ся с древесиной, и выглянул одним глазком. Держать оружие за клинок собственным брюхом больно мудрёно, а скорее и больно, и мудрёно, не сказать — смертельно опасно. Не каждому по силам. Многие не выживают.
Отвада медленно ступил вперёд, после нескольких шагов оглянулся на Перегужа и Пряма. Те обменялись мрачными взглядами и оба едва заметно замотали головами: «Нет». Воевода сам подошёл к ступеням, осторожно поднялся на одну, вторую… тот, сверху, с кинжалом в пузе, качаясь, спустился на ступень, другую… и повалился бы вперёд, не рвани воевода навстречу и не подхвати грузно осевшее тело.
— Твою мать в перемать, — рявкнул Перегуж, Прям, не думая, скакнул вперед на подмогу, но поперёк воеводы потайной дружины поспели двое бойцов помоложе, и тело боярина приняли в три пары рук.
— Четверо в дом, обшарить каждый угол! Руками ничего не трогать, только в рукавицах!
Годовика положили на землю в нескольких шагах от крыльца. Он был ещё жив, тяжело вздыхал, пытался что-то сказать, да тщетно. Силился поднять руку и что-то показать, да и того не смог.
— Старина, держись! Держись, ты слышишь⁈ — Отвада присел у раненого, потянулся было к рукояти, да с полпути отдёрнул руку.
— И правильно, — кивнул Прям, опускаясь на колени.
Воевода потайной дружины, едва не носом уткнулся в кинжал, обглядел весь, разве что не обнюхал.
— Приметный клинок. Не каждому босяку по карману.
— Это я ему подарил. А Годовика княжеским подарком и подрезали.
— И вряд ли моровые. Удар жуткий. Гля, от крестовины на поясе вмятина осталась. Это как же остервенело нужно бить?
Подошли двое, один к Перегужу, второй — к Пряму что-то сказали вполголоса. Воеводы едва не разом досадливо крякнули.
— Боярщина, твою мать в перемать! На кровь слетелись. Чуют что ли?
— Как рот раскроют, да языки расседлают, знай себе уши зажимай. Такого наслушаешься…
Годовик что-то беззвучно шептал, глядя на князя, тянул к Отваде руку, хотя как тянул — пальцем еле-еле двигал. Тычка закачало: от всей боли, разлитой в воздухе, старика мутило с тех пор, как во двор въехал, но то ли Потусторонье к болям приучило, то ли привычку нашел, вроде как у выпивохи — пьёшь, пьёшь и какое-то время держишься — но подрубило балабола аккурат именно теперь. Старик медленно осел, сполз по резному крылечному столбу и зашептал, борясь с отяжелевшим языком:
— Безродушка, миленький, мутит так, что и нутро выплюнул бы. В животе крутит, ровно не кишки у меня, а змеи. Так и норовят гады в узел увязаться. Ох крутит…. Ох крутит…
То, что Годовик затих, Тычок понял по возне и шуму, которых разом не стало, ровно замер старый боярин на краешке пропасти, и любой звук, любое движение могут поколебать воздух, едва заметно тряхнуть землю и столкнуть раненого в провал.
— Дышите уж, бестолочи… Хуже не станет.
Выпивохой был, много раз так вставал: ноги вроде есть, а приказов не слушаются, хочешь руками их найти, а нельзя — за скамью держишься. Давай, давай, Тычок, вставай. Поднимайся стоймя, ровно былинный молодец, нынче самое время прикрыть могучего князя тощей стариковской грудью. Больше некому, воев кругом, как семян в клубнике, только нет защиты от гада подколодного. По столбу поднялся, превозмогая дурноту отстоял головокружение, мелко-мелко перебирая руками и ногами, по перильцам добрался до лестницы. Там, внизу, в нескольких ступенях лежит Годовик, на коленях около боярина стоят Отвада, Прям и Перегуж, все трое ошарашены и ещё не пришли в себя, князь раненого за руку держит. Тычок отлепился от перил и едва не упал — припас сил в заплечной торбе иссяк. Как ни отодвигал предел, вот он, в шаге темнотой беспамятства мерцает. Ну ладно, не в шаге — в четырёх-пяти, но их ещё пройти нужно и не рухнуть во тьму раньше.
Годовик не подавал признаков жизни, так и лежал с вытянутой рукой, глядя на Отваду. Смотрит или просто мёртвый взгляд на князе остановился — поди пойми. Вроде всё, отмучился старый, но что-то мешает закрыть боярину глаза, то ли напряжение в лице, то ли выражение посмертного покоя, которое пока так и не сошло на раненого, и когда сойдёт — неизвестно.
Прям щёлкнул пальцами, привлекая внимание Отвады и Перегужа, оттянул ворот рубахи старого боярина и показал на пару багровых пятен на шее. С вопросом огляделся.
— Вроде пальцы, — неуверенно предположил воевода. — Похоже на тычок пальцами.
— Найду сволочь, удавлю голыми руками, — Отваду от злобы колотило, стуча зубами и морщась, он положил пальцы свободной руки на рукоять. — И на нём появятся такие же пятна, только будет их больше и во всю шею!
— Его могли заколоть любым ножом, но почему-то предпочли этот.
— Кинжал я подарил ему после битвы с оттнирами у стен Сторожища. Это предупреждение мне. Эх, Годо…
Прям слушал вполуха, зато наблюдал за Тычком в оба глаза: уже какое-то время старик пребывал, что называется, еле-еле душа в теле — находясь на крыльце, с превеликим трудом воздвигся на ноги и вот прямо теперь подъедает последние силы чтобы… спуститься? Зачем? Даже навскидку видно — ломает себя, ковыляет вперёд на зубах, на воле. Отвада, наверное, так и закончил бы горестное стенание с именем давнего соратника на устах, если бы откуда-то сверху, с лестницы на него не упал старый балабол и, повиснув на плечах, не закрыл князю рот ладошкой.
