ПОЯВЛЕНИЕ ЛЕДИ
Дневник Руперта Сент-Леджера
апреля 3-го, 1907
Я дождался полдня — вот этого часа, — чтобы приняться за подробное описание странного происшествия прошлой ночи. Я поговорил с людьми, в чьем здравом рассудке мне прежде не приходилось сомневаться. Я, как обычно, с аппетитом позавтракал и не нашел причин усомниться в том, что я сам здоров духом и телом. Для меня важно, чтобы нижеследующее повествование было не только правдивым в целом, но и точным в подробностях. Я изучил и описал столько случаев для Общества психических исследований, что не могу не знать о необходимости абсолютно точного изложения подобного материала вплоть до мельчайших деталей.
Вчера был вторник, второе апреля 1907 г. День прошел интересно, я занимался самыми разными делами. Вместе с тетей Джанет я съел ланч, а после чая мы вдвоем совершили прогулку по садам и особое внимание уделили месту, отведенному для нового японского сада, который мы назовем «Сад Джанет». Мы гуляли в плащах, потому что сезон дождей уже достиг своего пика, и можно было бы решить, что повторяется потоп, если бы не случались перерывы, в которые дождь готовился полить еще сильнее. Пока эти перерывы коротки, но, несомненно, станут продолжительнее по мере приближения сезона к концу. Мы вместе пообедали в семь часов. После обеда я выкурил сигару, а затем час провел с тетей Джанет в ее гостиной. Я покинул ее в половине одиннадцатого, отправился к себе и написал несколько писем. В десять минут двенадцатого я завел часы, чтобы они не отставали. Подготовившись ко сну, я отодвинул тяжелую штору на окне с видом на мраморные ступени, ведущие в итальянский сад. Перед тем как отодвинуть штору, я выключил свет, потому что мне хотелось взглянуть на сад, а уже потом ложиться. Тетя Джанет всегда считала необходимым (а может, это из правил приличия, я не разобрался) держать окна закрытыми и шторы опущенными. Со временем я добьюсь того, чтобы на мою комнату сие правило не распространялось, но пока перемена в стадии становления, и я, конечно же, не хочу торопиться или проявлять настойчивость, иначе задену чувства тети. Этой ночью я следовал старой привычке. Приятно было выглянуть в окно, потому что вид был по-своему несравненным. Затяжной дождь — непрекращающийся ливень, от которого потоки воды бурлили повсюду, — прошел, и в самых неожиданных местах вода скорее вилась струйками, чем бежала ручьями. Потоп вроде сменялся периодом слякоти. Было довольно светло — луна то и дело проглядывала сквозь плывшие по небу тяжелые тучи. От этого мерцающего света кусты и статуи наполняли сад причудливыми тенями. Длинная прямая дорожка, начинающаяся от мраморных ступеней под окном, покрыта мелким белым песком, взятым с морского берега в уединенном местечке к югу от замка. Кусты падуба тусклого, тиса, можжевельника, кипариса, пестролистного клена и спиреи, стоящие на некотором расстоянии друг от друга вдоль дорожки, напоминали привидения под проглядывавшей луной. Многочисленные вазы, статуи и урны, в слабом свете всегда казавшиеся призрачными, обрели совершенно фантастический облик. Прошлой ночью луна светила, на удивление, усердно и освещала не только сад до самой крепостной стены, но и мрачный строй великанов-деревьев в лесу за стеной, и пространство за лесом, вплоть до начала горной гряды, по серебристым склонам которой тоже поднимались деревья, тут и там отступавшие в сторону перед мощными утесами и гигантскими каменными бороздами обнаженной породы, — отступавшие и будто бравшие их в рамку.
Я глядел на эту дивную картину, и мне показалось, что какая-то белая вспышка переносится произвольно, следуя своему ритму, от куста к кусту, от статуи к статуе — будто от одного укрытия к другому. Вначале я не был уверен, видел я это в действительности или нет. Что меня и встревожило, поскольку я давно привык к точному наблюдению окружающей обстановки, ведь от подобной точности зависела не только моя жизнь, но и жизнь других людей; обычно я доверял своим глазам, и малейшая неуверенность в этом отношении не могла не причинить мне беспокойство. Однако когда я сосредоточился, мой взгляд стал более пристальным, и вскоре я с удивлением отметил, что вижу, как что-то движется — что-то в белом. Я предположил — и это неудивительно, — что вижу нечто сверхъестественное, ведь вера в то, что место населено привидениями, давно пребывала в нас и гласно, и в недомолвках. Суеверия тети Джанет, подкрепленные ее книгами по оккультным предметам — и в последнее время, в нашей изоляции от всего остального мира, сделавшиеся темой наших повседневных разговоров, — немало способствовали такому моему заключению. Поэтому ничего странного не было в том, что я, в полном сознании и при обостренном восприятии, ждал, чем же дальше проявит себя этот призрачный гость, как я в мыслях уже называл его. Наверняка это был призрак или какая-то духовная сущность, ведь это им пристало двигаться столь бесшумно. Чтобы видеть и слышать лучше, я тихо отодвинул складную решетку, открыл окно и, как был босой, облаченный в пижаму, ступил на мраморную террасу. Каким же холодным оказался влажный мрамор! И какой сильный аромат источал вымокший под дождем сад! Будто ночь и ночное светило вытягивали запах из каждого раскрывшегося цветка. От самой ночи, казалось, шел тяжелый, пьянящий дух. Я стоял на верху мраморной лестницы, и все вокруг было в высшей степени призрачным — белая мраморная терраса с лестницей, посыпанные песком белые дорожки, которые мерцали в лунном свете, кусты с белой, бледно-зеленой и желтой листвой, смутно различимой в сиянии ночи, белые статуи и вазы. А среди них все так же бесшумно несущаяся эта загадочная, непостижимая фигура, то ли реальная, то ли пригрезившаяся мне! Я задержал дыхание и напряг слух, но ничего не услышал, кроме звуков ночи и голосов ее приспешников. Совы ухали в лесу; летучие мыши, воспользовавшись прекращением дождя, почти бесшумно носились в воздухе, будто тени. Но след парившего призрака, или фантома, или не знаю уж чего пропал — если вообще я видел что-то, а не оказался жертвой моего разыгравшегося воображения.
Поэтому спустя какое-то время я вернулся к себе в комнату, закрыл окно, вновь задвинул решетку и опустил тяжелую штору; затем, загасив свечи, лег в темноте. Через несколько минут я, должно быть, заснул.
«Что это было?» — услышал я свой внутренний голос, как только сел в кровати, проснувшись. Я, скорее, припомнил, чем уловил слухом тревожный звук, похожий на слабый стук в окно. Несколько секунд я прислушивался машинально, но напряженно, затаив дыхание, а мое сердце учащенно билось, однако не от страха, как у робкой души, — я был весь ожидание. В тишине звук повторился — очень-очень слабо, но кто-то, несомненно, стучал в оконное стекло.
Я вскочил, отдернул штору и на мгновение застыл от ужаса.
На террасе, теперь в ярком свете луны стояла женщина в белом саване, пропитанном водой; вода капала на мраморный пол террасы, образуя лужицу, и тонкими струйками медленно стекала по влажным ступеням. Поведение и облачение женщины, сами обстоятельства ее появления — все внушало мысль, что, хотя женщина двигалась и говорила, была она не живой, а мертвой. Она была молода и очень красива, но воистину смертельно бледна. На неподвижной белизне ее лица, из-за которой она казалась холоднее мрамора под ее ногами, ее темные глаза блестели странно и соблазнительно. Даже в непостижимом свете луны, который, в конце концов, скорее обманчив, чем проясняет что-либо, я не мог не заметить одно удивительное свойство ее глаз. Им было присуще некое свойство преломления света, делавшее их подобными звездам. При каждом ее движении эти звезды представали еще более чудесными, лучащимися еще загадочнее и сильнее. Она обратила ко мне умоляющий взгляд, как только тяжелая штора была отодвинута, и красноречивым жестом попросила впустить ее. Я инстинктивно откликнулся: отодвинул стальную решетку и открыл доходящее до пола окно. Когда стеклянные створки открылись, я заметил, что она дрожала. Казалось, она так закоченела, что не могла двинуться с места. При виде ее полной беспомощности все мои мысли о странности происходящего улетучились. Не то чтобы я преодолел первоначальное впечатление о явленной смерти, вызванное ее погребальным облачением. Я просто не задумывался об этом вовсе; я был готов принимать происходящее таким, каким оно было: передо мной женщина, она в беде — вот и все.
Я так подробно останавливаюсь на том, что чувствовал, чтобы иметь впоследствии возможность разобраться в происшествии, провести сравнение. Все это настолько странно, настолько выходит за рамки нормального, что любая мелочь может впоследствии дать ключ к разгадке случая, который иначе остался бы необъяснимым. Я неизменно отмечал, что в непонятных обстоятельствах первое впечатление существеннее последующих выводов. Мы, будучи людьми, слишком недооцениваем инстинкт и превозносим разум, а ведь именно инстинктом природа щедро одарила весь животный мир, обеспечивая тем самым ему защиту и условия для жизнедеятельности.
