— Вот и я сказал «нет».
— А Зимограсс?
— Он тоже сказал мне «нет». А тогдашний здешний наместник на «нет» дерабанна ответил: «Да, мой Повелитель, слушаюсь». И вот я тут. Молодой, вырванный из большого города, и без малейшего понятия, как выживать.
Цускей остановился.
— Дальше я не пойду. Вы не заблудитесь, синелицые.
Стюжень без слов выразительно посмотрел на Безрода, тот, усмехнувшись, пожал плечами. Почему бы нет? Молча полез в мошну, достал несколько серебряных рубликов, подвёл Теньку к ослу и сунул прямо в руку хизанцу. Тот было непонимающе вскинул брови, но Стюжень доверительно буркнул:
— Видишь ли, уважаемый Цускей, мы тоже в какой-то степени звездочёты. Каждый мореход любит и понимает звёзды и пройти мимо собрата, который не своей волей испытывает нужду, мы спокойно не можем. Кульбан, говоришь? Вон та? — и показал пальцем на небо, на закатную его часть, ещё тёмную и полную перезревших звёзд.
— Да, она — изумлённо протянул хизанец, какое-то время широко раскрытыми глазами пожирал синелицых чужаков, а потом сделал и вовсе невероятное — спешился, подошёл к Стюженю, уткнулся лицом в ногу старику и разрыдался.
Верховный от неожиданности опешил, обменялся с Безродом встревоженным взглядом и, глубоко вздохнув, положил громадную лапищу на голову звездочёта. Колпак полетел наземь. Погладил…
— Здесь вроде, — Сивый огляделся.
Окраина Хизаны выглядела так, словно блистательную середину города с его белокаменными сооружениями, башнями, теремами, переходами без затей перенесли сюда, только пока несли разбавили простотой и безыскусностью, как иные хозяйчики разводят у себя бражку водой. Высотой строения окраины вышли пониже, цветом не столь ослепительно белы, не такие ровные, не настолько красивы, сильно меньше.
— Белый дом с синими наличниками, — проговорил Стюжень, водя глазами с одного белого дома на другой. — Да тут все дома белые, а наличники синие!
— Была ещё одна примета, — подсказал Безрод.
— А ты на меня своими талыми ледышками не таращься, — рявкнул верховный. — И с памятью у меня всё в порядке! Помню я ту примету!
— Цветочный горшок распилен пополам вдоль, да половины вмурованы прямо в стену…
— Сопли подбери, — рыкнул старик. — Подсказывать ещё вздумал! Да Стюжень всех вас мальков переживёт!
— Горло простудишь, — Сивый мрачно усмехнулся.
— Ну и где те горшки, умник ты наш? Раскинь соколиным глазиком, отыщи спрятанное!
— Туда.
— А может сюда?
Стюжень растерянно озирался, раздражённо тряс рукой, его коню передалось волнение наездника, и он мало на дыбки не вставал, выплясывая, ровно обученная лицедейская лошадь.
— Может, просто спросим?
— Ну, слава богам! Наш малыш изрёк хоть одну умную мысль!
Старик подъехал к дому напротив, спешился, громко затарабанил в дверь.
— Эй, заснули что ли?
Из-за угла шагах в десяти от боянов, вышел человек, хотел было повернуть в сторону чужеземцев, но испуганно остановился.
— Стой, не двигайся, — прошипел старик Безроду. — Спугнёшь. И не гляди на него. Говорить буду я.
Верховный озадаченно поскрёб загривок, посмотрел вправо, поглядел влево, недоумевающе пожал плечами, рукой поманил прохожего. Тот знаком переспросил: я? Стюжень кивнул. Сивый медленно отъехал, дабы не спугнуть местного. Хизанец подошёл. Человек, как человек, глядит испуганно: а ты попробуй не испугайся двух чудищ с расписанными лицами, да ещё при оружии — одежонка у местного опрятная, но старенькая, колпак… ничего такой колпак, бодренький, держится стоймя не ломается. Правда, тощенький получился проводник у мамки: шея тонкая, гортань выпирает здоровенным углом, спина колесом, плечи вислые.
