страшнее чем издалека — ровно волчьи, когда серый делается стар.
— Да! — Отвада оправил рубаху, но смятки около шеи остались, там, где тканину сжимали огромные Стюженевы кулачищи. — Что у него в голове делается, мне не ведомо. И никогда я этого не знал! Глядишь — вроде, человек как человек, а как скажет что, или сделает, или посмотрит — вот честное слово, озноб колотит.
— И давно с тобой так? — верховный пошёл вокруг, оглядывая князя с ног до головы. — Когда он из тебя Тёмного гнал, странным почему-то не казался. Когда с застенками в ледяную воду полез, ты мимо глаз ему смотрел? Когда не дал тебе помереть старым, одиноким дураком, тоже ничего странного не замечал?
— Я всегда это знал! — Отвада выбросил руку с указательным пальцем в сторону верховного. — Просто иногда любовь застит людям глаза! Я ж его как сына любил!
— А теперь пелена с твоих глаз, как по ворожбе, упала, — старик поднял брови. — И открылось жуткое, да? Он детей живьём ест? Кровь из людей пьёт?
— Из него силища прёт! Он с нею сладить не может! — в отчаянии князь затряс руками. — Она его меняет! Был когда-то Безрод хорошим человеком! Был, да весь вышел! Не под силу человеку такое в себе таскать, да не надорваться!
— Ну и что же ты узнал?
— Это он, — устало выдохнул Отвада и опустил плечи. Кончился запал. — Мор — его рук дело.
— Да-а-а? — старик скрестил руки на груди, отошёл к лавке у стены, сел, забросил ногу на ногу, приготовился слушать. — Ну давай, отпусти язык.
— Весной началось, — буркнул Отвада, подошёл к лавке, сел рядом. — Находит на него временами. Вроде бешенства. Делается жутко быстр и невообразимо силён. Лихих, что тогда в море озоровали, он покромсал, ну ты помнишь. Один! В одиночку! Можешь себе представить? Никто из дружины даже меча не обнажил!
Старик слушал и кивал. Плавали, знаем. Давай дальше.
— Тогда мы ничего не заподозрили. А это и есть перерождение!
— То есть из нас двоих ты, как пить дать, понимаешь и знаешь больше?
— Это он! — крикнул Отвада, на шее аж верёвки под кожей вспухли, ровно змеи заползли. — Сивый не может силу в себе сдержать, она лезет из него, чисто квашня из кадки. И недобрая это сила! Злая! Знаешь, что мы на берегу нашли?
— Мы? — Стюжень ехидно усмехнулся. — Кто это мы?
На мгновение Отвада как будто потерялся, замялся, увёл глаза в сторону.
— Ну… я, городские там, гончары, шорники…
— Из бояр кто был?
Князь выдохнул, ровно с обрыва сиганул.
— Косоворот, Лукомор и ворожец заморский.
— Кто, кто?
— Ворожец из-за моря. Чудесник, — Отвада говорил глухо, глядел куда-то в пол. — По следу прошли от деревеньки, которую мор первой раскатал, до самого берега. И знаешь, что нашли?
— Что?
— Погребение, — князя аж перетряхнуло, когда он вспомнил отвратительную вонючую слизь, которая некогда в облике человека ходила по морям во главе шальной дружины. — Шестипалый там лежал с разбитой башкой, там же рукавица с медведем, всё склизкое, смрадное, зелёное… Бр-р-р-р!
— Ну… дальше.
— Погоди ты со своим дальше, — Отвада оживал на глазах, ровно из болота лезет, а тут ровное да твёрдое под ногами обнаружилось. — Самое вонючее, самое жуткое, самое гадкое в рукавице оказалось. Глядишь на неё, и ноги подкашиваются, а в голове ровно голос гудит. И такая безнадёга схватывает, хоть немедленно нож достань да по горлу себя полосни. Всё равно ведь помирать. Это Безрода рукавица. Та самая, в которой Шестипалому башку проломил. Теперь хоть знаю, как злоба выглядит.
— Пой дальше.
— Дальше от погребения он вглубь страны пошёл да в той деревеньке и выпустил зло наружу. Колодец отравил.
— По следу, значит, шли?
— О-о-о, там не заблудишься, — Отвада горько усмехнулся. — Следы такие, что сослепу не потеряешь.
— Сивый постоянно на глазах, — Стюжень постучал князя пальцем по лбу. — Как ему всё это успеть?
— В том-то и дело, что их двое! — воскликнул Отвада. — Сотворил себе двойника по собственному облику и в ус не дует, мол, я на глазах постоянно, это кто-то другой на меня тень бросает!
Стюжень воззрился на собеседника с удивлением. Вот так же блестели глаза странствующего мудреца и невозможно было поймать его взгляд, когда он понёс на площади иноземного конца что-то про слепоту людей и одержимость злом. Сколько лет тому назад это было? Стоял тогда молодой и здоровенный повеса Стюжень около помоста, да ржал в голос. И, дайте боги памяти, пара лет оставалась до того, как сила внутрь проберётся и поменяет жизнь справа налево, снизу доверху. Эй, князь, ну-ка глаза мне свои покажи…
— Хизанцы за всем стоят. Чарзар воду мутит.
Отвада рукой махнул, будто не услышал.
— Одного лишь в толк не возьму: когда Сивый с ними спелся?
Верховный за голову схватился. Опять Тёмного проделки? Вернулся? Да вроде непохоже. Тогда князь был надломлен, в схватках да стычках смерти искал, теперь на детей надышаться не может. Ведь ещё недавно Сивого ровно знамя по стране за собой таскал, дескать, вы посмотрите, как должен выглядеть настоящий боян — не вор, не враль, стоит прямо, не гнётся, страждущему руку подаст, спесивого окоротит. Куда всё делось? Глаза… ну-ка покажи мне, князь, глаза.