Когда я ступил на террасу, позабыв о том, как одет, я обнаружил, что женщина просто заледенела от холода и едва ли могла двигаться. Даже после того, как я пригласил ее войти и подкрепил слова жестом — на случай, если она не знает моего языка, — она продолжала стоять столбом, лишь немного покачиваясь вперед-назад, будто у нее осталось ровно столько сил, чтобы держаться на ногах. Недолго до того, подумал я, что она упадет замертво. Поэтому я взял ее за руку, чтобы ввести в мою комнату. Но она, казалось, не могла от слабости сделать и шагу. Я легонько подтолкнул ее, желая помочь ей, но она пошатнулась и упала бы, если бы я ее не подхватил. Тогда, приподняв ее, я двинулся вперед. Теперь ноги ее, избавленные от веса тела, казалось, могли с усилием переступать, и таким образом — я почти что нес ее — мы вошли в комнату. Силы ее были на исходе; мне пришлось перенести ее через порог. Повинуясь ее знаку, я закрыл и запер окно. В тепле комнаты — пусть там было и сравнительно прохладно, однако не так сыро, как снаружи, — она, казалось, сразу начала приходить в себя. Спустя несколько секунд силы как будто уже вернулись к ней, и она сама задвинула тяжелую штору на окне. Мы оказались во тьме, и я услышал ее слова на английском:
— Света! Засветите!
Я нашарил спички и зажег свечу. Когда фитиль загорелся, она двинулась к двери комнаты и проверила, заперта ли дверь. Удовлетворившись осмотром, она направилась ко мне, и ее намокший саван оставлял лужицы на зеленом ковре. К этому моменту воск свечи уже таял, и я мог хорошо ее рассмотреть. Ее трясло как в лихорадке; она жалко куталась в мокрый саван. Я невольно спросил:
— Я могу что-нибудь сделать для вас?
Она ответила все так же на английском, и это был волнующий, пронзительно-нежный голос, который проник прямо мне в сердце и странным образом на меня подействовал:
— Согрейте меня.
Я бросился к камину. В нем не было дров, огонь не разводили. Я обернулся к ней и сказал:
— Подождите здесь всего несколько минут. Я позову кого-нибудь, попрошу помощи и огня.
Голос ее, казалось, зазвенел от напряжения, когда она нетерпеливо откликнулась:
— Нет, нет! Пусть лучше я… — она на мгновение запнулась в нерешительности, но, кинув взгляд на свой саван, торопливо продолжила: — останусь как есть. Я доверяю вам, но не другим; вы не должны обмануть мое доверие. — И тут же она чудовищно задрожала и вновь стала кутаться в свое погребальное одеяние столь жалобно, что сердце у меня сжалось.
Думаю, я человек практичный. Во всяком случае, я привык действовать. Я подхватил лежавший возле моей кровати халат из толстой темно-коричневой шерсти — конечно же, слишком длинный — и протянул ей со словами:
— Наденьте. Это единственная теплая вещь здесь, которая может вас согреть. Подождите, вам надо снять этот мокрый… мокрый… — я стал подыскивать ее одеянию название, которое не смутило бы ее, — этот костюм… платье, ну, неважно что. — Я указал на обшитую мебельным ситцем складную ширму в углу комнаты, скрывавшую место, где я обтираюсь мокрой губкой по утрам и где уже была приготовлена ванна с холодной водой, ведь я рано встаю.
Она печально поклонилась и, взяв халат длинной белой красивой рукой, понесла его за ширму. Послышался слабый шорох, затем глухой звук упавшего на пол мокрого одеяния, еще шорох, и через минуту она появилась, закутанная с головы до ног в длинный шерстяной халат, волочившийся за ней по полу, хотя она была женщиной высокого роста. Но она по-прежнему сильно дрожала. Я достал из буфета бутылку бренди, стакан и предложил ей выпить, но она жестом отклонила мое предложение, хотя горестно простонала:
— О, я так замерзла, так замерзла!
Зубы ее стучали. Мне было больно смотреть на нее, и в отчаянии — ведь я уже терял разум, не зная, что делать дальше, — я произнес:
— Скажите же мне, чем я могу помочь вам, и я все сделаю. Мне нельзя позвать на помощь; здесь нет огня, и не из чего его развести; вы не хотите выпить бренди. Как же, в конце концов, я могу согреть вас?
Ее ответ, конечно, удивил меня, хотя рассуждала она практически, настолько практически, что я и не осмелился бы сам заговорить об этом. Прежде чем ответить, она несколько секунд смотрела мне прямо в лицо. Затем с видом невинной девушки, уничтожившим все мои подозрения и сразу же убедившим меня в ее искреннем доверии ко мне, она произнесла голосом, который мгновенно взволновал меня и пробудил во мне глубокое сострадание:
— Позвольте мне ненадолго прилечь и укройте меня пледами. Так я, наверное, согреюсь. Я умираю от холода. И я смертельно напугана… смертельно напугана. Сядьте возле меня и позвольте мне держать вашу руку. Вы большой, сильный и храбрый на вид. Это меня успокоит. Я и сама не из трусливых, но сегодня ночью страх схватил меня за горло. Я едва дышу. Позвольте мне остаться, пока я согреюсь. Если бы вы знали, через что я прошла и что еще мне предстоит узнать, вы бы сжалились надо мной и помогли мне.
Было бы преуменьшением сказать, что я удивился. Но возмущен я не был. Жизнь, которую я вел, никогда не сделала бы из меня ханжу. Путешествовать в чужих краях среди чужих народов с чуждыми мне обычаями и взглядами — это значит время от времени обретать странный опыт и переживать необычные приключения; человек без человеческих страстей не годится для той жизни странника, которая стала мне привычной. Но даже человек искушенный может быть возмущен женщиной, вызывающей у него уважение, а также может быть смущен. Все его великодушие будет ей защитой в таком случае. И все его умение держать себя в руках. Даже если она поставит себя в двусмысленное положение, ее честь будет взывать к его чести. И этот зов нельзя оставить без ответа. Страсти должны затихнуть на время — когда звучит этот призыв.
К этой женщине я испытывал уважение… большое уважение. Ее молодость и красота, ее явное неведение зла, ее полное презрение к условностям, свидетельствующее о передаваемом по наследству достоинстве, испытываемые ею чудовищный страх и муки, — а ее несчастье, должно быть, было намного тяжелее, чем представлялось, — все заслуживало уважения, пусть кто-то и не поспешил бы проявить его. Тем не менее я подумал, что следует отказать ей в подобной смущающей просьбе. Я, конечно же, чувствовал себя дураком, отказывая ей, даже невежей. Честно могу сказать, я делал это ради ее блага, из лучших побуждений. Я испытывал чудовищную неловкость, я заикался и запинался, когда произнес:
— Но приличия!.. Вы здесь одна… ночью! Что скажут люди… ведь благо… благопристойность…
Она прервала меня с неописуемой надменностью, от которой я захлопнул рот так же поспешно, как сложил бы складной нож; я почувствовал себя полным ничтожеством, абсолютно нелепым. В ее позе при этом было столько грациозной простоты и искренности, столько сознания своего высокого положения, что я не мог ни разгневаться, ни оскорбиться. Я только устыдился узости своего ума и убогости своей морали. Она предстала олицетворением гордости, когда холодная как лед телом, а теперь обнаружив и леденящие пределы, в которых пребывал ее дух, произнесла:
— Что для меня приличия и условности? Если бы вы только знали, откуда я явилась… какое существование (если его можно так назвать) веду… это одиночество… этот ужас! А кроме того, мне пристало устанавливать правила, а не ограничивать ими мою свободу действий. Даже такая… даже здесь, в этом одеянии… я выше условностей. Меня не заботят условности, они для меня не препятствие. Это, по крайней мере, я заслужила в силу того, что испытала, пусть и не каким иным путем. Позвольте мне остаться.
Последние слова, несмотря на все свое высокомерие, она произнесла умоляющим тоном. И однако печать гордыни лежала на всем, что она произносила и совершала, — на ее жестах и движениях, тембре голоса, величавой осанке, прямом взгляде ее открытых, сияющих как звезды глаз. Что-то неповторимо величественное было в ней, так что, оказавшись лицом к лицу с этим и с ней самой, я, робко попытавшийся предостеречь ее от безнравственного шага, увидел себя ничтожным, нелепым, ведущим неуместный спор. Я молча достал из старого шкафа охапку одеял и несколькими из них накрыл ее, ведь она уже успела откинуть покрывало и лечь на кровать. Я пододвинул стул и сел подле нее. Когда она высвободила руку из-под горы одеял, я взял ее руку в свою и сказал:
— Согрейтесь и отдохните. Засните, если сможете. Вам нечего бояться — я буду вас охранять.
