— Рядяша, на тебя бежит, — крикнул кто-то справа.
— Ага, вижу, — звякнуло, видимо, клинки поцеловались, а потом что-то отвратительно влажно чавкнуло, и кто-то глухо повалился наземь.
Это всё. Конец. Ещё совсем недавно — полночи и сотню воев назад — мелькал на воображаемом дальнокрае призрак удачи, но это было так давно! Сотню ватажников назад. Бывший князь бесшумно приладил щит на спину, шепнул: «У вас не было иного выхода», коротко и резко выдохнув, нырнул в травы и пополз туда, откуда ватага вышла на свою последнюю битву.
— Кто-то ушёл, — Вороток подошёл к Щёлку, поманил за собой.
Подведя воеводу к одной из сосен в самом начале посадки, показал на широкий след в высокой траве. Та успела подняться, но какие-то стебли остались лежать сломанные, и светоч отчетливо выхватил осязаемый след, уходивший назад, к берегу.
— Наши в чаще остались на пристрелке?
Щёлк покачал головой.
— Как сюда подошли, снял. Нужда отпала.
— Значит он уже на полпути к пристани.
— Десяток Воротка остаётся. Заканчивайте тут, потом на пристань. Остальные за мной.
Грюй отполз шагов на сто, затем сторожко поднялся и, зажимая справу, побежал. Возвращался по следам: здесь и там остывали мертвецы, ровно в той побасёнке про дырявый мешок — парни будто дорогу указывали, свернуть не туда не давали.
— Вы не напрасно погибли, — шептал бывший князь. Зло не останется безнаказанным.
Дома почти догорели, крыши сложились внутрь, скоро… скоро пойдут обыкновенные земли, без подарочков и можно будет рвануть во весь дух. Авось не обнаружится на берегу засадный десяточек, хотя с тутошних станется… Межевой столб!
Остатний путь Грюй пролетел быстрее стрелы, а вылетев на берег, бросился в воду с мостков как был: в справе, со щитом на спине и, только уйдя в солёные воды понял, как устал. Неимоверно устал, аж в ушах гудело бу-у-у-у-у-у…
— Кто идёт?
— Плывёт, — фыркнул Грюй. — Свои.
Чуб и Левак втащили воеводу в лодеечку и, раскрыв створки светоча, мало не попятились: сидит на скамье нечто, отдалённо похожее на Грюя, плечи поникли, чёрен, как ворон в безлунную ночь, мокрые кудри потемнели, и будто ножом парня постругали аж до костей.
— Что? — буркнул Грюй.
— Где наши?
— Нет больше наших, — воевода спесяевских упёр жёсткий, колючий взгляд в Верну, лежащую на носу. — И за это кто-то поплатится.
Папкина дочка, мамкина любимица не удержалась от злорадной улыбки. Один прибежал, без детей. Своих нет, а её детей никогда скотина не заполучит.
— Нет, вы только поглядите, — закатила глаза как в прошлой жизни, когда отчитывала Жарика за дырявые руки. — Детей по дороге посеял, дружину растерял. Ну как за тебя идти, как?
— Может и хорошо, что не женился? — глядя куда-то мимо Верны, сипнул Грюй и сплюнул. — На вёсла, братва, и ходу! Ходу! И светоч прикройте.
— Заставные ладью выгонят, раздавят к Злобожьей матери! — замотал кудлатой головой Чуб, притворяя створки светоча.
— Дурень! Прямиком на Большую Землю нельзя. Как пить дать воевода весть в город переслал, и больше чем уверен — княжеские ладьи уже вышли на всех парусах из Сторожища! Встретят нас на полпути да тёпленькими возьмут под белы рученьки!
— И куда нам?
— Туман падает! Да темнота к тому же. Шасть в молоко и нет нас, а этой — тряпку в рот, чтобы не орала. Вдоль берега на ту сторону уйдём, в лесу пересидим. Пусть порыщут денёк-другой, а как бросят искать, прости-прощай Скалистый. Ночью уйдём. Под каждый куст не заглянут. Надорвутся.
Уже на берегу, Щёлк молча кивнул на гостевую избу, и трое так же молча оторвались от остального отряда и нырнули в ворота.
— А я уже зажда… — Спесяя аж перекосило, когда увидел, что вошли не ватажники, а заставные.
— Не нас ждал, куль трухлявый? — улыбкой змея хищно ощерился Неслух и положил тяжеленную ручищу купцу на загривок.
— Ребятушки, вы чего?
Когда в горницу вошёл второй Неслух, многозначительно положил на стол окровавленный меч и хитро подмигнул Спесяю, тому отказали ноги. Он кучкой безвольного тряпья рухнул на пол и оттуда, снизу выглядывая на здоровяков, показался братьям враз постаревшим, помятым и потрёпанным, точно ворон после стычки с собратьями. Шейка тоненькая, торчит из рубахи, будто чужую надел, и даже тут не угадал — в истинного бугая одёжку влез.
— И кто же тебя надоумил так в грязи перепачкаться? — Ледок подошёл к походным сумам купца, уже подготовленным к отбытию, оглянулся на хозяина и легонько пнул ближайшую. — Поглядим, что у нас там?
Содержимое сумы полетело на пол, Ледок разбросал вещи по полу ногой. Тряпье, свитки — куда же купцу без свитков, кто ему должен, кому сам должен, кто в дольщиках — кошели с золотом. Вторая сума… вострослух сапогом развёз вещи по полу и вдруг удивлённо присвистнул.
