Кукиш и Косоворот согласно закивали, ага, плавали, знаем.
— По рукам?
— Одно мгновение, князь. Отойдём-ка пошепчемся, братья.
Трое отошли в дальний угол горницы, Отвада на неловких ногах повалился на лавку, припал к чарке.
— Пообещать — не значит жениться, — горячо шепнул Кукиш. — А он успокоится и сделает всё, как надо!
— Ага, повесим подлюку!
— Ведь мы уже поклялись, — Косоворот вздел указательный палец. — И это, как сами помните, не Отвада!
— Ну что он там придумает? — беспечно отмахнулся Кукиш. — Ну соберёт на площади народец, ну тряхнём воздух, дескать спать не будем, так станем князя поддерживать!
— А вдруг не просто воздух придётся тряхнуть? А вдруг Стюжень придумает что-то эдакое? А ну как два заклятия нас в лепёху раскатают?
— Если бы мог Стюжень против Чарзара выстоять, уже сдюжил бы! Да и нет старого прохвоста! Летописницы разграбили, ворожцов на местах подрезали, и не одного-двоих — аж четверых кряду! Нескоро обернётся.
— Хорошо и Урача нет.
— А я о чём? — Кукиш едва на месте не подпрыгивал. — Некому тяжёлые заклятия творить! Один Безрод смог бы, да ему самому теперь веры нет!
Все трое оглянулись на дальний угол горницы, где Отвада у окна ел брагу из чарки.
— Думаешь, выгорит?
— Отвада ворожить не умеет! Некому составлять наговоры да варить клятвенные зелья! А ждать Стюженя у него не будет времени, сами поторопим, дескать в день повешенья подлеца клятву и принесём. А подсуетимся, так ещё где-нибудь пару летописниц подожгут, да подрежут пару старых пердунов! На несколько седмиц верховного делом займём. Носа в Сторожище не покажет.
Смекал подумал несколько мгновений и в сомнении-согласии пожал плечами.
— Главное — Сивого уберём.
Двое посмотрели на Косоворота. Тот тяжело сглотнул, потянул ворот рубахи, будто дышать мешал.
— Ну… вроде как… верняк. Из Хизаны ему чародея тащить что ли? Млечей тоже не попросит. И былинеев, и соловеев тоже. Удавится, а не попросит.
Кукиш бросил взгляд за спину.
— Пока спьяну ещё чего-нибудь не придумал, нужно за жабры брать.
— А как закончится всё, из Хизаны плясуний завезу, — ни с того ни с сего брякнул Косоворот. — Она такая пляшет в полупрозрачном, боками крутит, титьками трясёт, а я слюнями давлюсь. А когда отпляшет, вот честное слово, прямо на ней одёжки разорву и раком выставлю! Вот тогда-то и пойдёт настоящая плясовая!
— Жеребцов тамошних куплю. Тонконогих и быстрых. А ещё одежки их, ну те, золотом расшитые. И рабов. Захожу в терем, а кругом на колени бухаются, в пол глядят, глаз поднять не смеют! — Кукиш зенки расширил, ровно зелья хизанского дурманящего вдохнул.
Смекал поглядел на одного, второго и усмехнулся.
— А я, может, и сам в Хизане осяду. И будут у меня плясуньи, жеребцы, одёжки и всё остальное. Князь, мы согласны!
Отвада неуклюже встал, оглядел всю троицу одним глазом — второй отчего-то прищурил — кивнул.
— На рассвете. Прямо перед судом.
— На рассвете — обещание присяги. Днём — приговор Сивому, в день казни — клятва верности.
— Приговор Сивому, ага, — Отвада покачиваясь, кивнул и пьяно икнул. — Виноват — будь добр, отвечай!
«Уходим, — Косоворот за плечи потащил Смекала и Кукиша к дверям. — Пусть дображивает».
— А не забудет спьяну?
— Ты погляди на него. Который день об этом думает, всю башку мысли изъели, как гусеницы лист. Всё забудет, это — нет.
А когда за троицей хлопнула дверь, Отвада размахнулся, швырнул в расписные створки глиняную чарку и глухо буркнул в нос:
— Твари!
Подбираться к самой черте, за которую ступать не велели — там стража и клетка — самые ушлые начали ещё затемно, незадолго до рассвета, и когда в клетку водворили Безрода и верхами выехали князья да бояре, зеваки будто и не расходились. Как волновалось людское море день назад, так и волнуется. Спроси Отвада сурово: «А кто в городе остался?» да грозно бровями поведи, и сказать будет нечего. Но этим утром всё пошло не так как вчера. С первыми лучами солнца говорить начал не Речкун, как давеча, а князь. Отвада вышел на открытое перед помостом, поднял руку, призывая к тишине, и когда непонимающая толпа умолкла, заговорил:
— Слушай меня, люд рукодельный и торговый, слушай и внимай! Неладно у нас с вами последнее время, беды гнут и ломают, то мор, то душегубство, а то и сами грызёмся, ровно псы над пустой костью. А что, скажете, не грызёмся?
— Ну… всяко бывает, — осторожно буркнули слева.
— Брат на брата встаёт, пахарь на боярина, бояре хлеборода в дугу гнут, бояре меж собой волчарятся, да и мне перепадает. Разобщены мы с вами, а ведь на одной земле живём, одним заветом спаяны, на одном языке говорим, одним песни поём!
Толпа потрясённо молчала. Вот это поворот! Что дальше?
— Не сломить нам беды поодиночке; пока в кулак не соберёмся, быть нам битыми! Кто помнит, я это ещё перед последней большой войной говорил! Говорил же млечам, соловеями и былинеям — растащат нас в разные стороны да прирежут поодиночке! И что? Не растащили? Не прирезали? Да почитай прирезали, а что выжили, так повезло. Вон до сих пор соседушки в себя приходят, только-только заставы поднимают.