Она взглянула на меня с благодарностью, ее лучистые как звезды глаза загорелись ярче, что было странно, ведь я своим телом заслонял свет восковой свечи…
Она была чудовищно холодной, ее зубы стучали столь громко, что я уже стал опасаться, не нанесла ли она себе какой-нибудь страшный вред, промокнув, а затем переохладившись. Но я испытывал неловкость и не знал, как выразить словами мои опасения; более того, я и не осмеливался сказать что-нибудь о ней, еще не забыв высокомерие, с которым она восприняла мои недавние, высказанные из лучших побуждений возражения. Я явно был для нее лишь средством получить убежище и тепло, совершенно обезличенным, безликим. В ситуации такого уничижения что еще мог я делать, как не сидеть бездвижно и ждать развития событий?
Понемногу чудовищный стук ее зубов начал стихать — когда тепло постели проникло в нее. Я тоже, даже в такой нелепой позе бодрствования, почувствовал расслабляющий покой, и ко мне подкрался сон. Я пытался отогнать его, но, поскольку не мог сделать резкого движения, не потревожив мою странную и прекрасную соседку, мне пришлось уступить, и я задремал. Я по-прежнему пребывал в состоянии парализующего удивления, так что даже не владел мыслями. Мне оставалось только следить за собой и ждать. Прежде чем мне удалось сосредоточиться, я заснул.
Меня пробудил ото сна, крепко меня сковавшего, крик петуха в одном из надворных строений замка. В тот же миг фигура, лежавшая бездвижно, если бы не едва заметно приподнимавшаяся и опускавшаяся грудь, неистово задергалась. Петушиный крик преодолел врата и ее сна тоже. Она поспешно выскользнула из кровати и, встав во весь рост, громко зашептала:
— Выпустите меня! Я должна идти! Я должна идти!
К этому моменту я совсем проснулся, и вся картина целиком тотчас проникла в мое сознание и навечно в нем запечатлелась: тусклый свет почти полностью сгоревшей свечи, казавшийся еще слабее из-за того, что серый проблеск утра прокрадывался в комнату по краям тяжелой шторы; высокая стройная фигура в коричневом халате, волочившемся по полу, темные волосы, блестевшие даже в неярком свете, или, скорее, пронзительно-черные от мраморной белизны лица, на котором черные же глаза горели звездами. Она торопилась как одержимая, ее нетерпение было просто неописуемым.
От удивления и ото сна я настолько утратил способность здраво мыслить, что не пытался остановить ее, но механически стал помогать ей добиться желаемого. Когда она метнулась за ширму и, как я мог судить по доносившимся до меня оттуда звукам, принялась поспешно снимать теплый халат и вновь облачаться в мокрый, леденяще холодный саван, я отдернул штору на окне и отодвинул задвижку. Потом открыл окно до полу, и она выскользнула, молча, объятая сильной дрожью. Минуя меня, она тихо прошептала несколько фраз, и я едва разобрал их из-за клацанья ее зубов:
— Благодарю вас… тысяча благодарностей! Но я должна идти! Должна! Должна! Я еще приду и попытаюсь выказать мою благодарность. А пока не считайте меня неблагодарной. — И она исчезла.
Я наблюдал, как она пронеслась вдоль белой дорожки, порхая от куста к кусту, от статуи к статуе, — точно так, как и явилась. В холодных серых предрассветных сумерках она казалась еще более призрачной, чем под черным покровом ночи.
Когда она скрылась из виду — под сенью леса, — я долго стоял на террасе и все высматривал ее, надеясь уловить очертания этой фигуры, этого образа, который, как я понял, уже обладал странной притягательностью для меня. У меня было чувство, что взгляд этих лучистых очей останется со мной до конца жизни. Какое-то колдовство проникло сквозь мои глаза, мою плоть и мое сердце до самых глубин моей души. В голове все смешалось. Я едва мог связно мыслить. Я был как во сне, реальность отдалилась. Не приходилось сомневаться, что призрачная фигура, бывшая столь близко от меня в темные ночные часы, обладала плотью и кровью. Но как же она была холодна, как холодна! Я не мог решить: то ли живая женщина держала меня ночью за руку, то ли мертвая, на время ожившая каким-то непостижимым образом.
Даже если бы я очень хотел найти ответ, мой мозг не справился бы с этой загадкой. Но я и не хотел… Все, несомненно, прояснится в свое время. А до тех пор я желал пребывать во сне, как и всякий спящий, чьи сновидения восхитительны, хотя порой перемежаются болью, удушьем, мороком и ужасом.
Итак, я закрыл окно и вновь задвинул штору, только теперь осознав, что стоял на влажном холодном мраморном полу террасы, — теперь, когда мои босые ноги стали согреваться от мягкого ковра. Чтобы согреться как следует, я забрался в кровать, на которой лежала она, и когда мне стало теплее, попытался все обдумать. Я бегло перебрал в уме все события ночи — или то, что представлялось мне фактами и запомнилось. Но чем дольше я размышлял, тем менее достоверной казалась мне любая возможность, и я обнаружил, что безуспешно пытаюсь примирить с логикой жизни мрачный эпизод прошедшей ночи. Мои усилия меня истощили, ведь я почти не мог сосредоточиться; я испытывал настоятельную потребность поспать и не стал противиться сну. Что мне снилось — если вообще снилось что-то, — не знаю. Только знаю, что был готов к пробуждению, когда пришло время. Это время обозначил настойчивый стук в дверь. Я выпрыгнул из кровати, мгновенно проснувшись, отпер дверь и вновь скользнул в кровать. С торопливым: «Можно войти?» — в комнату ступила тетя Джанет. Она, казалось, вздохнула с облегчением, увидев меня, и, не дожидаясь моего вопроса, поспешила объяснить свое раннее вторжение:
— Ой, мальчуган, я всю ночь о тебе беспокоилась! Мне снились такие жуткие сны, такие были видения, просто ужас! Я боялась, что… — Она отодвигала штору и, заметив мокрые следы повсюду на полу, сменила тон: — Что это ты, парень, вытворял после ванны? Ну что ж так безобразничать, а? Стыд такую работу другим задавать…
И она продолжала ворчать. А я радовался, слыша ее причитания, на которые способна только хорошая хозяйка дома, чьи представления о порядке оказались поруганными. Я терпеливо слушал ее тирады и ликовал: что бы она подумала (и сказала), знай она реальные факты. Хорошо, что я так легко отделался.
Дневник Руперта. Продолжение
апреля 10-го, 1907
Несколько дней после «происшествия», как я его называю, состояние моего ума было престранным. Я никому — даже тете Джанет — не рассказал о произошедшем. Даже она, пусть милая, сердечная, либерально мыслящая, разобралась бы, вероятно, не настолько, чтобы судить справедливо и проявлять терпимость, а мне бы не хотелось услышать неблагоприятное мнение о моей странной гостье. Почему-то мне была невыносима мысль, что кто-то обвинит ее в чем-нибудь, найдет в ней какие-нибудь пороки, хотя, как ни странно, я постоянно отстаивал ее перед моим внутренним голосом, ведь, вопреки желанию, не мог отделаться от постоянно смущающих меня мыслей, от разного рода вопросов, на которые трудно было ответить. Я обнаружил, что защищаю ее иногда как женщину, угнетенную страхами и физическими страданиями, а иногда — как нарушительницу законов, управляющих всем живым. По сути, я не мог решить для себя, вижу я в ней живую женщину или же обитательницу иного мира, ведущую странное существование и имеющую лишь случайную опору в нашем мире. Эта неопределенность пробудила во мне воображение, и мысли о зле, опасности, неясности моего положения, даже страх стали столь настойчиво одолевать меня и являлись в столь изменчивых обличьях, что моя вначале инстинктивная скрытность сделалась намеренной. Польза такой предосторожности вскоре стала очевидной — когда обнаружилось то, что занимало мысли тети Джанет.
Она начала сообщать мрачные предсказания и была полна, как я считал, чудовищных страхов. Впервые в жизни я видел, что тетя Джанет нервничает. Я давно втайне верил, что она наделена, пусть в какой-то мере, ясновидением, и это свойство — или что бы там ни было, — сопричастное могуществу суеверий — если не равноценное их доскональному знанию, — так или иначе держит в напряжении ум не только лица, обладающего этим свойством, но и тех, кто как-то соприкасается с ним. Возможно, это прирожденное ее свойство получило новый импульс благодаря нескольким ящикам книг, присланным ей сэром Колином. Они читала и перечитывала эти книги, посвященные главным образом оккультным предметам, денно и нощно, а в краткие минуты передышки зачитывала мне выборочные фрагменты самого угнетающего и устрашающего характера. Неделя не прошла, как я мог считать себя знатоком оккультной традиции, а также оккультных феноменов, последними же я интересовался уже многие годы.
В итоге я предался раздумьям. И по меньшей мере за это, как я понял, получил выговор от тети Джанет. Она всегда говорит, что думает, а значит, если она считала, что я слишком занят своими мыслями, то так оно и было; я последил за собой и пришел, нехотя, к выводу, что она была права, — во всяком случае, что касается моего поведения, если смотреть на меня со стороны. Но состояние ума, в котором я пребывал, удерживало меня от признания этого факта — я не хотел открывать причину, по которой был погружен в себя и был столь distrait.[92] Поэтому я продолжал, как и прежде, изводить себя вопросами и поиском ответов на них, а она, сосредоточенная на моем поведении и желавшая доискаться до его причины, продолжала делиться своими предчувствиями, опасениями и истолковывала их.
