой, почти как воспитательница, затем оставляет их сидеть в заднем ряду, а сама перебирается вперед. Я иду за ней, сначала усаживаюсь через проход, затем, когда кончается мультик и начинается фильм, сажусь на соседнее кресло.
Я… нет, я не хочу говорить вам, чем я занимаюсь. Я приличный человек, хороший человек, можете поверить. И глава семьи. Да, я женат, но жена равнодушна ко мне. Всегда была равнодушна. По-моему, я ей не нравлюсь. Иногда я спрашиваю ее:
– Я тебе нравлюсь? – и она отвечает:
– Я люблю тебя, – как будто от этого лучше, как будто этого должно быть достаточно.
Но недостаточно. Мне нужно, чтобы я еще и нравился ей, чтобы она смеялась над моими шутками, чтобы ее не так напрягал сам факт моего существования. Когда в конце дня я прихожу домой, жена, кажется, находит мое присутствие в доме чем-то вроде обузы. Это хороший дом, и плачу за него я. Напоминает мне миф об Эросе и Психее, только в отличие от Психеи моя жена не станет утруждать себя тем, чтобы смотреть на меня, пока я сплю[93]. Ей было бы все равно, если б муж в самом деле был чудовищем, лишь бы содержал ее.
Так что иногда я говорю, что надо задержаться на работе, а сам иду в кино или захожу куда-нибудь, чтобы немного выпить. Но поверьте – никогда, ни разу в жизни не делал ничего похожего. Впрочем, разве это так уж страшно? Дотрагиваюсь до ее ноги, до колена. Юбка коротка, поэтому я и касаюсь его. Не планирую касаться, правда, но тут что-то происходит с ее дыханием, оно замедляется, и это выглядит почти как приглашение. Мне это кажется чувственным, хотя сцена, что разыгрывается сейчас на экране, не очень-то романтична. От нее так хорошо пахнет – нет, не духами, а чем-то, присущим только ей, и это лучше любых духов, шампуня или мыла. Так бывает, когда ты идешь мимо куста во дворе твоего соседа прямо за забором, а несколько цветков перевесились через забор. Сначала тебе хочется только понюхать их. Подаешься вперед, вдыхаешь аромат. Невозможно не коснуться цветка, не провести пальцем по шелковистым лепесткам, не стряхнуть пыльцу. Затем, если соседа не видно, ты срываешь его и уносишь с собой. Разве так не делали все мы?
Я не захожу так далеко. Дотрагиваюсь до ее колена. Дружеское прикосновение, легкое, как бы невзначай. Мгновение кажется, что она подумывает о том, чтобы тоже коснуться меня. Чувствую ее мысли, чувствую, как она взвешивает возможные варианты. Она кладет мою руку обратно мне на колени, но делает это мягко и даже нежно.
А затем начинает истошно кричать.
К счастью, я хорошо знаю этот район, включая кинотеатр. Выбегаю из зала через пожарный выход, расположенный у самого экрана и выходящий в переулок. Оказавшись снаружи, веду себя осторожно и не бегу. Ведь искать будут того, кто пытается скрыться. Достаю сигарету – руки чуть заметно дрожат – и закуриваю, прислонившись к задней стене прилегающего к кинотеатру китайского ресторана и вдыхая больше жира, чем никотина. Вижу, как из кинотеатра выходит мужчина, за ним две женщины, смотрю, как они оглядывают переулок. Смотрю прямо на них, куря и стараясь придать себе как можно более беспечный вид.
Они идут в сторону улицы, но уже не так напряжены, уже пытаются не столько найти злоумышленника, сколько успокоить эту женщину; парочка берет ее под руки, как будто она инвалид. Мне хочется крикнуть им вслед: «Я всего лишь дотронулся до ее колена!»
Возвращаюсь домой. Жена сидит за столом на кухне, разгадывая словесную головоломку. Проще простого, однако она тратит на нее почти двадцать минут.
– Как работа, – говорит она, не глядя на меня и даже не придавая голосу вопросительную интонацию. Это не вопрос, а просто слова, которые жене полагается говорить мужу, когда он возвращается домой. В голосе служанки-робота в «Джетсонах»[94] и то больше чувств.
– Нормально.
Она пишет карандашом. Ей нужен карандаш для головоломок, а я использую ручку для кроссвордов в «Нью-Йорк таймс».
– Шейла, я тебе нравлюсь?
Она вздыхает.
– Опять ты за свое. Сколько раз говорить, что я люблю тебя?
– Я спросил, нравлюсь ли я тебе.
– Любить – лучше.
В самом деле? Четыре года назад на танцах я познакомился с женщиной. Говорила она немного и оттого казалась загадочной и притягательной. На поцелуи и ласки была так же скупа, как и на слова. Мне казалось, что за этим ее молчанием, за этим сопротивлением кроется многое, ведь недаром говорят, что тихие воды глубоки. Не прошло и трех месяцев, как мы поженились.