— На меня гляди.
— Что? Я говорю, снюхался с боярами, а ведь грызлись, ровно пёс да кошка…
— Сюда смотри, — верховный показал на свои глаза, — Голову прямо… закати… на пол гляди… влево… глаза направо.
Отвада с недоумением повиновался.
— Вот ведь лицедей! Для виду лаялся с ними, а под шумок подговорил. Одного только не понимаю — зачем? Чего не хватало? И кто там следующий? Болтают, будто Беспалый с Чаяном…
От звонкой пощёчины голову Отвады в сторону отвернуло, едва шея не хрустнула, и ещё несколько мгновений в глазах князя плескалось, ровно взболтали синеву, и та волнами гуляет справа налево и обратно. Дар речи и осмысленный взгляд вернулись только через некоторое время, и Стюжень крепко подозревал, что князь эти несколько мгновений вообще никого не видел и не понимал, что происходит. Ну да, по морде давно не получал.
— Охолонул? Язык не прикусил? Вот и ладно. А теперь слушай меня внимательно… да закрой ты, наконец, рот и внимай тому, что старшие говорят!
Отвада, было начавший закипать, в удивлении замолчал и огладил щёку. Горит, зараза. Лапа у старого, что конское копыто, хорошо хоть в осьмушку силы приложился.
— Никому из бояр не верь. Нет для тебя на Боянщине людей, на кого можно было бы всецело положиться, кроме меня и Сивого. Ладно, ладно… ещё эти двое, — верховный мотнул головой в сторону двери. — Нет! Заруби это на своём поломанном носу! Кто бы что ни говорил! Не предавал тебя Безрод… да что ты — сошка чуть повыше мелкой — людей он не предавал и не продавал. Незачем ему. Всю подноготную мы с ним выяснили. Действительно, злая ворожба в деле, но Сивый к ней отношения не имеет. Через десять дней поток бед на спад пойдёт — правда, нам это поможет мало — и хлынет новая напасть. Какая — не знаю. Может с мечом к нам полезут. Ты должен спрятать Зарянку и детей.
— Вот оно как, — буркнул Отвада.
— На сегодня достанет с меня, — Стюжень тяжело поднялся с лавки. — Да и с тебя тоже. Устал. Устал я к Злобожьей матери! Напьюсь! Сегодня же и напьюсь…
Глава 43
Прям и Перегуж, как условились, ждали у конюшни.
— Рассказывайте, — потребовал верховный, едва голубями улетели вверх шлепки по спине и дружеские объятия — там, в думной не больно-то сподручно здороваться под носом у разъярённого Отвады.
— Короче, дело к ночи, — начал Прям. — Прищучили мы бояр. Мой человечек разговор странный слышал, правда не понял, о чём речь идёт. Мол, станет у нас расти трава, которую полуденники в пепел калят, да потом в нос щепотками суют, дабы словить морок, или не вырастет. Что за диво, думаю. Какое нашим дело до каких-то хизанских дурманных снадобий? Дай, думаю, копну. Копнул. А это боярчики будущее золото делят, мол, как засадим травкой землю, тут-то и разверзнутся земли и потекут молочные реки. Травка-то втрое против ржицы стоит. Придурки.
— А как начали допрашивать, — продолжил Перегуж, — Шестака да Сороку родимчик обнял. Я всякое повидал, народец при мне по-разному били, но тут я сам ночью в ужасе проснулся. Сухой треск стоит, а эти блажат, глаза пучат.
— У самого внутри всё оборвалось, — Прям согласно кивнул. — Спрашиваю, мол, кто замешан, пёс ты шелудивый! А Шестак только рот раскрыл, и тут понеслось.
— Первым Безрода и назвали, — старый воевода носом шмыгнул и взгляд опустил. — Вот наш и кидается на всех волком.
— Значит, говоришь, на Сивого показали? — верховный только головой покачал.
— Ага. А потом узлом обоих завернуло.
— Хизанская приблуда, — Стюжень мрачно кивнул. — Тут уж пакостей жди каждый день.
— Не поверишь, наш из похода на берег вернулся… ну, когда рукавицу в раскопе нашли… и я перестал его узнавать! Поначалу за Безрода стоял, глотку перегрыз бы тому, кто худое слово скажет. А тут гляжу, кривиться начал, кукситься, пыл куда-то делся, бояре гавкнут про Сивого что-то, где-то промолчит, где-то приструнит, только не так яро, как раньше, а седмицу назад поддакивать начал. Сначала слабенько, потом громче, а после Сороки да Шестака… ну сам всё видел.
— Думаешь, ворожба? — Перегуж с тревогой заглянул в глаза Стюженю.
— Может и нет, — верховный скривился. — Как начнут тебе по сто раз на дню втолковывать, что белое — это чёрное, поневоле станешь на глаза грешить. А тут подводят к рукавице, с которой всё началось! Хочешь не хочешь, задудишь с другими в одну дуду.
— Но ворожбу мы точно исключаем? — не сдавался Прям.
— Да как же исключишь, если все наши нынешние беды от неё? Он не травился? Больным не сказывался? Не рвало его?
Воеводы уверенно замотали головами.
— Урач где? Он ничего не заподозрил?
— Так нет старого. На полдень-восток уехал. На летописницу напали, ворожца тамошнего подрезали, то ли жив, то ли нет, пока не знаем.