— Как интересно! Вот так сидишь на острове и не знаешь, что в мире делается! — Ледок удивлённо поднял брови, присел, взял в руки свиток и даже не свиток, а лист, сложенный вчетверо и волею богов раскрывшийся, точно бутон. — Ты гляди, как благоухает! Ты, цветок, мне расскажи, ничего не утаи…
Спесяй, было рванувшийся к листу едва не скорее Ледка, застонал, когда Неслухи мало не выжали его в четыре руки, ровно палое, морщинистое яблоко.
— Ой, что это? — Ледок скоморошно схватился за сердце. — Никак Скалистый? А что это за черта бежит точно по Сухой Балке? Гля, братаны, кажется, Скалистый без нас переделен.
— Справиться приплыл? — зловеще шепнул старший Неслух, сверкнув здоровенными ядрёными зубами, — Как, мол, имущество поживает?
— Ну-ка, — младший заглянул в свиток. — Ого! «Спесяю, купцу сторожищинскому отходит полуденная оконечность Скалистого острова…» Спесяйка, старина, ну это уже слишком!
— Это не я! — купец ужом заюлил в мощной хватке братьев. — Меня заставили! Запугали! Пригрозили!
— А ты, такой робкий, запугался, пригрозился?
— Да! Да! Всё равно всем конец!
— Это кому же конец, падаль ты продажная?
— Да всем! Безроду вашему! Знаешь, что в городе говорят? Что это он моровую заразу развёз! Не абы кто языком треплет — князь отряд снаряжал, самолично Безродову рукавицу нашли! Надысь вернулись!
— Какую рукавицу?
— А ту, в которой он бешеного пса груддиса успокоил. Там, в земельке, на берегу и раскопали гнездо заразы. Выходит, груддис был первым! Тоже мне, Сивый то, Безрод сё! Да ваш хвалёный воевода со злой ворожбой знается! У бешеной лисицы слюна ключом бьёт, с вашего Безрода злая ворожба ручьями тогда текла, да гадюками и расползлась по землям! Он самый последний на белом свете душегу…
— Поглядим, — сунув Спесяю кулак под нос, Ледок прервал поток обличений, связал купчишке руки-ноги, показал братьям, дескать, суй, подлеца под лавку, всё равно не сбежит. — Айда на берег…
Светало. Темнота уходила, море и небо перестали быть чем-то одним, чёрным, жутким, еле видная чёрточка дальнокрая разъединила темень вышнюю и темень водную.
— Ладьи на месте, — доложил Неслух, — а ладеечки нет.
— Твою в раскоряку! — Щёлк остервенело воткнул правый кулак в левую ладонь. — И туман встаёт! Гюст, готовь Улльгу, авось догоним!
— Повремени, воевода!
Дружина, как один, обернулась на голос. На мостки, ковыляя с подпоркой, ступил подрезок, тот самый из спесяевских, что помог улизнуть Тычку и детям. Перевязанную ногу он держал прямо, да и не смог бы согнуть при всём желании — досочки мешали, примотанные с обеих сторон. Щёлк, увидев недавнего соратника, изменился в лице, свёл губы в узкую щёлочку, передёрнул челюстью, только желваки заходили.
— Что-то знаешь? Видел?
— А как же, видел, — раненый приколченожил на мосток, кивнул. — Я в лесочке на взгорке отсиживался, когда Грюй мимо меня проскакал, ровно взнузданный жеребчик. Как скакал, так и сиганул в море. Ладеечка его ждала. Да видать в туман и нырнули.
— Кто там, видел?
— Видеть не видел, но всхлип слышал. Женский, кажись.
— И почему не нужно спешить с погоней?
Спесяевский только головой покачал и едва не рассмеялся.
— Я Грюя неплохо знаю. Никогда не делает то, чего от него ждут.
Щёлк огладил бороду, хитро сощурил глаза, обошёл «медведя» вокруг. Ну да, крепкий, бывалый, вон как ловко себя перемотал. В бороду и на виски, не спросясь, пролезла седина, он её, конечно гоняет, не сдаётся годам — одно то, что с мальчишкой на плечах от пятерых отбодался, да притом одного укосорезил, о многом скажет глазастому — говорит быстро, но чётко, хотя по всему видать, может и хочет говорить быстрее, да сдерживает себя. По жизни говорун?
— Вроде разумные вещи несёшь, да с тобой самим ещё не разобрались. Ты ведь тоже не чистый ручей, мутен, ровно болото. Своих вот предал.
— Так-то да, смешно выходит, — «медведь» утробно расхохотался. — Самое весёлое, что у ватаги продажных шкур, нашлась своя продажная шкура!
— Ведь вы спина к спине стояли. Хлеб делили. Чего ж так?
— Ты не кажешься глупым, воевода Щёлк, — вздохнул раненый. — Был бы я здоров, тоже обошёл бы тебя кругом, со всех сторон обглядел, в глаза заглянул.
— Издалека заходишь, а время идёт! И между прочим, Улльга уже в море уходил бы.
Перебежчик согнал ухмылку с губ, приладил рогатину подмышкой удобнее, скакнул ближе.
— Сивый не оставил бы вместо себя дурака. Поэтому ты послушаешь меня и с погоней повременишь.
Щёлк недобро прищурился.
— Чую, вот-вот скажешь то, от чего мне захочется сесть.
— Хоть раз в жизни судьба поставит перед крутым выбором, — «медведь» согнал ухмылку с губ. — Любой заставный на Скалистом острове мне во сто крат ближе чем ватажники.
Островные заозирались в поисках понимающих глаз. Ну хоть кто-нибудь понимает, что творится? Воевода всего раненого обколол колючим взглядом сквозь прищур.
— Почему? — спросил Щёлк.
Перебежчик усмехнулся.
— Вон чурбак, присядь что ли, воевода…