— Да не тяни ты, вражина! Ровно всамделишный медведь кишки тянешь!
Подрезок продолжил не раньше того, как собрал все удивленные взгляды, до единого. Собрал и улыбнулся, аж гусиные лапки у глаз собрались.
— Всё дело в том, что… я сам заставный.
Какое-то время только ветер свистел — шелестел листвой: островные сказанное в головы не пускали, ровно стучится усталый путник, а хозяин молчит, не открывает. Рядяша первый присвистнул. Ну дела!
— Давно, ещё до войны. И Сивого я знаю сызмальства. Мы с ним тут, на заставе выросли, я правда постарше.
— Постой… — Щёлк нахмурился, схватился за виски. — Перед войной на заставе было пятьдесят четыре воя.
— Почти всех положили, — кивнул раненый — И вот седмицу назад я узнаю, что нам предстоит пошуровать на острове с чудным именем Скалистый, умыкнуть детей тамошнего заставного воеводы, некоего Безрода, которого ещё кличут Сивым и Ледобоем.
— Как ты уцелел? — спросил Рядяша.
— Мы с Безродом последние остались. Высигнули за стену, да и разбежались в разные стороны, а за нами оттниры, как нитка за иглой утянулись. Ему удалось вглубь острова уйти, а меня сразу подстрелили. Тут уж не до глубин Скалистого, где-нибудь бы схорониться и то ладно. Я в чащу нырнул, да там своих следопытов и прирезал. А когда понял, что нет больше заставы, и Сивому я помочь уже не смогу — не доковыляю, да и просто не найду по лесам — стянул с одного из полуночников его одежки, подарил ему свои да и приполз на пристань. Долго не пробегал бы. Они как раз окрестности обшаривать начали.
— Вот так, взял да приполз? — Неслух сбил шлем на загривок.
— Вот так просто, — усмехнулся подрезок. — Там была сборная солянка из четырёх разнопёрых дружин сразу, воедино свели вот прямо перед походом. Не то что знать всех — в глаза не каждого до Скалистого увидишь. Приковылял на берег, и ну давай по-оттнирски материться, дескать, бояны всех подрезали, один я ушёл.
— Поверили? — недоверчиво бросил Щёлк.
— А то, — «медведь» сверкнул зубами. — Меня ведь Болтуном на заставе звали, а по-оттнирски я чесал так, что у полуночников ухо раскрывалось, ровно цветок под солнцем. Подрезков на полночь отправили, и меня с ними, а на большой земле я дал дёру.
— Где же тебя столько лет носило?
— Здесь и там, — Болтун неопределённо помотал пятерней. — Там и здесь. По дружинам скитался. По краям и весям.
— Далеко?
— Далеко.
— Боялся? — Щёлк усмехнулся, подошёл близко, заглянул Болтуну прямо в глаза.
Подрезок угрюмо кивнул.
— Несколько седмиц встать не мог — нога не держала, только и слышал со всех сторон, как оттниры Сторожище осаждают, вот-вот дожмут. Слышал, а сделать ничего не мог. Вот и сквозанул в какой-то день подальше, чтобы не увидеть, как в одно прекрасное утро влетит полуночный вестовой и заорёт, что Боянщину до ниток размотали.
— Потом расскажу, как обернулось, — Щёлк знаком снял оживлённый галдёж парней. — Так что Грюй? Говоришь, не пойдёт к Большой Земле?
— Не-а, — «медведь» убеждённо покачал головой. — Соображает, подлец. Бывший князь, как никак.
— Князь? — изумлённо протянули заставные, как один.
— Ага, князь. И Верну он давно знает.
Островные молча переглянулись. Давно знает?
— И не просто знает, — Болтун усмехнулся. — Обручены были. Жениться собирались. Да набег помешал.
— Твою же с вывертом расписным коромыслом, — прошептал Щёлк и едва удержался, чтобы за голову не схватиться.
— Погоди, воевода, не все волосы рви, — мрачно усмехнулся Болтун. — Оставь на макушке чуток и дальше слушай. Вы должны были упиться заговорённой брагой, выйти к берегу, отдать оружие ватажным и самолично сдаться в плен. Ну а тут возьми, да окажись, что и Верна — жена Сивого! Нарочно не придумаешь!
— Заговорённая брага? — в голос воскликнули Неслухи, и как один оттянули вороты рубах, ровно дышать стало трудно.
— Кто-то могучий на Тычка ополчился. Якобы тот какое-то важное дело сорвал. Так вам бочонок заговорённой браги передали, а как сова на нашей мачте зачнёт орать, тот наговор и должен был бошки вам затуманить. Но я-то Сивого не первый год знаю, поди ни капли, а Щёлк?
— Ни капли, — усмехнулся тот.
— Ну а я сову для верности того, — Болтун показал, как стреляет из лука. — Только Верну Грюй успел заворожить. Хорошо хоть мальцов да Тычка свести удалось.
— Бражку мы пьём только свою, — убеждённо и как показалось «медведю» с изрядной долей облегчения буркнул Рядяша. — От купцов ничего не берём, а если берём, Сивый сам проверяет. У него нюх, знаешь какой?
— Знаю, бычок. Пораньше твоего узнал.
Только теперь парней отпустило — заржали в голос, и поди пойми, то колыхание тумана у пристани — ветра дело или гогот заставных трясёт землю, та рябь гонит по воде, а та в свою очередь молочную дымку заворачивает, в масло сбивает…
— Пока мы в Багризеде упахивались, эти сколько народу потравили, — ворчал Стюжень Безроду, ехавшему на Теньке рядом с повозкой. — У-у-у, глаз наглючий! Дескать, пока моих не вернёте, буду продолжать душегубить!
