— Почему? Я же должен знать, куда еду службу ратную тащить!
— Если с полуночи идёшь на полдень Скалистый никак не минуешь — донные скалы там и справа, и слева. Мелкие, зараза, и волны там постоянно, и ветер какой-никакой ураганит — даже если во всей остальной морской округе тишина и безветрие.
— Волны?
— Ага. Хоть семи пядей будешь во лбу, хоть места те будешь знать, как родинки на теле своей бабы, всё равно не убережёшься. Располосует днище, чисто когтями.
— И только около Скалистого…
— Ага, и только около Скалистого море мало-мало глубокое. Стало быть, идёшь ты на ладье воевать Сторожище, хочешь, не хочешь ручкой помашешь заставным. Они тебе: «Вы куда?» А ты в ответ: «Сторожище хотим захватить». Заставные: «А-а-а, ну ладно», и вестовую птичку в небо фу-у-ух!..
— Птичку в небо… донные скалы, — утром Коряга шёл верхом на запад, вспоминал словоохотливого рыбака и криво улыбался. — Расскажи мне то, чего я не знаю.
Угол, значит, угол. Дорога идёт вдоль берега моря, заблудиться невозможно. Разок повстречал моровых. Жизнь больше не будет прежней. Как пахари добрались до моря, оставалось только гадать. Четверо, ещё живые, сидели вокруг прибрежного валуна, в перестреле от полосы пенного прибоя, и сил встать у них не осталось. Над умирающими летали чайки, но даже пернатые твари не польстились на добычу, ровно чуяли угрозу, просто крутились в вышине и орали. Увидев болезных, Коряга остановился. Ждал, покажутся ещё моровые или это всё. Это всё. Можно спокойно объехать, неожиданностей не будет. Но когда млеч обходил валун с умирающими шагах в пятнадцати правее со стороны моря, один из четверых открыл глаза и что-то прошептал. Мог и должен был проехать, ведь ничто сотника млечского князя с землепашцами не связывало, но отчего-то Коряга остановился.
— Что?
Моровой что-то сказал, но когда у тебя в щеках по лишней дырке, рассчитывать на понимание трудно. Слова без звука слетали с бескровных губ, язвы запузырились, видный в дыру заворочался во рту язык.
— Не понимаю. Не слышу.
Моровой едва заметно, с неимоверным усилием показал на море. Также еле заметно кивнул.
— Море?
Кивнул. С трудом приподняв руку, положил себе на колено и погладил, ровно кошку или собаку.
— Море? Море хорошее?
Да, да! Море очень хорошее. Чистое, пахнет свежим ветром и солью.
— Вы пришли к морю, чтобы увидеть его перед смертью?
Моровой едва заметно кивнул и тряской рукой, которая пару раз срывалась и в бессилии падала, всё-таки показал на Корягу.
— Я?
Ты, но не ты, чуть правее.
— Я и в то же время не я? — млеч оглядел себя — что там правее?
— Меч?
Нет.
— Лук? Стрелы?
Да, да! Пахарь слабо показал на Корягу, указательным и средним пальцами изобразил шагающего человека, и на пределе сил выпростал вперёд ладонь, мотнув пару раз головой из стороны в сторону. Не подходи. Издалека.
Коряга закусил ус.
— Ты просишь помочь уйти?
Да. Очень прошу. Просим. Море. Море чистое и солёное. Последний раз…
Первой стрелой млеч пронзил насквозь того из моровых, что сидел по левую руку «болтуна», привалившись головой на его плечо. Говорливый закивал — пару раз еле-еле кивнул. Второй стрелой Коряга убрал того, что сидел справа. Новый знакомец поблагодарил кивком. Чтобы увидеть третьего, пришлось проехать камень и развернуться лицом туда, откуда приехал, но когда «болтун» остался один и ждал спасительно стрелы, млеч вдруг опустил лук.
— Послушай, кто тебе эти трое?
Умирающий с трудом приоткрыл глаза, что-то беззвучно произнес.
— Не понимаю.
Моровой согнул руки в локтях, одно предплечье определил у тела и еле заметно покачал. Корягу тряхнуло, холодок родился где-то между лопаток и скатился по хребту в живот. Аж волосы на руках дыбом встали.
— Дети?
Седой пахарь кивнул, потом склонил голову направо и развёл большой и указательный пальцы, будто пескарика вымерил. Вот такие, крохотные.
— Внуки были? Старшего дети?
Кивнул. С дырой в щеке, в рубахе, насквозь мокрой от дурнотной жижи, истекающей из гниющего тела, с зелёной ядовитой пеной вокруг язв, с красными воспалёнными глазами… при всём этом умирающий землепашец исхитрился улыбнуться, и ни на мгновение млеч не усомнился: это не судорога свела лицо предсмертными корчами, а нежность вылезла наружу из самых глубин человеческого нутра, растолкала жар, гной, тошноту, пробралась на лицо и своими руками сложила губы в улыбку. Так над поверженной твердыней врага на свежих ветрах взметается праведный стяг победителя. Снежная лавина покатились по хребту Коряги, шерсть на груди и спине едва одежду не подняла, сотник молниеносно вздёрнул лук и, не целясь, сделал улыбку пахаря, обращенную к морю, вечной.
Таскать дровьё пришлось аж из близлежащего леска и собирать плавник по берегу, но млеч отчего-то ни разу не матернулся, всё стояла перед глазами язвенная улыбка и разведённые пальцы «вот такие пескарята», а когда на берегу глубоким днём заполыхал погребальный костёр, Коряга молча сидел на песке шагах в двадцати от огня и тупо смотрел на море. Чистое. Свежее. Хорошее.
