— Это… — боярин подавился собственной догадкой, лишь рукой тряс, показывая на Безрода.
Льняная повязка сползла с лица, повисла на бороде, Стюжень, поджав губы, переводил взгляд с одного на другого. Эк придурка подрубает, того и гляди из памяти вышвырнет, рухнет прямо тут после всего, что натворил. И Безрод прислонился к меловой стене, кривится, морщится, цепляется за каменную стену, ровно за невесомое полотно, пытается в ладони смять, чисто кусок льна. Ясное дело, не соберет складками — камень всё же — но отчего тогда Прихват с ужасом смотрит на струйки каменной крошки и пыли, с тихим шорохом падающие на пол в горку? Камень в пыль… Парень, парень, да что с тобой творится⁉
— Да, это он. И тебе придётся поговорить с одним из нас. Выбирай, с кем.
— О-он? — протянул Прихват даже не бледный — уже просто белый.
— Не знаю, кого из двоих ты боишься больше: того, кто народ режет, или этого. По мне так наш страшнее. И жутче. И он невообразимо на тебя зол.
— За это? — боярин обречённо кивнул на опустошённых девчонок, что утробно подвывая и всхлипывая, таращились в скальную стену пустыми глазами.
— Нет, красавец, — верховный, усмехнувшись, покачал головой, — одним лишь непотребством не отделаешься. Под его личиной творят невообразимое, людей сживают со свету, как полевых мышей, а тут вы, такие молодцы!
— А что мы?
— Мало его именем натворили бед, так и вы льёте воду на ту же мельницу. Считай, просто встали под знамена его врагов.
— М-мы…
— Давай, объясни ему, что именно ты соль земли, и того, что ты натворил, хотели боги. Только живее, он теряет терпение!
Прихват открыл было рот, но тут же захлопнул. Старик усмехнулся, глаз боярина начал заплывать.
— Слова нужные забыл? Я подскажу: истинные бояны именно вы, боги даровали власть только вам, а душить пахарей голодом, загонять в рабство, отнимать землю, насиловать девчонок — твоё священное право. Давай, соберись. Набери воздуху.
Прихват терял человеческий облик с каждым счётом. Он с трудом натянул порты, и вымок при том так, как не взмок бы после рукопашной: левая половина лица вдруг сделалась неподвижной, и её больше не трясло, глаза делались всё безумнее. Стюжень понизил голос до шёпота, заговорщицки оглянулся, отгородился от Безрода ладонью.
— Только не говори про исконные права и право силы. Если он с тобой согласится — а ты это немедленно увидишь — боюсь, жить тебе придётся без яиц. Что поделаешь, право силы в действии.
Раздался громкий треск, и большой кусок скалы разлетелся на мелкие осколки под пальцами Сивого. Стюжень оглянулся назад. Безрод смотрел перед собой, на губах, как приклеенная, держалась усмешка, но что он видит своими белыми гляделками и видит ли вообще, верховный не сказал бы даже с ворожбой. Старик согнал усмешку с губ, заговорил быстро и резко.
— Шутки в сторону. Кто это придумал, и почему вы начали всё именно в этом году?
— Что начали?
— Для рабовладельца ты слишком туп. Почему ломать изначальный уклад начали именно сейчас? И так топорно. Нет, раньше тоже пытались где-то откусить, что-то подмять, это мы знали, но широко вы рта не раскрывали. Так почему именно теперь?
Прихват не сводил с Безрода глаз. Боярин тяжело задышал ртом, ему не хватало воздуха.
— Давно пора. Отвада стал мешать. Но у Косоворота не получилось… этот всё поломал.
— А теперь слушай внимательно и вникай. Почему после Косоворота не объединились и не пошли на князя войной? Почему? Для вас всё складывалось удачнее некуда. Ведь этого хотели?
Прихват едва не рухнул наземь с ложницы. Он с каждым счётом делался всё более рыхлым и безобразным, точно оплывает жировой светоч. Бывает, болячка вытапливает человека за месяц-другой, бывает, счёт идёт на седмицы, а этого нечто поджирало на глазах, ровно костяк внутри разжижился, сделался мягок, чисто сыр.
— Замысел изменился. У нас появился союзник.
— Ох, как я этого боялся! Кто это?
Прихват начал было выдыхать, только ни единого осмысленного звука не сорвалось с его губ. А потом рот боярина вдруг наполнился кровью, что-то глухо лопнуло, и он выкашлял куски плоти с потоками крови и слюны. Стюжень широко раскрытыми глазами смотрел на рот боярина, разверстый в немом крике. Там, в глубине зева в лужице крови лениво шевелилось то, что осталось от языка. Через счёт-другой Прихвата крупно тряхнуло, грудь его раздуло, точно мех, он замотал головой, будто что-то проглотил, и рухнул наземь. Верховный, предчувствуя нечто подобное, успел закрыть глаза Рыбке, чтобы не смотрела. Девчонке и так досталось, придёт ли в себя, ещё неизвестно. Вторая, слава богам, смотрела в другую сторону. Следом, мгновением позже рухнул наземь Безрод.
— Заклятие молчания, — глухо буркнул старик. — Всё хуже, чем я думал.
Глава 23
— Оклемался?
Восход солнца встретили в дороге. С Прихватова подворья уезжали, не оглядываясь, а чего оглядываться, вон черные столбы дыма в небо растут, спину подпирают. Захочешь забыть последнюю ночь, не забудешь.
— Оклемался.