Наши с тетей Джанет беседы, когда мы оставались вдвоем после обеда — в другое время я избегал ее допросов, — подстегивали мое воображение. Открывшийся благодаря ей неиссякаемый источник суеверий обрел для меня, вопреки моим желаниям, новую притягательность. Я давно уже считал, что добрался до самых глубин этого раздела анимизма, но новая фаза мысли, основой которой была непреходящая сосредоточенность на моей прекрасной гостье и ее печальных и ужасных обстоятельствах, заставила меня признать такой факт, как большое самомнение. Я пришел к заключению, что мне необходимо было пересмотреть свою систему ценностей и заново установить для себя ориентиры морали. Иначе мой ум по привычке так и пленялся бы сверхъестественными предметами, возникавшими перед ним. Я принялся соотносить их поочередно с моим собственным недавним опытом и невольно попытался сопоставить их с последним происшествием.
В результате размышлений я невольно увидел поразительное подобие случая с моей гостьей и обстоятельств, соединяемых в традиционных и суеверных представлениях с такими существами, которые, скорее, не перешли в мир мертвых, чем остались в мире живых, — они все еще ходят по земле, хотя им место среди мертвецов. К таким существам относится, например, вампир, или вервольф. К этому же разряду существ можно отнести и доппельгенгера, который одной из своих двойственных сущностей обычно пребывает в реальном мире. Это также обитатели астрального мира. В каждом случае необходима материальная оболочка, которая создается единожды или же многократно. И неважно, то ли уже созданная материальная оболочка принимает бесплотную душу, то ли непривязанная душа получает тело, сотворенное для нее либо вокруг нее; или, опять же, тело мертвого человека может обрести подобие живого посредством некоего дьявольского стимулирования в определенный момент, посредством унаследованной способности, а также вследствие пагубного пристрастия к использованию магической силы в прошлом. В каждом случае итог будет один и тот же, пусть пути достижения его окажутся очень разными: это будут душа и тело, связанные не гармонией, но сведенные вместе ради странных целей посредством странных приемов силами еще более странными.
В процессе исключения менее вероятного я пришел к выводу, что жуткая разновидность этих существ, наиболее соответствовавшая моему случаю и походившая на мою фантастическую гостью, являлась разновидностью вампиров. Двойники, астральные сущности и им подобные не подходили к моему случаю. Вервольфы — всего лишь вариант вампиров, и поэтому их не следует рассматривать как отдельный класс и вообще принимать здесь во внимание. А при таком взгляде на вещи Леди в саване (так я мысленно называл ее) начинала обретать новую значимость.
Библиотека тети Джанет оказалась очень полезной мне в этом смысле, и я с жадностью набросился на нее. В глубине души я противился проведению такого дознания и не хотел его продолжать. Но в данных обстоятельствах мне не оставалось ничего другого. Отмети я мои подозрения, их место поспешили бы занять новые подозрения и домыслы. Все было бы как в евангельской истории про семерых дьяволов, заменивших одного изгнанного.[93] С подозрениями я бы совладал. С домыслами я бы справился. Но подозрения и домыслы, соединяясь, делались столь чудовищной мукой для меня, что я был вынужден хвататься за любые посвященные этой тайне тексты, которые могли бы что-то прояснить мне. Таким образом я пришел к тому, что в качестве рабочей гипотезы принял гипотезу о вампире — принял, по крайней мере, чтобы проанализировать ее настолько беспристрастно, насколько это было в моих силах. Шли дни, и мое убеждение крепло. Чем больше я читал об этом предмете, тем больше находил прямых подтверждений сделанному выводу. Чем больше я размышлял, тем упорнее держался моего вывода.
Я вновь и вновь перелистывал книги тети Джанет в поисках чего-нибудь, что опровергло бы мое заключение, но тщетно. И однако, каким бы крепким ни было мое убеждение, всякую минуту ко мне подкрадывались сомнения, поэтому я пребывал в состоянии изнуряющей неопределенности.
Свидетельства, подтверждающие соответствие моего случая теории о вампирах, вкратце были таковы:
она появилась ночью, а это время, когда, согласно преданию, вампиры могут свободно передвигаться;
на ней был саван как следствие того, что она недавно вышла из могилы или гробницы; нет никаких неясностей в отношении одеяния, когда оно не имеет астральной или подобной природы;
ей потребовалась помощь, чтобы попасть в мою комнату, а это строго соответствует «этикету вампиров», как выразился один скептически настроенный критик оккультизма;
она чудовищно торопилась покинуть мою комнату после того, как прокричал петух;
она была противоестественно холодной; ее сон был почти аномально глубоким, и, однако, она расслышала во сне петушиный крик.
Все это показывало, что она подчинялась тем же законам — пусть и не столь безоговорочно, — которые управляют людьми. Учитывая тяжелый опыт, который она должна была узнать, живучесть ее представала, вместе с тем, сверхчеловеческой; иными словами, она была способна пережить опыт обычного погребения. Опять же, ее упорство под гнетом некой определенной цели, ее леденяще холодный и мокрый саван, закутавшись в который она вновь ушла в ночь, едва ли вязались с поведением и образом женщины в мире живых.
Но если так, если она действительно была вампиром, нет ли чего-то, чем бы это ни было, что держит в подчинении подобных существ и что тем или иным способом можно заклясть? Найти такой способ — следующая моя задача. Потому что я в действительности изнемогаю от желания увидеть ее вновь. Никогда и никто так глубоко не волновал меня. Откуда бы она ни пришла, с небес или из ада, из неведомого края земли или из могилы, не имеет значения; я сделаю все, чтобы вернуть ее к жизни, чтобы вернуть ей покой. Если она на самом деле вампир, мне предстоят долгие и тяжкие усилия; если нет, если она всего лишь стала жертвой обстоятельств и поэтому производит такое впечатление, моя задача будет проще, а результат моих усилий принесет больше радости. Но не может быть радости большей, чем возродить потерянную — или кажущуюся потерянной — душу женщины, которую вы любите! Вот, вот наконец она — правда! Думаю, я ее полюбил. А если так, то слишком поздно противиться этому. Я могу только ждать, насколько хватит терпения, ждать новой встречи с ней. Но тут я ничего не способен сделать. Я абсолютно ничего не знаю о ней — даже ее имени. Одно остается мне — терпение!
Дневник Руперта. Продолжение
апреля 16-го, 1907
Единственное, что умеряет мою одержимость Леди в саване, так это тревожное положение дел в стране, где я поселился. Несомненно, здесь что-то затевается, что от меня скрывают. Горцы взбудоражены и позабыли покой: бродят всюду поодиночке или группами, собираются в странных местах. Так бывало, я догадываюсь, и в прежние времена, когда назревали столкновения со строившими козни турками, греками, австрийцами, итальянцами, русскими. Происходящее затрагивает мои жизненные интересы, ведь я давно уже решил, что свяжу свою судьбу с Синегорией. Ждут меня радости или горести, но я намерен остаться здесь. J’y suis, j’y reste.[94] А значит, жребий синегорцев — это мой жребий, и ни Турция, ни Греция, Австрия, Италия, Россия, ни Франция, ни Германия, ни смертный, ни сам Господь, ни дьявол не заставят меня отступить от принятого решения. Я заодно с этими патриотами! Хотя вначале мне было трудно поладить с ними — с людьми как таковыми. Они немыслимо горды, и вначале я опасался, что они даже не удостоят меня чести считаться одним из них! Тем не менее жизнь идет и меняется независимо от изначальных трудностей какого-то ее этапа. Ничего! Когда оглядываешься на что-то достигнутое, первые усилия стираются в памяти, а если и нет, то не так уж это и важно.
Вчера до меня дошел слух, что поблизости от замка после полудня должна была состояться большая сходка, и я отправился туда. Думаю, удача была со мной. И если это можно счесть за доказательство, то скажу, что я был воодушевлен и удовлетворен, когда покидал собравшихся. Ясновидица тетя Джанет отчасти утешила меня, но одновременно в какой-то мере и смутила мрачностью своих предсказаний. Когда я желал ей спокойной ночи, она попросила меня наклонить голову. Я повиновался, и она положила руки мне на голову и провела ими до самого моего затылка. Я слышал, как она пробормотала:
— Странно! Ничего нет, но я могу поклясться, что видела ее!
