— Я вот давно спросить хотел, — в досаде рыжий кусал ус, тоже мне воевода будущий, дурак настоящий. — На порты не наступает? Ну, кот. Коты же маленькие, а порты долгие.
— Мой большой, — десятник оттаял, взгляд потеплел. — Не домашний у меня, а камышовый! С иным некрупным псом будет вровень. И тащит порты, бошку отвернув, чтобы, значит, сбоку волочились, понимаешь? Здорово, правда?
На самом деле ведь здорово. Ну, согласись! Верховой, что выехал из ближайших кустов, выразительно посмотрел на рыжего, усмехнулся и молча рукой сделал, ну давай, кивни, что здорово. Тебя же спрашивают.
Ах, мы броне запарились? В поту, как в речке плаваем? А не похоже оно, как из бани ныряешь да в снежный сугроб, в котором намело по горлышко? Аж зябкость по телу пробежала, ровно тысячей иголок укололо. Нет? Не похоже? «Воевода» поёжился.
— Слушай меня! — рявкнул Ялок, молниеносно выхватывая меч, — Коня под уздцы и ходу все трое! Ну!
Воевода, значит? Взгляд через пространство и время? Рыжий унёсся вторым, сразу после долговязых, один из который держал в поводу коня другого. Синяя Рубаха, гнедой конь, рубцы по лицу и взгляд… но ведь он там остался, в Преграде! И ушли они со стариком за тем, вторым… который поганое золото Догляду дал! Рыжий ещё успел оглянуться, ухватил краем глаза стремительный высверк синего пятна и… аж зубами заскрипел. После сшибки тишина, внезапно наступившая на мгновение-другое — самое поганое что есть на свете. Это значит, что через счет-другой что-то зашуршит-заскрипит-звякнет, и наземь из седла сверзится разрубленный. А может пеший осядет, рассаженный сплеча, и рядом упадёт бесполезный теперь меч. Твою да с присвистом!
А он будто за плечом всё это время был, даже головой крутить не надо. Краем глаза выхватываешь слева что-то тёмное, и аж челюсть от удивления отвисает, будто на кулачках тебе прилетело под ухо — клац — и теперь на всю жизнь с раззявленным ртом да в слюнях. Твой Грач ногами сучит так, аж не видать в какой счёт где которая, стук копыт перелился в ровный мерный гул, а конь Синей Рубахи словно по воздуху летит, медленно-медленно, как муха в меду ползёт. Ветер колышет рубаху ленивее ленивого, вот сивый вихор от скачки плавно поднимается, будто цветок после ночи, а вот опускается. А потом всё смазывается: это мгновение боги, видать, ровно кузнецы, с десятком другом сплавили — Сивый тёмным пятном стремительно расчертил пространство впереди, и вот он, прямо перед глазами, солнце на мече бликует… Хочешь свой меч поднять, но только теперь делается ясно: не он ползёт, ровно муха в меду, а ты, да к тому же со спудом на руках и ногах, и последняя картинка, что ты видишь в этой жизни — меч в боевой рукавице с выжженным на коже медведем князя боянов, таким же точно, как твой…
Долговязый так и замер с мечом, занесённым для удара. И даже про то забыл. Просто сидел в седле с занесённым клинком, конь фыркал, порывался на дыбки встать, просился вон отсюда, а Синяя Рубаха молнией уходил вперёд. Серый без единой царапины таращился вокруг широко распахнутыми глазами: рыжий к Злобогу обезглавлен, Догляда Синяя Рубаха после себя оставил располовиненным, а Ялок пытается ползти, да рана не дает. Просто глухо стонет и время от времени приникает к земле, будто за новой силой…
— Тебе-то всё это зачем?
Ужег, тёмный от недосыпа и треволнений, буравил мрачным взглядом Ассуну.
— Что «это»?
— Люди мрут, как мухи, скоро все окрестные земли сверзятся в пропасть, а я вижу только радость на твоём красивом лице. Тебе-то это зачем?
— Ой, держите меня семеро! Это что, муки совести? Не поздновато, колдун?
— Никакие муки меня уже не спасут, и всё же.
Ассуна плотоядно улыбнулась, зашла Ужегу за спину, пальцем провела по бритой голове, наклонилась, положила подбородок ему на плечи и горячо прошептала в самое ухо:
— Если ты спрашиваешь, почему мрут бояны, млечи, соловеи и прочие, так тут всё просто. Они не люди. А скотина, бывает, дохнет.
Ужега передёрнуло, но дрожь отвращения он дальше лица не пустил. Счёт или два верхние веки колдуна ходуном ходили, его перекосило на левую сторону, но сидеть он остался, как сидел.
— У тебя к ним личный счёт?
— А говорят, одной любопытной лисичке на торгу носик оторвали.
Чернявая потянулась жаркими губами к мочке правого уха колдуна, смачно облизала гибким языком и засосала полными губами. Ужег остался недвижим.
— Я уже говорил, что ты редкостная мразь?
— Ага, — на мгновение она освободила рот. — Говорил, мой медовый. И завтра ты отравишь ещё два колодца. Хорошо?
— Теперь люди несут у колодцев охрану.
— Охрану?
— Да, мерзейшая моя. Им всё равно кого забить цепами, человека с рубцами на лице или некоего колдуна с бритой головой.
— Ты же такой умный, такой изощрённый, — Ассуна прошлась языком по внутренней раковине уха Ужега. — Ты обязательно придумаешь что-нибудь. Ведь придумаешь?
— У меня есть выбор?
