го оленя, завела его туда, где земля кончалась и начиналась вода – огромное озеро, уходившее в необозримую даль. Это было море. Когда человек ударился в бегство, Дренга сразу поразило, что тот не искал спасения ни в лесу, ни в горах, а кинулся напрямик через болота и степи, простиравшиеся к западу. Разве там тоже жили люди или у этого человека вовсе не было родного племени, где бы он мог найти убежище?
Еще больше удивило Дренга то, что человек, по-видимому, был чем-то прикрыт, но не шкурами, как он сам, а чем-то другим, что развевалось за ним на бегу. Будь это нечто вроде одежды – оно было бы весьма кстати, так как время года стояло уже холодное, град и пронизывающие ветры давно давали о себе знать. Но Дренг не знал, кроме себя, ни одного человека, который умел бы кутаться от холода. Кроме того, он заметил, что бегущий как будто и не намеревался защищаться или прибегать к хитрости, а просто бежал и бежал, видя в бегстве единственное спасение, – как это бывало с дичью. И для Дренга, значит, все дело сводилось к тому, чтобы или догнать, или загнать дичь.
Дренгу, однако, приходилось напрягать все силы, чтобы поспевать по следу, и за первые часы гонки расстояние между дичью и преследователем все увеличивалось. Но вскоре Дренг начал наверстывать расстояние почти незаметно, но достаточно для того, чтобы стоило продолжать охоту. Ночью Дренг отдохнул несколько часов, поел и поспал, а на следующий день должен был до полудня бежать по следам, пока снова не увидел свою дичь.
Следующей ночью преследуемый человек попытался пустить в ход жалкие уловки: перешел через воду, вернулся назад и спрятался в каменистом поле; но Дренг снова выследил его, поднял и погнал, преследуя по пятам. Они успели пробежать уже много-много миль и очутились теперь в совершенно незнакомой Дренгу местности.
Целые табуны диких лошадей срывались с места, вскачь описывали круги, останавливались и смотрели на Дренга, проносившегося мимо них забористой рысью. Дренг на бегу скрежетал зубами не с самым кротким видом. Вообще, эта погоня мало отличалась от его ежедневной охоты – разве только тем, что дичь на этот раз была благороднее и желаннее, чем обычно.
В последний день беглец уже продвигался вперед медленно, заметно ослабевая. Теперь они выбежали к воде и повернули вдоль берега, усыпанного мелким песком, круглыми камешками и разными диковинными штучками. Дренг с любопытством приглядывался ко всему, что видел на берегу, и принюхивался к бившему в нос острому запаху, но ни разу не приостановился. С этим можно было подождать – догонять оставалось каких-нибудь несколько минут. Человек впереди еще бежал, но силы его оставили, и по спине его видно было, как ему тяжело. Наконец он покатился на песок, приподнялся и попытался двинуться дальше, но уже на четвереньках; охота была окончена.
Дренг двойными прыжками приближался к своей добыче, не бросая, однако, в нее копье и не держа наготове топор; тут достаточно было и зубов; и он уже заранее облизывался, предвкушая, как утолит голод, а главное, жажду. Вдруг он увидел, что это была женщина. Она лежала на коленях, уткнувшись лицом в песок, в ожидании своей участи. Она не издала ни звука, когда Дренг дотронулся до нее; он перевернул ее, и взгляды их встретились. Всякая мысль об убийстве исчезла у него. Разумеется, ее надо оставить в живых.
Но он все-таки оскалил зубы в последней вспышке мстительного чувства за все то огромное напряжение и труд, которых стоила ему эта охота.
И у женщины выражение ужаса в глазах сразу пропало, как только она почувствовала, что останется в живых, а затем она тоже оскалила зубы, словно собираясь укусить; но ни один из них не укусил другого. Это была первая улыбка.
С тех пор они стали скитаться вместе. Их было только двое на Леднике – единственная людская чета на севере.
Солнце прорвало тучи и увидело, что других нет… так возникла моногамия.
МОРЕ
Тут кстати рассказать, как Дренг много-много лет спустя, прожив со своей женой целый человеческий век внутри страны, был охвачен неизлечимым, хотя и неизнурительным недугом – страстной тоской по морю.
Начало ей было положено тем, что он никогда не мог забыть той трапезы из свежих раковин, которою он и женщина утолили свой голод на берегу моря, когда он догнал ее, и на их свирепых лицах появилась первая улыбка. Воспоминание об этой трапезе, когда Дренг впервые отведал соленой пищи, стало для него единственным, которое он всегда бессознательно приветствовал, словно вспоминая что-то новое, важное.
С вкусовым воспоминанием сплеталось еще удивительно ясное и приятное воспоминание о часах, проведенных тогда с Моа (имя это дали ей впоследствии ее дети) во время их отдыха на песчаном берегу. Дренг исследовал круглые камешки и другие незнакомые предметы; кое-что оказалось съедобным, хотя и не все было одинаково вкусно. Потом он глубоко вдыхал в себя запах моря, воды которого были чернее всех вод, которые когда-либо ему приходилось видеть, и не имели берегов по другую сторону – насколько хватало глаз. И на вкус эта вода была другая, странная, но довольно приятная, если не пить ее слишком много. Белые птицы с резким криком летали над волнами, катившимися куда-то далеко-далеко.