Я попросил у нее объяснений, но она не добавила ни полслова. Она вдруг заупрямилась и наотрез отказалась продолжать разговор на эту тему. Ни встревоженной, ни печальной она не казалась, поэтому у меня не было повода самому обеспокоиться. Я промолчал; поживем — увидим. Большинство тайн со временем раскрывается, или они исчезают. Но теперь о сходке, пока не забыл…
Когда я вступил в круг горцев, я подумал, что они обрадовались, увидев меня, хотя некоторые смотрели враждебно, были и не очень довольные лица. Впрочем, полное единодушие — редкая вещь. В действительности оно недостижимо, а в свободном сообществе людей оно даже совсем нежелательно. Если проявляется единодушие, то собравшимся недостает индивидуальности, необходимой для достижения реального согласия во мнениях, которое есть гармония истинного единства целей. Вначале собравшиеся были сдержанны, замкнуты. Но постепенно они оживились, и после нескольких пламенных ораторов попросили выступить и меня. По счастью, я начал изучать балканский язык сразу же, как только содержание завещания дяди Роджера стало мне известным, и поскольку я способен к языкам и имею большую языковую практику, вскоре я уже в какой-то мере овладел им. Потом, я живу здесь не первую неделю, у меня есть возможность ежедневно разговаривать с местными жителями; я научился понимать интонацию, улавливать окончания слов: в общем, я довольно легко заговорил на этом языке. Я понял каждое слово, сказанное на собрании до меня, и когда произносил свою речь, то видел, что собравшиеся меня тоже понимали. Подобный опыт в какой-то мере и до какой-то степени знаком любому оратору. И он инстинктом чует, с ним ли его слушатели; если они откликаются на его речь, значит, они, несомненно, его понимают. Вчера вечером это было совершенно очевидно. Я чувствовал это на протяжении всего своего выступления. А когда осознал, что люди абсолютно разделяли мои взгляды, я посвятил их в свои личные планы. То был момент зарождения взаимного доверия; поэтому в заключение я сказал, что пришел к такому выводу: главное, что им требуется для защиты, безопасности и объединения их народа, — это оружие, оружие новейшего образца. Здесь они прервали меня энергичными возгласами одобрения, которые столь меня ободрили, что я, вопреки намерениям, сделал рискованное заявление:
— Я говорю про безопасность и объединение нашей страны, ведь я приехал, чтобы жить среди вас. Мой дом здесь — пока я жив. Я с вами душой и сердцем. Я буду жить среди вас, сражаться плечом к плечу с вами и, если потребуется, умру вместе с вами!
При этих моих словах раздались оглушительные крики, и самые молодые участники собрания вскинули ружья, чтобы произвести салют по обыкновению синегорцев. Однако в тот же миг владыка[95] поднял руки, призывая их остановиться. В наступившей сразу тишине он заговорил, вначале резко, а затем обнаружил красноречие, пронизанное одной неотступной мыслью. Слова его звучали у меня в ушах долго после того, как сходка завершилась, я помню их и сейчас, когда уже многое обдумал.
— Тише! — прогремел он. — Не нужно наполнять эхом лес и горы в это страшное для нашей страны время, когда мы удручены грозящей нам опасностью. Вспомните, ведь эта сходка проводится тайно, так чтобы о ней не поползли слухи. Разве для того все вы, отважные мужи Синегории, пробирались сюда через лес подобно теням, чтобы кто-то из вас бездумно открыл врагам наш секретный план? Грохот ваших ружей, несомненно, достигнет ушей тех, кто желает нам зла и старается навредить нам. Соотечественники, разве вы не знаете, что турки вновь грозят нам бедой? Шпионы преодолели оцепенение, охватившее их, когда замысленное против нашей Тьюты вызвало у наших горцев такой гнев, что пограничные заставы турок были сметены огнем и мечом. Больше того, где-то среди нас есть предатель, или же чья-то неосмотрительность и беспечность служат вражеской цели. Кое-какие наши нужды и приготовления, которые мы старались держать в секрете, обнаружились. Прислужники турок у наших границ; возможно, кто-то из них миновал наши посты и проник, неузнанный, в наши ряды. Поэтому нам следует быть вдвойне осторожными. Поверьте мне, я, так же как и вы, мои братья, исполнен любви к благородному англичанину, который появился на нашей земле, чтобы делить с нами наши горести и наши устремления, и я думаю, это к счастью для нас. Мы все едины в желании воздать ему должное, но негоже оказывать ему почести, навлекая на всех нас беду. Братья мои, наш новый брат прибыл к нам от великого народа, единственного среди всех народов, настроенного к нам дружески и уже оказывавшего нам поддержку, когда она была нам жизненно необходима, — он прибыл из могущественной Британии, всегда выступавшей за дело свободы. Мы, синегорцы, хорошо узнали эту страну, когда она, вооружившись, встретилась лицом к лицу с нашими врагами. И вот он, ее сын и теперь наш брат, в пору наших бед готов служить нам рукой гиганта и сердцем льва. Позже, когда нас не будет окружать опасность, когда тишина не будет необходима нам как наша защита, мы выкажем ему гостеприимство так, как это принято в нашей земле. Но дотоле пусть верит — и он поверит, ведь он великодушен, — что любовь, благодарность и радушие наши мы не вправе выражать громогласно. Время придет, и в его честь прогремит салют не только ружейный, но из пушек, зазвонят в колокола, и свободный народ в один голос будет приветствовать его. Но сейчас мы должны быть благоразумны и хранить молчание, потому что турки вновь у наших границ. Увы, прежнего повода для них уже не найдется, потому что той, чья красота, благородство, чье место в нашей земле и в наших сердцах соблазнили их на обман и насилие, уже нет среди нас, и она не может даже разделить с нами нашу тревогу.
Здесь голос его пресекся, и со всех сторон послышался стон, который становился громче и громче, пока лес вокруг, казалось, разразился горестным и давно сдерживаемым рыданием. Оратор понял, что его цель достигнута, и краткой фразой завершил свою речь:
— Помните, час испытаний для нашей земли еще не прошел!
Затем, сделав мне красноречивый жест продолжать, он смешался с толпой и исчез.
Как мог я даже пытаться продолжать после такого оратора, откуда бы у меня взялась надежда на успех? Я просто сказал собравшимся о том, что я уже успел сделать с целью помощи им:
— Вам нужно оружие, и я им запасся. Мой агент, пользуясь только нам двоим известным шифром, сообщил мне, что приобрел для меня — для нас — пятьдесят тысяч французских ружей новейшего образца и боеприпасы в количестве, достаточном для года войны. Первая партия оружия уже готова к отправке. Имеются и другие средства ведения войны, которые, когда они прибудут сюда, позволят каждому мужчине и каждой женщине — и даже детям — нашей страны принять участие в ее защите, если возникнет такая необходимость. Братья, я с вами навсегда, в горестях и в радостях!
Я исполнился великой гордости, когда услышал раздавшиеся громкие крики одобрения. Я и так был возбужден, но теперь моя собственная речь почти лишила меня способности сохранять подобающее мужчине хладнокровие. И я порадовался продолжительным аплодисментам, которые дали мне время, чтобы овладеть собой.
К счастью, собравшиеся не захотели больше слушать речей и начали расходиться — без всякого формального распоряжения. Вряд ли они вскоре намеревались собраться вновь. Погода начала портиться, нас опять ждут затяжные дожди. Это неприятно, а впрочем, дождь имеет свое очарование. Ведь именно в дождь ко мне явилась Леди в саване. Может быть, он вновь приведет ее сюда. Надеюсь на это, всей душою надеюсь.
Дневник Руперта. Продолжение
апреля 23-го, 1907
Дождь лил не переставая четверо суток, и земля в низких местах тут и там превратилась в болото. Под лучами солнца горы сверкают — то сбегают по ним потоки воды. Я испытываю странное воодушевление, хотя тетя Джанет постаралась, без веской причины, испортить мне его, предупредив, когда желала спокойной ночи, чтобы я был очень осторожен, потому что прошлой ночью она во сне видела фигуру в саване. Боюсь, тете не понравилось, что я отнесся к ее словам не с той же серьезностью, с какой она сообщила свое предвидение. Я бы ни за что на свете не причинил ей и малейшую обиду, если бы мог последить за собой, однако упоминание о саване настолько пришлось мне по сердцу, что я и думать забыл об осторожности: мне же следовало оградить тетю от всякого беспокойства.
Я усомнился в том, что судьбе угодно соединить этот привидевшийся ей саван со мной, но тогда тетя Джанет довольно резко произнесла:
— Будь осторожен, парень. Негоже шутить с неведомыми силами.
Возможно, частые тетины предостережения и обратили мой ум к этому предмету, но теперь той женщине не требовалась подобная помощь — она всегда пребывала в моих мыслях; и когда я запирал свою комнату на ночь, то почти ожидал, что найду ее там. Спать мне не хотелось, и я взял почитать одну из книг тети Джанет. Называлась она «О способностях и свойствах бесплотных духов». «Заглавие твоей книги, — мысленно упрекнул я автора, — не очень привлекает, но, возможно, я узнаю что-то, что имеет отношение к ней. Поэтому я прочту твою книгу». Прежде чем приняться за чтение я, однако, подумал, что не помешает выглянуть в сад. После той ночи, когда меня посетила моя странная гостья, сад, казалось, обрел новое очарование для меня. Я редко теперь ложился, не взглянув перед тем в окно. Я отодвинул тяжелую штору и направил взгляд в сад.