— А когда всё закончится, и твоих выпустят из темницы, — она обняла колдуна, прижалась щекой, потёрлась грудью о его спину, — Я выражу твоей жене восхищение. Она стойкая женщина. Годами находиться бок о бок с таким вредным существом очень тяжело. Я вот с тобой всего несколько седмиц, а ты меня уже измучил.
— Я измучил?
— Ага, мой нектар. Мучаешь меня каждую ночь. Нет, ты пойми правильно, — Ассуна пристально вгляделась в колдуна, головы, впрочем, так и не повернувшего. — Я не против помучиться. Даже покричать готова. Даже сильно орать. От боли. А может от сладострастия. Только не на расстоянии же мучиться! Ну, сделай же со мной какую-нибудь гадость! Чтобы я горло сорвала. Вот так: А-а-а! А-а-а!
— А твой повелитель?
— А мы ему не скажем, — чернявая с наслаждением запустила язык в ухо Ужега, и у того на мгновение губы затряслись, а крепкими пальцами он сжал собственные колени и глубоко вдохнул. — Ой, а что это у тебя портах? Шевельнулось, как будто?
— Тебе далеко до моей жены, — Ужег отчаянно моргал и щурился, прогоняя цветных мух с глаз. — Она не бросит всё и не убежит в город за цветастыми тряпками, она не бросит свою девочку на произвол судьбы, чтобы из неё выросло чудовище.
— Ах ты сволочь, — Ассуна, улыбаясь, повела кончиком пальца по лицу колдуна: бровь, переносица, верхнее веко, нижнее веко. Ужег замер. — Моя мать была из Хизаны, а отец — млеч. А ты напрасно перестал дышать и напрягся, мой медовый. Наверное, ждёшь слезливую историю о том, как девочку сначала продали, потом чужие люди её истязали, она пошла по рукам и к пятнадцати перестала держать собственное дерьмо в заднице оттого, что оно вываливалось на ходу? Нет, мой милый. Это ждёт твоих сучек. Со мной всё проще — однажды я проснулась в новом мире, в котором больше не было ни отца, ни той горячечной чепухи про одно племя.
— Кого-то убили?
— Ага, — чернявая по-простецки чмокнула колдуна в макушку. — Отца и убили. Знаешь, как у млечей? Ну, там… Боги создали людей равными, мы все братья, один народ, млеч млечу подлянки не сделает и в рабство не обратит.
— И… — потребовал Ужег.
— А пришли однажды двое, — Ассуна вышла из-за спины, уселась колдуну на колени, обняла, приблизила лицо близко-близко, глаза в глаза, причесала собственными ресницами ресницы Ужега. — Ну, мой двери и распахнул. Мол, милости просим, гости дорогие, куда путь держите?
Ужег молча ждал.
— А под утро отца и других мужчин убили, детей и баб погрузили в ладьи и гостенёчки дорогие ушли на рабский торг. Те двое были первые, разведка. Ну, кое-кого из баб прямо в деревне по кругу пустили, потом прирезали. А я дурочка сижу в подполе и слышу, как млечи ржут над телом отца. Дескать, ещё остались такие придурки, которые верят в чушь про братьев и один народ?
— Твой отец ушёл чистым человеком.
— Зато все остальные продолжили жить грязными и обесчещенными, правда здорово? — улыбаясь, чернявая, смачно чмокнула колдуна в нос.
— Ты и твой повелитель… На что ты надеешься?
— Да, да, мой медовый, я уже давно поняла, что повелитель он только для меня. Нет больше нужды это подчёркивать. Ну-у-у… как тебе сказать, — Ассуна сунула палец в рот, поджала губы и, дурачась, закатила глаза к потолку. — Меня вполне устроил бы еле различимый среди знати слух, что некая черноволосая дева, в ложе к которой частенько ныряет дерабанн, родила ему сына и в противовес добропорядочной законной жене позволяет повелителю делать с собой абсолютно все.
— А в том, что окажешься лучше законной жены, которой пока нет, ты уверена?
— Паточный мой, ласковый мой, проницательный мой, — чернявая лизнула колдуна в шею. — Кому как не тебе знать, на что способны законные жёны Хизаны? Вернее то, на что они не способны. Ну, улягутся в ложе, как бревно, ну раздвинут ноги и зажмут себе рот, дабы не заорать и тем не выдать в себе живую. И всё. То ли дело тайные жёны…
Ассуна вскочила с коленей Ужега, развернулась к колдуну спиной, медленно потянула платье до середины бедёр, ещё медленнее нагнулась и, как иной делает это пальцами, перещёлкнула персиками, раз-два. О-о-о-о, она умела это делать: край ярко-синего платья, будто подбитый снизу, завернулся на одно из восхитительных полушарий, открыв и скрыв ровно то, что возжигает в мужчине огонь желания и будоражит воображение.
— Ты, безусловно, повелительница…
— Продолжай, мой сладчайший.
— Ярких тряпок. Тут тебе равных нет. Ты величайший предводитель войска платьев. По твоему приказу тряпки совершают обходы и наступления — закрывают твое тело и покидают его по малейшему знаку.
— А могущественные дерабанны и праведные колдуны падают ниц и мечтают проникнуть в тайные сады, где растут плоды желаний и вдохнуть их пьянящий аромат…
— Моя жена в простом белом платье более желанна, чем ты без одежды вообще.
— Нектар моей души, — Ассуна закинула колено на бедро Ужега, убрала руки назад, выпятила грудь и притворно тяжело вздохнула. Ну, проходила до того ладонь между лицом колдуна и плотью чернявой, а после вздоха сосок, едва не дырявящий яркую ткань, встал прямо против его губ. — Можешь говорить что угодно, но как старые, мощные корни рвут землю, так сокровище твоих чресел вот-вот рассадит холстину портов.