Не дал ли тогда Дренг обещание самому себе вернуться туда опять, а потом забыл его? Не оно ли взывало к нему? И почему тот день был так прекрасен, так невыразимо приятен сам по себе, что воспоминание о нем стало скрытым источником всего, что с тех пор Дренг с грехом пополам делал по доброте? Вспоминая спустя много лет о том дне, он покачивал головой, и Моа во время скитаний, подымая глаза от своей ноши, нередко подмечала, как по суровым чертам мужа пробегал какой-то слабый светлый луч, что-то вроде улыбки, скользнувшей по его лицу тогда на берегу. Моа догадывалась, что муж тоскует о чем-то, но вряд ли о ней, и смиренно поправляла на спине поклажу, всегда увенчанную грудным малюткой. Для нее во всем мире не было ничего, перед чем бы она преклонялась более, чем перед священной тоской мужа, и она выражала свое участие немой, беззаветной преданностью и готовностью сопутствовать ему до самой смерти.
Да, Дренг тосковал по морю. Годы отделяли его от краткого мига, проведенного на берегу; его жизнь стала сплошной зимой, но тот миг так и остался незабвенным, единственным. Неведомое прокралось в его сердце в тот краткий миг, когда он сидел на белом песке и смотрел на волны, катившиеся в неведомую даль, куда его взор не мог следовать за ними. Было что-то в том чудесном миге, что вошло в его кровь и плоть и предопределило участь его самого и его рода.
Но он не знал и никогда не постиг, что тоска по морю была мистической и нераздельной со светлым чувством, забрезжившим в его сердце, когда он впервые взглянул в глаза бедной загнанной Моа.
ПРИВЫЧКИ МОА
А теперь перейдем к будням. Начиналась зима, и Дренг с Моа добровольно пошли ей навстречу, пробираясь на север к краю Ледника; так Дренг обжился и чувствовал себя как дома; там они и зажили, перенося всякие лишения и превратности судьбы, сначала кочуя с места на место, потом оседло, и с годами образовали семью.
Холод не был новостью для Моа; она научилась переносить любое время года. Мало-помалу Дренг стал присматриваться к тем маленьким полезным приемам, которые она пускала в ход для самозащиты. Они были очень непритязательны и появлялись как-то сами собою и все-таки никто из привыкших к жизни в лесах не додумался бы до них. И Моа не думала, а попросту вводила их в обиход. Одежду, которая была на ней при встрече с Дренгом, она тоже изобрела сама, и Дренгу полезно было узнать, что двое людей, не подозревая даже о существовании друг друга, могли напасть на одну и ту же мысль. Это и послужило первой причиной того, что он решился нарушить цельность своего «я» и с благодарностью разделил с Моа свое одиночество; они образовали первый маленький союз на земле. В первобытных лесах мужчина и женщина сходились, как волки, и ни одна женщина там не становилась матерью без метки на загривке, оставленной зубами мужчины; Дренг с Моа были первой человеческой четой, которая сожительствовала, глядя в глаза друг другу.
Одежда Моа отличалась от одежды Дренга материалом. Это были не шкуры, а что-то вроде войлока из шерсти мамонта. Она собирала эту шерсть с терновых кустов и свивала из нее грубые нити, а их переплетала между собой и валяла эту плетенку, очень толстую и теплую. На ногах она носила плетеные лапти, а в руках постоянно таскала искусно сплетенную из тростника корзинку, куда прятала всякие мелочи и самые диковинные из своих сокровищ, которые подбирала повсюду, подобно некоторым птицам. Так, она прятала туда разные зерна, зубы зверей и камешки, приглянувшиеся ей своим цветом или округлой формой, перышки, увядшие цветы, болотный пух, всевозможные блестящие предметы и все, что отличалось мягкостью, а кроме того, конечно, и съестное, иногда весьма странного рода. Когда корзина чересчур переполнялась, Моа устраивала склады для своих сокровищ под камнями и в ямах; она никогда ничего не выбрасывала, но легко забывала, куда и что спрятала, милая женщина!
Дренг так никогда толком и не узнал, каким образом Моа попала на то пустынное плоскогорье и как умудрилась перенести холод; она была не очень многословна. Не то чтобы она таилась или не хотела сказать, но, верно, для нее попросту не существовало никакого связного прошлого. Она была сама жизнь, но жизнь лишь в настоящем; прошлое проносилось в ее памяти смутными тенями пережитого, но не существовало само по себе. Она очень выразительно встряхивала своей гривой, когда Дренг спрашивал ее, как она ушла от своего племени, и охотно пыталась рассказать длинную историю, которая, судя по ее мимике, была вполне достоверна. Но все сводилось к необычайно выразительной игре глаз, а с губ слетало всего несколько слов или, вернее, певчих звуков; она же воображала, кажется, что познала целый мир. Да и как же было Дренгу не понять ее? Она ведь была вся здесь, всегда такая теплая, такая близкая Дренгу, и служила ему, чем могла; какие же ему еще нужны повествования!