Вид был прекрасен, но сердце защемило от этой явленной печали. Все было призрачным в резком свете луны, время от времени пробивавшемся сквозь плотные облака, плывшие по небу. Ветер усиливался, воздух был влажен и студен. Я инстинктивно обернулся и оглядел комнату: все было готово для разведения огня, короткие поленья были сложены кучкой возле камина. С той самой ночи я всегда держал наготове дрова для топки. Я хотел было развести огонь в камине, но поскольку зажигал костер, только проводя ночь под открытым небом, то не решился… Я вновь повернулся к окну, открыл задвижку и шагнул на террасу. Скользя взглядом по белой дорожке, потом по всему саду, блестевшему там, где на мокрую листву падал свет луны, я почти ожидал, что увижу белую фигуру, летящую меж кустов и статуй. Картина прежнего появления гостьи столь отчетливо встала перед моими глазами, что я едва мог поверить, будто это происходило когда-то, не теперь… Декорации были совершенно такими же, час столь же поздний. Жизнь в замке Виссарион была очень проста, ложились здесь рано, разве что в ту ночь…
Я глядел в сад, и мне показалось, что я уловил какое-то белое пятно вдалеке. То был всего лишь лунный отблеск. Но все равно я странно взволновался. Я вроде бы перестал быть самим собой в эти мгновения. Я будто был загипнотизирован наблюдаемой картиной или воспоминанием, а может быть, какой-то неведомой силой. Не отдавая себе отчет в своих действиях, не задаваясь их причиной, я вернулся в комнату и развел огонь в камине. Затем задул свечу и вновь подошел к окну. Мне не пришла в голову мысль о том, насколько же это глупо — обратившись спиной к свету, стоять у окна в стране, где каждый мужчина носит при себе ружье. Я был одет как обычно по вечерам, и моя грудь под белой рубашкой послужила бы отличной мишенью. Я вновь открыл доходящее до полу окно и ступил на террасу. Я стоял там несколько минут, погруженный в раздумья. И все оглядывал, осматривал сад. Был миг, когда мне почудилось, что я вижу движущуюся белую фигуру, но он миновал, и тогда, заметив, что вновь начинается дождь, я вернулся в комнату, закрыл окно, задвинул штору. Потом в мое сознание проникла умиротворяющая картина горящего камина, я подошел к нему и встал перед ним.
Чу! Послышался слабый стук в оконное стекло. Я кинулся к окну и отдернул штору.
На исхлестанной дождем террасе вновь стояла закутанная в саван белая фигура, вид которой был еще более скорбный, чем прежде. Она была так же мертвенно-бледной, но в глазах появилось новое выражение страстной тоски. Я решил, что ее привлекал огонь в камине, теперь уже хорошо разгоревшийся: сухие поленья потрескивали, и пламя взвивалось вверх. От пылающего камина комната наполнилась мерцающим светом; при каждой яркой вспышке пламени фигура в белом отчетливо выступала за окном, выделялись черные глаза и заключенные в них звезды.
Не проронив ни слова, я открыл окно, взял протянутую мне белую руку, и — в моей комнате оказалась Леди в саване.
Когда она вошла и ощутила тепло от пылавшего камина, на ее лице появилось радостное выражение. Она чуть было не бросилась бегом к камину. Но в следующий миг овладела собой и стала осматриваться с инстинктивной настороженностью. Потом закрыла и заперла окно, нажала на рычаг, благодаря чему оконный проем закрыла решетка, и задернула штору. Потом поспешила к двери и проверила, заперта ли дверь. Удовлетворившись осмотром, она быстрым шагом подошла к камину, опустилась на колени возле него и протянула к пламени закоченевшие руки. Почти в тот же миг от ее мокрого савана пошел пар. Я был поражен. Проявляемая ею предосторожность и стремление сохранить свое посещение в тайне в то время, как она испытывала страдания — а то, что она страдала, было совершенно очевидно, — предполагали какую-то опасность. Вот там и тогда я мысленно дал себе клятву, что огражу ее от любой опасности. Однако следовало предпринять неотложные меры — против пневмонии и прочих хворей, которые неминуемо накинулись бы на нее, измученную холодом, если бы я оставил ее без помощи. Я подхватил халат, в который она уже облачалась, и протянул ей, а затем, как уже однажды и делал, указал на ширму, предлагая ей, как и в прошлый раз, переодеться. К моему удивлению, она заколебалась. Я ждал. Она тоже не двигалась с места, потом опустила халат на край каминной решетки.
Тогда я заговорил:
— Вы не хотите переодеться, как в прошлый раз? Ваш… ваше платье высохнет. Ну же! Для вас безопаснее переодеться во что-то сухое, а потом вы вновь наденете свою одежду.
— Как я могу это сделать, если вы здесь?
Ее слова поразили меня — поведение ее было абсолютно не похоже на прежнее, в то первое ее посещение. Я просто поклонился — говорить об этом предмете было бы по меньшей мере невежливо — и прошел к окну. Отвел в сторону штору, открыл окно. Прежде чем шагнуть на террасу, я обернулся и сказал:
— Не спешите. Спешить некуда. Вы найдете там все, что вам может понадобиться. Я постою на террасе, пока вы не позовете меня. — Потом я вышел на террасу, плотно прикрыв за собой створку окна.
Я стоял, всматриваясь в ночной мрак, как мне показалось, совсем недолго; мысли в голове спутались. Из комнаты послышался шорох, и я заметил фигуру в темно-коричневом, выглянувшую из-за шторы. Поднялась белая рука, делая мне знак войти. Я вернулся в комнату и запер окно. Она уже успела пересечь комнату и вновь стояла на коленях у камина, протянув к огню руки. Полурасправленный саван лежал на краю камина, от него шел густой пар. Я принес несколько подушек, сложил их горкой возле нее.
— Присядьте, — сказал я, — и спокойно отдохните в тепле.
Возможно, это был просто отсвет яркого пламени, но я увидел румянец на ее лице, когда она обратила ко мне свои сияющие глаза. Не говоря ни слова, с легким церемонным поклоном она тут же опустилась на подушки. Я накинул ей на плечи плед из плотной шерсти и сам уселся на стуле в двух футах от нее.
Минут пять мы сидели в полном молчании. Наконец, повернув ко мне голову, она произнесла мягким тихим голосом:
— Я намеревалась прийти раньше с целью поблагодарить вас за исполненное великодушия внимание, которое вы мне оказали, но обстоятельства сложились так, что я не могла покинуть мою… мою… — она запнулась, а потом продолжила: —…мое пристанище. Я не вольна поступать по своему желанию, как вы и другие. Мое существование удручающе сурово, сковано хладом, переполнено ужасами. Но я действительно благодарна вам. Что до меня, то я не сожалею о случившейся задержке, потому что всякий проходивший час обнаруживал со все возрастающей очевидностью, что вы отнеслись ко мне с пониманием, сочувствием, добротой. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь вы, возможно, поймете всю меру своей доброты и всю меру моей благодарности вам.
— Я рад служить вам, — нерешительным, как мне показалось, голосом произнес я и протянул ей руку.
Она не замечала моей руки. Глаза ее теперь были устремлены на огонь, и теплый отблеск лег на ее лоб, щеку и шею. Укор был столь мягко выражен, что никто бы не оскорбился. Было очевидно, что она по-своему застенчива или сдержанна и не допустит большей близости с ней, не допустит даже прикосновения к своей руке. Но то, что сердцем она откликалась, тоже было очевидно — это читалось во взгляде ее дивных черных лучистых глаз. Эти взгляды — настоящие молнии, перечеркивавшие ее выразительную сдержанность, — положили конец моим колебаниям, если они были у меня. Теперь я совершенно уверился в том, что мое сердце покорено. Я понял, что полюбил, по-настоящему и так сильно полюбил, что без этой женщины рядом со мной, кто бы она ни была, мое будущее окажется абсолютно бессмысленным.
Теперь было ясно, что она не намерена задерживаться в этот раз так надолго, как в прошлый. Когда замковые часы пробили полночь, она неожиданно вскочила на ноги со словами:
— Я должна идти! Полночь!
Я тотчас поднялся, напряженность в ее голосе мгновенно прогнала сон, который подкрадывался ко мне, успевшему расслабиться и согреться. Она вновь неописуемо спешила, поэтому я кинулся к окну, но, обернувшись, увидел, что она, несмотря на спешку, не двинулась с места. Я указал на ширму и, скрывшись за штору, открыл окно до полу, затем вышел на террасу. Укрываясь за шторой, краем глаза я видел, как она подняла свой саван, лежавший у камина, уже сухой.
Ей потребовалось невероятно мало времени, и она выскользнула из комнаты на террасу — вновь в этом чудовищном одеянии. Торопливо ступая босыми ногами по мокрому холодному, тут же вызвавшему у нее невольную дрожь мрамору и минуя меня, она прошептала:
— Еще раз спасибо. Вы действительно добры ко мне. Вы способны меня понять.
И вновь я стоял на террасе, наблюдая, как она, будто тень, скользнула по ступеням вниз и скрылась за ближайшей купой кустов. Потом она понеслась от одной точки к другой, все наращивая скорость. Луна к этому времени спряталась за грядой облаков, поэтому было плохо видно. Я только различал бледное свечение тут и там на ее тайном пути.
Долго стоял я в одиночестве, погруженный в мысли: отмечая для себя ее путь, я не мог не задаваться вопросом о ее конечной цели. Моя гостья упомянула о своем «пристанище», поэтому я знал, что она следовала в некоем определенном направлении.