— Ну-ка посмотри на меня… Хм, гляди, зенки синие, взгляд осмысленный. Хоть что-нибудь помнишь?
— Ну и что? Зато ты старый и седой, — Безрод с кривой ухмылкой отвернулся.
Старик набрал полные щеки воздуха, подержался хомяком какое-то время и с шумом «сдулся», качая головой.
— Говори уж, — Сивый усмехнулся. — Хотя… могу и сам. За тебя.
— Ну-ка, ну-ка, интересно даже!
— Он не помнит, что натворил! — Безрод свёл брови на переносице, в притворном испуге закрыл рот ладонью. — Уму непостижимо, что парень мог наворотить! А может это он людей душегубит? Я к нему спиной, а Сивый и есть наш злодей⁉
Стюжень какое-то время изумлённо таращился на Безрода, затем расхохотался и весь сумрак, всю мрачую тревогу тем смехом с лица унесло.
— Тебя кто лицедеить научил? Кривляешься, как скоморох на торгу! А ведь был бука букой.
— Кто научил, дома сидит, с детьми нянчится.
— Если по совести, я той межи отловить не могу, — старик посерьёзнел, пристально глядя на Безрода, покачал головой. — Здесь у тебя обычные глаза, а тут уже белые. А ведь всего-то на мгновение отвернулся! Смотрю и чую — проваливаюсь! Ровно под ногами разверзлось. Хочу взглядом за глаза зацепиться — сбрасываешь, ровно на обрыве вишу, а ты пальцы по-одному отрываешь.
Сивый пожал плечами, отвернулся. Ведь не сбросил же! Впрочем, ночью легко отделался, быстро в память да рассудок вошёл. Не как в прошлые разы, когда день да ночь пластом лежал. Так ведь и упоросячил всего троих, остальные будут жить. И кто бы знал, как боязно всякий раз открывать глаза. Будто не было тебя долгие годы, вернулся из чужедальних краёв, стоишь перед дверью, отворить не решаешься. Вдруг отворишь, а на тебя дохнёт затхлостью запустения да тленом, и выяснится, что через одного погибли, умерли? Только в жизни выйдет ещё страшнее и жутче: не погибли и умерли, а пали от твоей руки, и последнее что видели в жизни — белые глаза с мёртвым зрачком. Если такое случится, хорошо бы кровь лакать не стал, чисто зверь, морду в крови не испачкал. А в общем… всё как всегда, всей-то жизни между рождением и смертью, что успел — то успел.
— Значит нужно успеть.
— Ты это о чём?
— О своём.
Стюжень какое-то время молча смотрел на Безрода, потом согласно кивнул.
— Правильно несёшь, босяк. Нужно успеть. И давай-ка сюда рожу, замотаем. Граница с млечами недалеко, выезжаем на тракт, и пугливые обмороки на дороге — последнее, что нам нужно.
Мор изменил мир. Деревни и селения, города и городки. Не стало прежнего беззаботного раздолбайства на воротах, когда стражник на что-то прикрывал глаза, на что-то глядел в оба глаза, но при том медяк-другой совершенно случайно закатывался ему в мошну. В прошлом осталось то странное чувство, когда стоя перед въездными воротами небольшого городка, трудно было отделаться от сомнений, то ли в махонький городок въезжаешь, то ли в большое селение — грязь на улице одинакова что там, что там, и вся-то разница в стене да воротах. Теперь сделалось яснее ясного: ты перед городскими воротами, которые могут ощетиниться копьями, если что-то покажется подозрительным привратной страже с несонными, колючими глазами. Ворота могут даже захлопнуться перед самым носом, и неприступная для тебя пахаря-торговца-рукодела окружная стена согласится укрыть лишь тенью, причём только снаружи, но никак не собою изнутри в случае опасности.
— А что у него под повязкой?
— Лихие подрезали. Опасно тут у вас.
— Тут ты прав, старик, — кривоногий, кривобокий стражник вразвалочку обошёл Безрода на Теньке. — Опасно стало. Ходят-бродят всякие. Давеча вот моровой хотел проскочить. У него под тряпками язвы со сливу, а он раненым прикидывается, в город ломится.
Стюжень поманил стражника пальцем, и едва тот опасливо подошёл, кивнул на сапог Сивого.
— Моровой в седле день не продержится.
Кривобокий хмыкнул, большим пальцем в рукавице провёл по пыльному сапогу Безрода. В закатном солнце от подъема к мыску убежала тонкая, волнистая синяя змейка.
— Мор — страшная штука, — кивнул кривоногий. — Злой наговор — жуткая вещь. А уж моровой под злым наговором…
Закатил глаза, многозначительно покачал головой, мол, додумывай сам. Верховный усмехнулся.
— Выходит, не убедил. Так и быть, но только сам. Сам!
— Что сам? — высокий лоб кривобокого да кривоногого расчертили три глубокие морщины.
— Проверяй сам, — Стюжень кивнул на Безрода. — Кровка подсохла, повязка присохла, давай, отдирай. Но предупреждаю, парень он горячий, а на суде покажу, что ты взялся раненного терзать.
— На каком суде?
— На том самом. Дети есть?
— У кого?
— У тебя.
— Двое, — кривоногий переглянулся с остальными стражниками, взиравшими на действо у ворот так же недоумённо.
— Ну, два-то рубля у нас всяко найдутся, — Стюжень махнул рукой и расхохотался.
— Какие два рубля?
— Которые за тебя битого назначат.