того: как только пополз ход по теремной дороге, и те помянутые травяные разводы на рубахе сделались различимы для глаза, верховному показалось, будто сзади его по плечу хлопнули и рявкнули на ухо: «Гав!», да так всё явственно, что старик заозирался. Только никого сзади не оказалось, сам стоял последним в толпе, а хлопок по плечу зудел как всамделишный да тёплой кляксой расползался по всей спине. До терема ехать ещё перестрела два-три, проулки и улицы тут и там выбегали из княжеского тракта вправо-влево, и в какой-то момент верховный не увидел молодца. Просто перестал видеть. Вот катилась повозка вперёд, на Стюженя и Пряма — ехал молодой с левой стороны, вот прошла, повернулась повозка задком, покатилась прочь от места, где стояли верховный и воевода потайной дружины — не увидел старик того, в простой рубахе. Исчез. В проулок свернул что ли? И почти тут же исчезло ощущение чужих, недобрых глаз на лице, ровно таращился кто-то в упор, да так явственно, что не заметить невозможно. Ага, не заметишь тут. Как же.
Стюжень поймал взгляд Пряма, тот на своём бочонке вдруг вытянулся в нитку, дурашливо скособочил голову, распахнул глаза и вывалил язык. Старик угрюмо хмыкнул, да-да, окажется, что шейка наша не так и широка. Айда в терем, тут больше делать нечего.
— Где вы ходите? — в избушке Стюженя Перегуж обмерил все углы в самой разной последовательности: и справа налево, и вдоль, и слева направо. — Сказали же недолго будете!
— Так мы и недолго, — Прям недоумевающе пожал плечами.
— Всё у тебя недолго! — воевода погрозил товарищу пальцем. — Давайте, быстро совлекайте с себя эти тряпки, Отвада велел в думную идти.
— Так и прислал бы кого помоложе, — усмехнулся верховный, выпутываясь из верховки. — А то глядите, целый воевода на посылках!
— Ох, Стюжень, прорежу я тебе когда-нибудь бородёнку, — Перегуж улыбнулся ворожцу, как убогому. — Не помогут ни саженные плечи, ни рост!
— Ловил стерлядку, да утёк с оглядкой.
— Был здоровый, даже красивый, гороху наелся, сделался бздливый, — ощерился старый воевода, захлопал в ладоши. — Давайте, мошкара, живенько, живенько! Чую, услышим такое, остатние волосы прочь с башки полезут…
Глава 47
В думной на красном месте восседал Отвада, дальше всё по чину: бояре, служилые вроде Пряма, Перегужа и Стюженя, купечество из тех, что побогаче, посадские, старшины городских концов, выборные от рукоделов. Князь гляделся кругом сычом: ни улыбнётся, ни брови по местам разгонит — как сошлись на переносице, так и держатся, ровно волосами спутались, хренушки разведёшь. А гул в думной — он как ветер перед бурей, поди оттащи одно от другого.
— Этого нет? — только раз и спросил князь Пряма.
Воевода потайной дружины лишь головой покачал да незаметно Стюженя пихнул: ты заметил? Не Безрода, не Сивого, а «этого нет?» Старик мрачно отмолчался.
Отвада усмехнулся, мотнул головой. Нет, больше ждать никого не будем. Встал. Гул в думной тут же смолк.
— Не из-за моря прибыли, на этой земле живёте и так всё знаете, — князь встал, обвёл думную острым взглядом. — Вроде и живём по-людски, по заветам, а всё равно что-то мешает. То война накатит, то мор подкосит.
Отвада замолчал, увел взгляд куда-то на свод — через одного подняли глаза — один только Стюжень хмыкнул. И без того знал, куда уставился князь. На своде меж голубых полевых колокольчиков распластался в свободном беге скакун белее снега. Отец Отвады ещё рассказывал, а маленький Рысёнок — так будущего князя тогда звали — задрав головёнку всё таращился на вольного скакуна, которого не касались ни упряжь, ни седло, ни плеть наездника. «Нет для него преград, — выводил он вслед за отцом, — никто ему не указ. Его невозможно принудить к неволе и сломить, он сам выбирает свой путь и ни у кого не идёт в поводу. Потому что повода у него нет». Уж сколько раз после того думную перекрашивали, по-иному расписывали, Отвада живописцам наказывал только одно — цветы — какие хотите, ягоды — да хоть волчью, но скакун белее снега по своду лететь должен.
Он и летит. Вон грива на ветру развевается, и только об одном жалеет сейчас Отвада: увы, сам он не скакун белее снега, что несётся среди голубых полевых колокольцев, а те звенькают под копытами, да не ломаются. Не скакун он, а тяжеловоз. Кроме того что взнузданный, ещё и под плетьми жилы рвёт, пузо надрывает. Так мало того что в думной белый скакун на своде красуется, ко всему прочему и на своде опочивальни мчит среди ромашек: Зарянка, хоть и княжна, и любимая, но по-бабьи нет-нет да и грызёт Отваде уши, и поди невдомёк красавице, отчего муж подолгу таращится на свод, а взгляд при том такой мечтательный, хотя казалось бы…
— Вроде по одну мы с вами сторону, одно дело делаем, но всегда находится кто-то, кто палки суёт в тележные колёса, на-те мол, подавитесь.
Стюжень, Прям и Перегуж обменялись недоумёнными взглядами. Малоприятное начало, поехал Отвада на восток через запад. Чаян вообще ни на кого не глядел, сидел надутый, как мокрый воробей, самого не видно из-под бровей, усов, бороды и седых лохм. Стюжень Урачу на боярина кивнул, мол, толкни, спроси, чего он там? Замерз что ли? Урач понимающе моргнул, наклонился к княжескому тестю, что-то спросил. Чаян на старого ворожца вытаращился, ровно чудище заморское увидал, раздражённо пожал плечами, что-то буркнул. Урач лицом показал: «Всё плохо. Хорошего не ждёт».