Но что было толку задаваться вопросами. Я не имел ни малейшего представления о месте ее пребывания, поэтому мне совершенно не от чего было оттолкнуться в моих размышлениях. И я вернулся в комнату, оставив окно открытым. Казалось, что так — при открытом окне — между нами будет одной преградой меньше. Я собрал подушки и пледы, оставленные возле камина, где огонь уже не полыхал, но горел ровно и ясно, и отнес их на место. Тетя Джанет, по обыкновению, могла зайти ко мне утром, и мне не хотелось, чтобы у нее возникли какие-нибудь домыслы. Она слишком умная женщина — ей ли не разгадать тайну, особенно если эта тайна связана с моими переживаниями. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела, как я целовал подушку, на которой покоилась голова моей прекрасной гостьи?
Когда я лег в темноте, если не считать затухавшего огня в камине, то должен был мысленно признаться себе, что, где бы ни было ее пристанище — на земле, на небесах или в аду, — она мне дороже всего на свете. В этот раз, уходя, она не обмолвилась о том, что придет еще. Я был так захвачен ею, когда она оставалась со мной, и так расстроен ее внезапным уходом, что упустил возможность попросить ее об этом. И вот теперь я вынужден, как и прежде, полагаться на ее случайное появление — на случай, который, боюсь, не могу и не сумею приблизить.
Конечно же, тетя Джанет появилась у меня ранним утром. Я еще спал, когда она постучала в мою дверь. Благодаря чисто физическому автоматизму, который выработался в силу привычки определять происхождение звука, я проснулся с мыслью, что это тетя Джанет стучит и ожидает, чтобы ее впустили. Я выпрыгнул из кровати, а потом, когда отпер дверь, вновь прыжком забрался в кровать. Войдя в комнату, тетя Джанет заговорила о том, что в комнате холодно:
— Ей-богу, парень, ты тут насмерть замерзнешь. — Оглядевшись и заметив золу от выгоревших в камине дров, она добавила: — Э, да ты не совсем дурень, у тебя хватило ума развести огонь. Хорошо, что я позаботилась, чтобы тут были сухие поленья, у тебя под рукой. — Очевидно она почувствовала, что холодом тянуло из окна, потому что прошла к окну и отодвинула штору. Когда она увидела, что окно раскрыто, она воздела руки в испуге, который мне, знавшему, насколько мало она осведомлена и насколько мало у нее причин пугаться, показался комичным. Она быстро закрыла окно и, подойдя близко к моей кровати, произнесла: — Для меня, твоей старой тетушки, это была опять страшная ночь, парень.
— Опять что-то снилось, тетя Джанет? — спросил я, как мне самому показалось, в довольно непочтительном тоне.
Она покачала головой:
— Нет, Руперт, если только Господь не дает нам во снах то, что мы, по своей духовной слепоте, считаем видениями.
При этой ее фразе я насторожился. Если тетя Джанет называет меня Рупертом, как случалось во времена, когда была жива моя дорогая мать, то с ней произошло что-то очень серьезное. Поскольку я теперь вернулся мыслями в детство, ожившее благодаря этому единственному ее слову, я решил, что лучший способ подбодрить тетушку — это вернуть, если мне удастся, и ее в те времена. Я похлопал по краю кровати, как делал ребенком, когда хотел, чтобы тетя утешила меня, и сказал:
— Сядь, тетя Джанет, и расскажи мне.
Она тотчас послушалась, и у нее на лице появилось выражение старых добрых дней, отчего оно засветилось так, будто ей на лицо упал солнечный луч. Она села, а я, как когда-то, взял обеими руками ее руку. В глазах ее стояли слезы, когда она приподняла одну мою руку и поцеловала — точно так, как в те дни. Однако при всем драматизме сцена эта была комична: тетя Джанет, постаревшая и поседевшая, но сохранившая девичью стройность фигуры, маленькая, изящная, как дрезденская статуэтка, с лицом, отмеченным печатью многолетних забот, но и смягченным, облагороженным многолетней самоотверженностью, держала мою большую руку, мою кисть, которая была тяжелее ее кисти, предплечья и плеча вместе взятых; будто прекрасная старая фея, она грациозно сидела подле лежавшего великана — ведь мое тело никогда не кажется таким большим, как тогда, когда я нахожусь рядом с этой моей воистину маленькой доброй волшебницей, — семь футов рядом с четырьмя футами, семью дюймами.
И вот она начала, как в те дни, когда хотела успокоить перепуганного ребенка, рассказывая ему волшебную сказку:
— Это было видение, я думаю, хотя, может, и сон. Но чем бы это ни было, оно относилось к моему маленькому мальчику, выросшему в гиганта, и было там такое о нем, что я пробудилась вся дрожа. Парень мой, мне кажется, я видела, как ты стал женатым.
Тут мне представился повод, пусть и незначительный, успокоить ее, и я произнес:
— Но в этом же нет ничего, что могло бы тебя встревожить, ведь нет? Ты только позавчера говорила, что мне пора жениться, и хотя бы для того, чтобы детки твоего мальчика играли у твоих колен, как их отец когда-то, когда сам был крохотным беспомощным ребенком.
— Верно, парень, — сказала она серьезно. — Но твоя свадьба была совсем не такой радостной, как мне бы того хотелось. Да, ты, казалось, полюбил ее всем сердцем. Твои глаза горели, и от этого огня того и гляди она бы запылала — со своими черными волосами и приятным лицом. Но, парень, это не все, нет, пусть ее черные глаза, в которых сверкали все звезды ночи, отсвечивали в твоих так, будто сама любовь и сама страсть поселились в этой звездной черноте. Я видела, как вы соединили руки, и слышала странный голос, говоривший еще более странные речи, но я никого не заметила. Твои глаза и ее глаза, твоя рука и ее рука — только это я и видела. Остальное было в тумане, и тьма подступала к вам обоим близко-близко. А когда прозвучало благословение — я поняла это по голосам, что запели, и по радости, что была в ее глазах, по гордости и торжеству, что были в твоих, — сделалось немного светлее, и я смогла увидеть новобрачную. На ней была фата из чудесного тонкого кружева. В волосах был флёрдоранж, и были веточки: на голове у нее лежал венок из цветов, и голову обвивала золотая лента. Языческие свечи[96], стоявшие на столе, где лежала Библия, давали странный свет, потому что от них над головой у новобрачной возникла вроде бы неяркая корона. На пальце у нее было золотое кольцо, а на твоем пальце было серебряное.
Тут она остановилась и задрожала, и я, чтобы рассеять ее страхи, сказал голосом мальчика тех давних дней:
— Дальше, тетя Джанет.
Казалось, она не отдала себе отчет в том, что в настоящем было что-то от прошлого, однако мой прием подействовал, потому что она заговорила почти так, как в те прежние времена, хотя я различил мрачный тон ее пророчеств, и эту мрачность мне не доводилось отмечать у нее прежде.
— Все, что я тебе рассказала, это хорошо, но, парень, чудовищно недоставало живой радости этой женщине, радости, которую проявила бы избранница моего мальчика, а тем более — при венчании! И чему же удивляться, если я скажу тебе все до конца: хотя свадебная фата была красива, и венок был из свежих цветов, на ней было не что иное, как призрачный саван. В моем видении — или во сне — я была готова к тому, что увижу червей, ползающих на каменных плитах у ее ног. Нет, та, что стояла рядом с тобой, парень, была не смерть, она была тенью смерти, и из-за нее вокруг тебя сгущалась тьма, и ни свет свечей, ни благовония не могли пронизать эту тьму. Ой, парень, парень, горе мне, что я увидела это видение — наяву или во сне, какая уж тут разница! Я была так встревожена, так встревожена, что очнулась с криком и в холодном поту. Я бы поторопилась к тебе, чтобы узнать, здоров ты или нет, чтобы под твоей дверью хоть послушать — есть ли из твоей комнаты какие-нибудь живые звуки, но я побоялась беспокоить тебя до утра. Я считала часы и минуты с полночи, когда мне было это видение, считала, пока не пришла вот сюда.
— Очень хорошо, тетя Джанет, — сказал я. — И я благодарен тебе за твою добрую заботу обо мне в этом случае, как и всегда. — А потом я продолжил — из предосторожности, чтобы она не раскрыла мою тайну. Мне была невыносима мысль, что из-за ее благих намерений, но бестолковых потуг моя драгоценная тайна уйдет глубже в землю. Это было бы для меня страшным ударом. Тетя могла бы спугнуть мою прекрасную гостью, даже имени и происхождения которой я не знал, а значит, я бы никогда ее больше не увидел. И я продолжил так: — Никогда не делай этого, тетя Джанет. Мы с тобой добрые друзья, и между нами не может встать недоверие или недовольство друг другом, но это, конечно же, случится, если меня будет преследовать мысль, что ты или еще кто-то подсматривает за мной.