— Тс-с-с! — зашипел егоз.
Дружинные, было рванувшие к Отваде, едва не скорее самого Тычка, уже через вдох стыдливо морщились и отворачивались. Вот ещё! Сообразили! Нашли лиходея! Угроза князю, прямо держите семеро! Не, ну а что? Годами вбивали скорость и навык, подумать не успеешь, руки-ноги поперёк головы всё делают, а потом стыдливо прячешь глаза и неловко переминаешься, не зная, как неприметно убрать руки от мечей и кинжалов.
— Тычок, дружище, ты чего?
Отвада не давал Тычку упасть, старик беспомощный, ровно сенной сноп, преданно дышал князю в лицо и улыбался.
— Там, в Сторожище, животом маялся, помнишь? — балабол слабо отмахнул рукой куда-то в сторону. — Думал Ясна, ведьма моя, начудила.
— А это не она, — мрачно улыбнулся Прям, начавший о чём-то догадываться.
— Не она, — старик слабо мотнул головой, и летняя холщовая шапка слетела наземь. — Это кинжал у меня в пузе торчал.
Князь опустил балабола наземь. Провидец сидел на тёплой, утоптанной земле, в спину его подпирал Отвада.
— А ещё, вспомни, виделось мне, как трижды рот открываешь, говоришь что-то. Три раза без звука выдохнул.
— Ну!
— Имя произносишь. Го-до-вик! И как сказал, тебя ломать начало. Рука на кинжале, произносишь имя, и тебя корёжит, аж выгибает. И повторяешь… и повторяешь…
Дружинные слабый шёпот старика, не расслышали, поэтому переглядывались недоумённо, а князь и оба воеводы поняли всё враз.
— Имя «Годовик» на устах и кинжал в руке — это заклятие, — уверенно буркнул Прям, кивая.
— И сам Годовик тоже, — Перегуж показал на две багровые отметины на шее боярина. — Гля, двинуться не может и умереть не получается. Ворожба держит.
— И ведь придумано как хитро, — Отвада хищно осклабился, глядя куда-то в дальнокрай. — Первое, что я сделаю — или на руки подхвачу или за кинжал уцеплюсь. Начну выть: «Годовик, Годовик», тут меня в колёсико и сворачивает, аж хруст костей в небо летит, птиц пугает.
С мрачной улыбкой вынул кинжал из раны и прошептал:
— Спи спокойно.
Наверное, в воздусях летал вожделенный для Годовика покой: ушла из взгляда непонятная для раненого острота, лицо отпустило запредельную натугу и последним выдохом старый Отвадов соратник испустил дух, подняв легкое облачко пыли возле губ.
Раздался конский топот, и на разорённый двор влетели две боярские дружины.
— Помогать прилетели, — недобро осклабился Перегуж. — Помощнички.
— Что с Годовиком? — Косоворот слетел с коня, вломился в проход, что открыли дружинные, ровно кабан в засеке, встал около Отвады.
— Убит, — ровно возвестил князь, поднимаясь с колен и поигрывая кинжалом. — Все убиты. Жена, дочь, сын. Сам-то как здесь?
— У дружка гостевал, — кивнул себе за спину, где важно кивал Кукиш. — С Годовиком на охоту все вместе сговорились, и на тебе!
— С тобой на охоту? — тише воды буркнул Перегуж, только Тычок и услышал. — Да он руки после тебя мыл, охотничек!
— Через день поминальный пир в Сторожище! — холодно известил Отвада. — И шли бы вы прочь со двора. Красного петуха пущу, моровые здесь озоровали…
Тычка везли на телеге. Старик изредка выныривал из пучин забытья, ловя обрывки речей, точно рыба мошку.
—…В тереме ведь не нашли никого. Годовик ещё жив, рана свежая, а вокруг никого, даже след простыл.
— Думаешь, ворожба?
— Уж, конечно, никто нас дожидаться не стал бы. Бабу его, дочь и сына, убили куда как раньше, они даже остыть успели. А старый бык жил, и даже ходил. Там кровищи натекло столько… На ворожбе и держался. Нас ждал.
— Представить страшно, что сталось бы, не окажись Тычка под рукой.
— И не представляй. Спать будешь крепче…
На поминальный пир Отвада созвал всех бояр. Тычка восвояси не отпустил, наоборот велел сидеть за столом почётным гостем, пить в меру и водить по сторонам хитрыми глазами.
Ага, гляди, подмечай, старый баламут, как нет-нет, да промелькнёт во взгляде Косоворота что-то ублюдочно-скотское, когда на Отваду смотрит. Замечай, как корёжит Кукиша при одном взгляде на князя, а стоит тому повернуться, боярин мало в улыбке не расплывается, дескать, рад видеть до невозможности выразить. А когда родовитые да именитые приглашённые закончили шумно рассаживаться — долго выясняли, где кому сидеть: «Мое место по правую руку от князя, я старше и добра у меня больше», — Отвада, встав, призвал к тишине. Оглядел каждого справа и слева, взял в руки печально памятный кинжал со следами крови погибшего, поднял над головой.
— Не просто боян ушёл, не просто боярин отпустил душу, каких в каждом княжестве по сто в сотне. Человечище погиб смертью храбрых. Я с этим старым быком битв прошёл — пальцев на руках не хватит перечесть. Тут сидящим он годился или в отцы, или в добрые товарищи, и думаю, будет справедливо, если каждый скажет доброе слово о бывалом вояке. И держитесь за этот кинжал, пока говорите. Правда кровь ещё горяча, руки жжёт, да оно и к лучшему. Споёте красивее.