— Затаился, — пожал плечами Сивый. — Голову поднимать нужно вовремя.
— Да нешто я не понимаю, — усмехнулся враз подобревший старик и, обернувшись, хитро подмигнул детям. — Готовы отца встретить? Ну-ка ты скажи: «Отец, здравствуй, да будут отныне дела твои исполнены добра и милосердия!» Запомнила?
Безрод ухмыльнулся. Старик плохому не научит. Самого хоть прямо теперь вынь из повозки да к лицедеям забрось, и там не пропадёт. Вон, как разогнался. Кто сторонний подумал бы, что сейчас всех ужеговских без масла сожрёт, а проходит мгновение — нет, ничего, обошлось. Разулыбался, глаза подобрели. Притворялся. Только день проходит за днём, а старик на глазах мрачнеет, ровно чувствует что-то. Да что там чувствовать — беды в загривок дышат, и уже без подсказок делается ясно — догоняют. Как ни рвёшь жилы, настигают, обкладывают, скоро за шею схватят, воздуха перестанет хватать. Хорошо хоть приступы накатывать перестали. Только это та радость, что похожа на передышку, после которой — ты уверен — приступы вернутся. А может быть вернётся, и будет он всего один, который твоими руками расколет землю пополам, да в провал всех и ссыплет. И старых и малых.
— Далеко ещё?
— За лесом, — для пущей верности верховный пальцем показал. — Хоть и вражина, этот сукин сын, только в хитрости и осторожности ему не откажешь. Чую поганца, ровно охотничий пёс.
— Ворожба — хорошая штука, если без злобы.
— Всё-таки мы странные, — старик с сомнением покачал головой. — Не получается без зла. И что главное — одно только зло тоже не выходит. Как в грязь ни залезешь по уши, всё отмыться тянет. В баньку мчишься, только ветер в ушах свистит. Как отмылся — хоть стреноживай — обратно в болото прёмся.
— Иной чистый свиток чернилами портит, — Сивый, подмигнул детям, которые с того самого дня глядят на него, ровно на чудо-чудное.
Ещё бы, сидели в подземелье и постепенно умирали без еды, без питья, без солнца, а потом друг за другом валятся откуда-то сверху четверо стражников, мёртвые бесповоротно — едва на головы не рухнули — и столько лязга от оружия и броней слилось одновременно в темницу, что заключённые с отвычки уши позажимали. Потом в синее пятно неба откуда-то с черноты вползла голова, тот, кому голова принадлежала, свистнул и скинул верёвочную лестницу.
— Ага, — согласно кивнул Стюжень, — и ничего, если это летопись. Или песня. А кто-то злой ворожбой чистый лист пачкает.
Изредка старик о чём-то говорил с отцом Ужега, пару раз Безроду показалось, что деды разошлись дальше, чем полночь и полдень, чем запад и восток, но этим утром, едва за повозкой, будто заводные лошади, остались плестись лишь скрип колёс, да пыльный хвост, а человеческие голоса смолкли, Сивый приметил печать растерянности на лицах ужеговских. Всего им Стюжень, конечно, не рассказал, но тревога больше не уходила с их лиц. И без того чёрные от сидения под землёй, взрослые больше не улыбались и только дети нет-нет, да сверкнут белыми зубами в сторону Безрода. А у дядьки рожа синим расписана! И у старого тоже.
— Там, — верховный для верности пальцем показал, — за холмом. Навстречу идёт.
— Один?
— Ага. Уж не знаю, как он от бабы и остальных отклеился. Спросим, если интересно будет.
Когда хизанец сделался в пределах видимости и глазами выхватил своих, что сидели в повозке, он окаменел, одеревенел, его обездвижило настолько, что верховный и Безрод обменялись встревоженными взглядами. А что, бывает и такое: летит человек со всех ног, впереди радость ждёт, а его от волнения разбивает к Злобогу. Замертво падает.
— Даден! — тонко закричал вдруг мальчишка, выпрыгнул из повозки и рванул со всех ног к Ужегу.
— Отец, — смущённо перевёл Стюжень и отвёл взгляд.
— Дадумек! — взвизгнула девочка, чуть менее ловко соскочила наземь и, путаясь в длинной, не по росту рубашонке, припустила вперёд.
— Батюшка, — не моргнув глазом, перевёл Безрод, верховный только головой покачал и «лицо» сделал. — Миленький.
— Тпру-у-у-у-у-у, мой хороший, — старик остановил повозку, помог хизанцам выбраться и отошёл к Безроду. — Теперь наше дело сторона.
— Без нас разберутся, — согласно кивнул Сивый, расстелил под дубом Тенькину попону, прилёг.
— Человек — странная тварь, — задумчиво бурчал Стюжень, привалясь к толстенному стволу и катая травинку меж усов. — Вроде язык есть, договориться можно, вроде и уши на своём месте, можно услышать, что тебе говорят, у некоторых даже соображение имеется, а договориться не получается. Всё режут один другого, остановиться не могут.
— А как с тобой договариваться? — хмыкнул Безрод. — Сам здоровенный, глаз тяжёлый, как зыркнешь, да как рявкнешь — вон из человека живой дух.
— Я?
— Гля, батюшка Ужегов на тебя косится, жалуется, дескать, вон тот, седая образина всю дорогу стращал, спать не давал. Как загогочет, ни сна, ни покоя.
— Э-э-э, нет, он рассказывает, как их чуть всех родимчик не обнял, когда ты в ямину заглянул и крикнул, мол, это здесь сидят пять человек, которых нужно украсть у князя Хизаны?