Дневник Руперта. Продолжение
апреля 27-го, 1907
После проведенного в одиночестве времени, показавшегося мне бесконечным, кое-что запишу. Когда мое опустошенное сердце грозило стать вместилищем для сонма мрачных подозрений и сомнений, я поставил перед собой задачу, которая, как рассчитывал, смогла бы занять, пусть отчасти, мой ум: я решил досконально обследовать окрестности замка. Это, я надеялся, будет мне как болеутоляющее средство, ведь мука одиночества с каждым днем и часом становилась все нестерпимее. Я ухватился за эту надежду, готовый к тому, что в результате поисков нисколько не приближусь к разгадке мучительной тайны: где же пристанище женщины, которую я полюбил столь безумно?..
Мои поиски вскоре приняли системный характер, потому что я не хотел ничего упустить. Каждый день, покидая замок, я отправлялся по определенному маршруту: я начал с южного направления и ежедневно брал все восточнее, с целью сделать полный круг. В первый день я добрался до берега ручья, который пересек на лодке, а затем пристал на другом берегу под скалой. Уже одни эти скалы были достойны отдельного осмотра. Тут и там виднелись пещеры, которые я решил обследовать позже. Мне удалось взобраться на скалу там, где она была менее крута, и я продолжил путь. Место было пусть и красивое, но не представляющее какого-то особого интереса. Я изучил спицу колеса, ступицей которого был Виссарион, и успел вернуться в замок к обеду.
На другой день я отправился по маршруту, который пролегал чуть восточнее. Мне было нетрудно держаться моей цели, потому что, когда я добрался на лодке до другого берега ручья, старая церковь Святого Савы встала передо мной во всей своей величавой мрачности. Это место, где многие поколения знатнейших людей Синегории, в том числе обитатели Виссариона, с незапамятных времен обретали вечный покой. И вновь, подплыв к берегу, я видел скалы, тут и там изрезанные пещерами, иногда имевшими широкий вход, иногда же вход частью скрывался под водой. Однако я не смог взобраться на скалистый берег и был вынужден плыть дальше по ручью, пока не нашел пологий участок. Я поднялся на берег и обнаружил, что нахожусь на прямой линии между замком и южной стороной гор. Я видел церковь Святого Савы справа, невдалеке от края скал. Я сразу же направился к церкви, потому что пока не бывал даже поблизости от нее. До той поры мои экскурсии ограничивались замком, его садами и прилегающими к нему участками. Церковь была выстроена в незнакомом мне стиле, с четырьмя крыльями, обращенными к четырем сторонам света. Громадная дверь величественного фасада, высеченного из камня и, несомненно, сооруженного в древние времена, смотрела на запад, а значит, входивший двигался на восток. К моему удивлению — почему-то я ожидал обратного, — дверь была открыта. Не настежь — как говорится, на щелку; не заперта на замок или на задвижку, но и не настолько открыта, чтобы можно было заглянуть внутрь храма. Я вошел и, пройдя широкий вестибюль, скорее даже коридор, через просторный проход попал в главную часть храма. Она была почти круглой по замыслу зодчего, а проемы, ведущие в четыре нефа, — достаточно большие — позволяли увидеть все внутреннее помещение церкви, и это был громадный крест. В церкви царил полумрак, потому что окна были маленькие и были расположены высоко, а кроме того, вставленные в них стекла оказались зелеными и синими, причем в каждом окне — своего особого оттенка. Стекла являли собой образчик старины — похоже, были изготовлены еще в тринадцатом или четырнадцатом столетиях. Храм, при всей его атмосфере заброшенности, представал дивно-прекрасным и богатым, тем более если учитывать, что здесь — пусть и в храме — дверь не запиралась. Поражала также тишина — необычная даже для старинной церкви, выстроенной на уединенном мысе. Это была твердыня мрачной торжественности, и я, видевший столько странных, причудливых мест, ощутил озноб. Здесь было пустынно, и однако этот храм, в отличие от других старых храмов, не производил впечатления совсем покинутого. Тут не было вековой пыли — атрибута забытых культовых сооружений.
Ни в самой церкви, ни в ее приделах я не обнаружил ничего, что помогло бы мне в моих поисках, целью которых была Леди в саване. Здесь находилось множество памятников — статуи, мемориальные доски и все прочие общепринятые формы напоминания живым о мертвых. Количество имен и дат просто ошеломляло. Часто встречалось родовое имя Виссарионов, и эти надписи я внимательно читал, в надежде получить какой-то ключ к разгадке мучившей меня тайны. Но все мои старания были тщетными: в церкви я ничего не нашел. Поэтому я решил спуститься в крипту. Фонаря со мной не было, и мне пришлось вернуться за ним в замок.
Странные ощущения наполнили меня, когда, после ослепительного солнечного света, слишком яркого для человека, успевшего привыкнуть к небу северных широт, я оказался при слабом свете фонаря, который принес из замка и зажег, вновь переступив порог церкви. При первом посещении меня так поразила вся необычайность этого места, и так поглотило желание найти разгадку мучительной тайны, что я был просто не способен сосредоточиться на деталях. Но теперь детали стали чрезвычайно важны для меня, потому что мне надо было отыскать вход в крипту. Слабый свет от моего фонаря не мог рассеять почти непроглядную тьму, наполнявшую это громадное сооружение: мне приходилось направлять робкий луч то в один, то в другой угол.
Наконец за большой перегородкой я обнаружил узкую винтовую лестницу, уходившую вниз, в глубь скалы. Спуск вовсе не был тайным, но поскольку его закрывала большая перегородка, разглядеть его можно было, только оказавшись в двух шагах от него. Теперь я знал, что близок к цели, и стал спускаться. Привыкший ко всякого рода загадкам и опасностям, я, однако, испытывал трепет, и меня угнетало ощущение полного одиночества, покинутости, когда ноги мои касались древних ступеней. Их было много — грубо высеченных в скале, на которой давным-давно выстроили эту церковь.
Меня взбудоражила новая неожиданность — дверь крипты была открыта. А это совсем не то, что открытая дверь в храм; разумеется, во многих краях сохраняется обычай, позволяющий всякому приблизившемуся к храму свободно войти и найти отдохновение и покой в святом убежище. Однако я предполагал, что, по крайней мере, место, где обрели вечный покой исторические лица, будет ограждено от вторжения случайных пилигримов. Даже я, одержимый поисками из-за сердечной муки, задержался перед этой открытой дверью, потому что не мог противиться внутреннему голосу, который требовал соблюсти приличия. Крипта была огромной, с поразительно высоким для усыпальницы сводом. По ее виду я, впрочем, вскоре догадался, что изначально это была пещера естественного происхождения, которую рука человека преобразовала ради настоящей ее цели. Я слышал где-то поблизости звук бегущей воды, но не мог определить, откуда шел звук. Время от времени, с неравными промежутками, раздавался протяжный гул, который могла вызвать только волна, ударяющаяся о камень на ограниченном пространстве. И тогда я вспомнил, что церковь находилась вблизи выступающей в ручей скалы и что скала была изрезана пещерами, входы в которые наполовину скрывала вода.
При слабом свете фонаря, направлявшего меня, я прошел крипту из конца в конец, а затем обошел вдоль стен. В ней было множество массивных гробниц, в основном грубо вытесанных из громадных каменных глыб. Некоторые гробницы были из мрамора, и от покрывавших их рельефов веяло архаикой. Так велики и тяжелы были многие гробницы, что я недоумевал: как же их занесли в это место, куда вела только узкая винтовая лестница, по которой я спустился? Наконец в одном конце крипты я увидел висящую тяжелую цепь. Направив луч фонаря вверх, я обнаружил, что она крепилась на кольце, приделанном к крышке широкого люка. Должно быть, именно через это отверстие огромные саркофаги опускали в крипту.
Прямо под висевшей цепью, которая на восемь-десять футов не доставала до пола, стояла огромная гробница в форме прямоугольного сундука. Она была открыта, если не считать большого толстого стекла, которое лежало на двух массивных брусьях-подпорках, вырезанных из темного дуба и гладко отполированных; эти подпорки находились по обе стороны гробницы. С дальнего от меня края каждый брус крепился к дубовой, тоже отполированной доске, наклоненной к каменному полу. Если бы понадобилось открыть гробницу, стекло можно было бы сдвинуть по подпоркам и опустить на пол по этой наклонной доске.
Снедаемый любопытством, желая поскорее узнать, что может быть в таком странном вместилище, я поднял фонарь и направил луч внутрь гробницы.
А потом я с криком отшатнулся; фонарь же выскользнул из моей дрожавшей руки и со звоном упал на покрывавшее гробницу толстое стекло.
Внутри на мягких подушках, под вытканным из белой овечьей шерсти покрывалом с узором из крохотных сосновых веточек, которые были вышиты золотой нитью, лежало тело женщины — ничье иное, как тело моей прекрасной гостьи. Она была белее мрамора, и длинные черные ресницы опущенных век касались белых щек, как будто она спала.
Не проронив ни слова, беззвучно, если не считать моих торопливых шагов по каменному полу, я взбежал по крутой лестнице, пересек сумрачное пространство церкви и выбрался на яркий свет солнца. Я обнаружил, что механически поднял упавший фонарь и захватил с собой, обратившись в бегство.
Невольно я повернул к дому. Меня вел инстинкт. Новый ужас, по крайней мере на время, увлек мой разум в пучину тайны, что была глубже предельных глубин и мысли, и воображения.