— И ладно бы чужие подножку ставили, какой с чужого спрос. Вражина и есть вражина. Но если свой много лет прикидывается, носит шкуру овцы, а сам волчара, тут уж, как говорится, сам садись и вой.
— И кто ж там такой хитрый? — крикнул Дубиня.
— Да, кто там наш притворяшка? — завторил купцу старшина гончарного конца, рукодел серьёзный, на первый взгляд веселиться не приспособленный совершенно — чтобы развести губы в улыбке, пришлось бы сдвигать с мест и ломать неподъёмные брыли и щёки.
— Все вы его хорошо знаете, — буркнул Отвада.
— Нет, слухи, конечно, в воздухе носятся, — подскочил с места Дубиня, — но если бы вместо крепкого слова я сделки заключал по слухам, валялся бы сейчас в канаве, пьяный!
Думная, едва не вся, гоготнула в кулак. Не стоял бы перед всеми князь, и вовсе уржалась бы, как табун лошадей.
— Ещё вчера, сам возмутился бы, — Отвада горестно покивал, соглашаясь. — Про поход на берег моря да про раскоп все знают?
— Знать-то знаем, да только из первых рук всяко интереснее будет послушать, правильно говорю? — угрюмый гончар вскочил со скамьи, настырно развёл ручищами и покрутился туда-сюда за поддержкой.
Стюжень отчего-то сощурился, пристально во что-то вгляделся, даже вперёд подался.
— Ты чего? — шепнул встревоженный Прям.
— Как он такими пальцами кувшины лепит, — пробормотал верховный задумчиво. — Ведь ломать должен. Ему бы камни досуха выжимать, а он кувшины с тонким горлом делает!
— Погоди ещё, — зловеще усмехнулся потайной, — ещё выжмут досуха, аж думная в слезах утонет. Такие сказки начнутся, уши зажимай.
— Всё рассказывать не буду, а только прошли мы по следу душегуба от самой Выемки до берега моря. Следы, доложу я вам, приметные. Не простой человек их оставил, да собственно, простым он никогда и не был, — князь горестно махнул рукой. — Короче. Есть на берегу захоронение. Зимой озоровали в наших морях груддисы, все помнят? Шестипалый был их воеводой. Вот там, в раскопе шестипалого мы и нашли. Убит так, что…
Отвада на мгновение замолк и ушёл в себя, подыскивая слова.
—…В общем, не самый простой вой проломил ему башку.
— Как проломил? А я слышал…
— Так и проломил, — рявкнул Отвада, поворачиваясь к посадскому с другого конца Боянщины. — Ручонкой! В одной только боевой рукавице. Да, видать, силищей Злобожьей так и пыхал во все стороны, аж груддиса проняло. А в раскопе и подгнило. Добро, знаешь ли, рожью из земли прорастает, а тут какое добро? Гниль зелёная, мертвечина смрадная, да зараза. Уж какое семя, такие и всходы!
— Сидим, обтекаем, — скрипнул зубами Прям. — Ровно в дерьме извозил!
— Не пыли, — выдохнул Стюжень. — То ли ещё будет.
— Подстава! — не вытерпел Дубиня, вскочил. — Вокруг да около ходишь, князь, всё боишься имя назвать! Ты на себя погляди! Чушь несёшь и сам не веришь!
— Подставила нас твоя матушка много лет назад, — рявкнул со своего места Косоворот, — когда в мир тебя принесла, такого тупицу!
— Сопли утри, выбросыш кабаний! — видно давно у купца копилось, не сдержался, рожу состроил. — Жену свою учи! Ейной титькой рот себе закрой!
— Твою м-мать! — рдяного от бешенства Косоворота удерживало за каждую руку по двое.
— Так что там с душегубом нашим? — едва Косоворот попал в крепкие руки, купец мигом успокоился, отвернулся от боярина. — Скажешь имя, или всё топтаться будем вокруг да около?
Отвада помолчал, водя по думной мрачным взглядом, наконец, коротко выдохнул:
— Это Безрод.
Половина заорала: «Я так и знал!», половина от изумления рот раскрыла, хотя слухи, что последнее время носились в воздухе, подъели все без исключения. Но одно дело бабки на завалинке шепчутся со страшными глазами, иное дело князь во всеуслышание заявляет.
— Князь, — медведеподобный гончар вскочил со скамьи, — А ведь ты мне мир порушил! В трёх вещах я был уверен: вода мокрая, огонь жжётся, Безрод не гнётся, не ломается! Выходит, сломало его зло?
— Зло сломало! Дурень большой вымахал, а умишка не нажил! Иди глину бей! — заорал на гончара Дубиня. — А ты, князь, мне про Сивого не рассказывай! Сам кому хочешь расскажу! Думаешь, не знаю, как легко можно в дураках остаться? Иной раз думаешь: «Ну точно чёрное!», а оно, глядь — белое! Белое, твою мать, выбросыш кабаний! Тебе говорю, красномордый! И зенками на меня не сверкай!
— А-а-а-а! — Косоворот не просто заорал, весь его дух наружу с криком полез, а как полез, потащил с собой шестерых, что за руки держали да вместе со скамейками.
— Брось притворяться, Дубиня! — вскочил Кукиш. — Всякий знает: кому силища большая дадена, в конце концов свихнётся! Наш-то вон когда на эту дорожку ступил! Виданое ли дело, князь тебя привечает, к себе приблизил, остаться зовёт! Сыном назвал, а ты дёру даёшь, ровно нашкодил!