Коня млеч оставил в деревушке почти на самом «углу». Заплатил за месяц содержания, пообещал строго спросить, если что-то выйдет не так и даже кулачище показал на всякий случай.
— Боярин, вернёшься, не узнаешь своего вороного! На золотом овсе отожрётся так, что гонять придётся!
Коряга улыбнулся. Золото к золоту, кто бы сомневался. На виду у всех ушёл в Сторожище, но едва скрылся из виду, нырнул в лес, передневал в чаще, а заполночь просто свёл у хозяев ладейку, ровно коня в поводу. В торец привязного столба, что держал на привязи ладейку, сунул мелкий серебряный рублик, благо трещин в дереве хватало. Не море, так человек всё равно сманил на верёвке ходкую красавицу. Нос положил на Зарь-звезду, шёпотом поблагодарил Морского Хозяина за безветрие и ну преть на вёслах и гонять воду от себя. К рассвету судёнышко уткнулось в полдень-восточную оконечность Скалистого, вымотанный млеч на тряских ногах встал на каменистый берег и дрожащими руками выгреб из ладеечного чрева мешок с припасом, верховку, оружие. Кое-как потащил посудинку на берег, привязал к валуну, огляделся. Пологий берег зарос лесом, чуть правее и чуть левее скалы вздымались без всякого намёка на пологость, и выходит, просто повезло выбраться на сушу в том месте, где можно нырнуть в лес.
— Спать, — бормотал млеч, карабкаясь меж повалок и густющих кустов. — Спа-а-а-ать! Всё завтра.
Медвежьим нюхом ведом, Коряга пёр в буреломе, пока не набрёл на крошечную полянку, и даже не полянку, а место, про которое позабыли безалаберные деревья и кусты. Не заняли. Млеч натянул полог, пожевал вяленого мяса, запил бражкой, нырнул под одеяло и, зарывшись носом в плат, повязанный на шее, провалился в усталый сон.
— Нет там ничего! — косматый купчина с налитыми кровью и брагой глазами стукнул по столу кулаком. — Тоже мне! Тайны! Вот захочу, прямо теперь туда пойду!
— Ну-ка охолони, дурень! — купец постарше и побогаче сединой мало не всем весом налёг красномордому на плечо. — Ты и по трезвому, бывало, дел воротишь, сиди уж.
— Дел воротишь… — повторил косматый, проглядел старшака насквозь невидящим взглядом и пьяно икнул.
— Напомнить? А кто прошлым годом гнилого зерна купил, не знал потом, куда девать, даже лошади есть не стали.
— Свиньи съели, — буркнул под нос пьянчуга.
— Ну-ка громче!
— Свиньи съели! — рявкнул купчина и жахнул по столу кулаком.
Седой выпрямился, оглядел купецкую избу и руками потребовал, давайте, давайте, хлопаем, вон какой молодец среди нас сидит. Купцы с готовностью захлопали, мало того — заржали.
— Ну ты, Брагебрат, дал жару! Всем нос утёр! Я в этом деле с отрочества, а до такого не додумался!
— Поди, зерно золотом отливало?
— И отливало! — косматый Брагебрат водил глазами по рядку купцов за трапезным столом напротив, только понять не мог, кто среди них такой умный.
— Небось, тех свиней продавал дороже золота по весу?
Пьяница водил глазами с одного собрата на другого и щурился: видать плохо, всё смазано, сидят какие-то, жрут, пьют, ничего в купечестве не понимают, а строят из себя невесть что.
— Сам дурак! Та свинина вкус особый заимела, как в бражке сваренная! Понял?
— Ещё бы не заимела! Зерно мокрое, гниёт, бродит, хмелит, похлеще питья, то-то хрюшки косые ходили, своё корыто путали с хозяйской питейкой!
Брагебрат поморщился, затряс косматой башкой. Дураки, изба рухнет, по брёвнышку раскатится. А на самом деле интересно: когда дурацкий ржач избы распирает, чисто бражий дух питейку, как бывает — стены рассыпаются, или кровлю вверх выносит, ровно крышку?
— Бараны! — косматый, икая и качаясь, встал. — Это наш о…стров! Хотим направо гуляем, хотим — налево! Хо…тим пьём, хотим жрём! Сидят тут, остряки, языки из задов торчат!
— Придурок! — старшак погрозил пьянчуге кулаком. — Не просто остров, а боевая застава, на которой воев — как семян в клубнике!
— Я купец! — Брагебрат смачно ткнул себя в необъятную грудь. — Добро и золотишко в страну тащу, чисто мураш — на горбу! Что мне ваши вои? Пыль с меня должны сдувать, да сапоги снимать, буде я устану! На мои деньги живут, в ус не дуют! Мой остров!
И полез выбираться из-за стола. Его повело и с первого раза вылезти не получилось: повалился обратно на скамью, да ещё соседа за шею прихватил, за собой увлек.
— Цыц, оборвыш! — сосед косматого с трудом выбрался из пьяного объятия, зашипел, как полоз. — Пол-острова купцам под досмотр князь отдал. Мало тебе? Хочешь день в Сторожище на пристани досмотра ждать?
— Ага, маловатенький стал причал, — поддакнули со стола напротив. — Много стало купцов, много товару приходит. Расширяться надо.
— Охолоните, умники! Мор всё уполовинил! Был когда-то причал маловат, да время нынче другое!
— Надо расширяться! — последнее Брагебрат не услышал, в упор смотрел на соседа и не узнавал — всё плывёт в глазах. Кто такой?