Белочуб, млечский князь, смотрел и слушал сощурив глаза — понять не мог, что такое творится и куда Отвада гнёт. Князь соловеев Горчак и былиней Хвост переглядывались с тем же недоумением в глазах.
— И если уж так повелось, что князь всему голова, пусть с меня и начнётся. Может быть, хватит, честной народ, усобиться да межеваться? Может быть, пора в кулак сплачиваться да держаться один за другого, ровно пальцы в кулаке?
— Ты гляди, ровно и не пил вчера, — шепнул Смекал Кукишу.
— Ага, здоров, сволочь, — согласно кивнул Косоворот. — С таким один на один пить сядешь, не вдруг и встанешь из-за стола на своих двоих.
Люд загудел, соседи друг с другом переглядывались и пожимали плечами. О чём это князь?
— Спокойно, люд городской и поселянский, — Отвада помахал рукой, утихомиривая гул. — Не с вас начнём — с себя. Бояре в кулак сплачиваются. Присягу дадут, поклянутся в верности князю и всей Боянщине!
— Иди ты! — прилетело изумлённое откуда-то сзади.
— Сам иди, пьянчук! — весело кивнул Отвада. — Вот прямо завтрашним днём и дадут, так же на рассветной заре. Поклясться в том готовы. Ну… поклянутся, что завтра на присягу выйдут.
— Вот прямо при народе и поклянутся?
— Больше того, прямо при народе и присягать станут!
— И что? Пасть прикроют? Всё норовят проглотить, как друг дружку ещё не обглодали.
Толпа хохотнула, а бояре выглядывали говоруна в толпе и в бессильной злобе лишь улыбались, будто шутка уж больно хороша, а так мы парни, беззлобные, видали? даже над собой смеёмся. Не местный, откуда-то из селения, поди, ищи болтуна по лесам.
— Завтра на заре, значит?
— Да.
— Будем! — толпа в едином порыве выдохнула за шутником. — Умеешь ты, князь, уговаривать!
Проходя на место, Отвада развёл руками и сыграл лицом: «Назад ходу нет», бояре безразлично пожали плечами и потянулись с мест. Так, значит так.
— Эй, толстопузый, кому другому сказал бы глядеть под ноги, а тебе нет. Всё равно земли не видишь!
Косоворот закусил ус, зыркнул в сторону, откуда говорили. Да только что ты там разглядишь? Рты у всех раззявлены. Кто не говорит, тот ржёт.
— Малого, что следом идёт, за руку держи, без мамки потеряется.
Кукиш зафыркал от возмущения. Ну и что, если не вымахал громилой? Главное не величина, а мощь!
— Смекалу выпить дайте! Будто на казнь идёт! Рожа кислая, ровно яблок зелёных наелся!
— Чаян, ты первый говори, пусть повторяют!
— Эй, лобастый! Слова-то не забудешь? Повторяй за дедушкой!
Здоровенный Лукомор о чём-то догадался, оглянулся с вопросом к Званцу, мол, это они обо мне? Тот угрюмо кивнул. А ты думал переться на открытое, да перед толпой речь держать весело? Если краснобаить не привык, может и горло свести.
Но вот вышли все. Чаян угрюмо подвинул Косоворота, выглянул на красномордого со значением, ухмыльнулся, встал впереди.
— Я, боярин Чаян, перед всем народом клянусь завтра на заре принести князю присягу в верности так, как он потребует.
— А если не выйдешь? — прилетело из толпы.
— Значит, я отдал душу, — старый боярин развёл руками.
Косоворот хотел было ступить на место Чаяна, да его мягко подвинул Беспалый, боярин чуть помладше княжьего тестя, такой же седой и такой же упрямый.
— Я, боярин Беспалый, перед всем народом…
— Все ясно, деды по старшинству рассадку устроили, — шепнул Смекалу Кукиш, легонько толкнув того локтем. — Вот посмотришь, следующим Грузило вперёд выпрется.
— Рассадку? А-а-а-а, ну да…
Остальные оттарабанили клятву, как по писанному, только Лукомор сипел и кхекал, видать, в глотке пересохло.
— Языком ворочать — точно не его, — шепнул Смекал Званцу.
— С мечом он управляется ловчее, — отозвался тот.
— Да и по его душу сыскался умелец, — Смекал с заговорщицким видом махнул в сторону лобастого великана, на шее которого пламенел свежий, недавно зашитый рубец, и оба едва заметно хихикнули.
— Тронем помаленьку? — когда бояре вернулись на места, Речкун вышел к клетке. — Эй, видоки, готовься! Прочищай глотку, пусть слова не застревают!
— Поди, с вечеру смазывают! — гоготнули от реки.
— Бражкой!
— Насмазывают так, аж скользко станет!
— Ага, поди остановись, когда несёт!
— А чего тогда этот, лобастый не смазал? Блеял, блеял, ни слова не склеил…
Речкун, усмехаясь в усы, поднял руки, призывая к тишине. А потом пошли видоки против. Тот видел Синюю Рубаху на лодье — разорили торгованов, да опять, как по зачарованному, несколько человек уцелели. Тех Синяя Рубаха распотрошил по дороге, да всё рожей своей сверкал во все стороны, как тут не углядишь рубцы на наглой разбойной морде? И в общем выходило, что один видок «за» приходится на двоих, а то и троих видоков против. Чем выше взбиралось солнце, тем кислее делались лица у зевак, многие уже просто не разглаживались, а брови с перенос