— Мы ищем дом с цветочными горшками, вмурованными прямо в стену. Там живёт наш старинный друг.
— Сабрук? — робко спросил местный. — Горшки вделать в стену у нас додумался только он.
— Точно! Сабрук! — воскликнул верховный.
— Так его дома нет. Я — Тевед.
— А где он?
— Да, нету, нету!
— А где, где?
— Ну… могу показать.
— Эй, босота, далеко поехал? Этот добрый человек согласился нас проводить! Возвращайся!
Хизанец показал подъехавшему Безроду: слезай с коня, пойдём пешком.
— Далеко идти?
Местный пожал плечами, развёл руками.
— Это как понять? — озадаченно бросил верховный Безроду.
— Привык ты по полдня ногами отмахивать — недалеко, — Сивый ухмыльнулся. — А ходишь только лишь до задка — и вовсе край света. Темнота.
— Где вас таких умных делают? — проворчал старик, плюнув под ноги.
Пока шли, домишки будто распрямлялись и просыпались: подтягивались, выравнивались, росли, белели, ровно устыдились чужеземцев за неметёные углы, да паутину в щелях и трещинах, а когда вышли на широкую площадь, на одном конце которой стройная, как берёза, тянулась к небу белая башня, а на другом конце полукругом, чисто подкова, разлёгся терем с красными наличниками, Тевед остановился.
— Там? В тереме? — не понял Стюжень.
Проводник глядел как на беспортошных, что агукают, угукают, но ничего не понимают, вздохнул, махнул рукой, приглашая дальше следовать за собой.
— Красивый терем. Нам дальше? В тот проулок?
— Нет, мы пришли. Сабрук здесь.
Бояны переглянулись. Ужегов подручный живёт в этом богатом тереме с красными наличниками и крышей и богато изукрашенными переходами? Полно, а так ли плачевно всё, что нарисовал бритый ворожец в срубе посреди лесной глухомани? И лишь когда не замечать сделалось невозможно, когда на белоснежной стене терема, как на скоморошьем заднике сами собой нарисовались несколько виселиц, верховный еле слышно выматерился.
— Еслибыдакабыть твою в растуда!
— Третий слева, — только и бросил провожатый, да умчался.
— Да что это такое? — вослед ему рыкнул старик.
— Судебная площадь!
— В растуда твою еслибыдакабыть, — упавшим голосом прошептал верховный и уткнулся лбом в шею коню.
— И орать не надо было там, в переулке, — усмехнулся Безрод. — Всё равно заметили бы.
— Уверен?
— Шкурой чую: глазами царапают.
— Тогда на постоялый?
Безрод кивнул, поднял глаза. Висит Ужегов сотоварищ не первый день и даже не первую седмицу: тряпье издырявилось, плоти почти не осталось — падальщики поработали — на человека уже мало похож, и во всем окружающем великолепии одна только странность занозила мало не до крови: вот терем, стены белые, наличники и крыша красные, переходы резные, а как повесят кого, да как поплывёт по округе трупная смердь, разве не пристаёт вонь липкой испариной к белоснежным стенам? Судьям не тошнотно?
— От самой площади топает за нами, — усмехнулся Безрод.
— Да уж, — Стюжень говорил спокойно, орать больше нужды не было. — Князёк местный поляну выкорчевал под самый корешок. Придётся искать подходы к Дуртуру самим. Ну что, курносый, куда потемнее? Он точно один?
— Да. Кстати, наш проводник тоже был соглядатай.
— Это уж как пить дать, — согласился верховный. — Ты вот что… оставь его живым. Поболтаем.
— А разговоришь?
— Соловьём запоёт, — старик самодовольно хлопнул по суме.
Соглядатай неспешно крался следом за двоими чужеземцами, которых Тевед привёл прямо к виселице Сабрука. Дерабанн приказал выжечь гнездо этого ублюдка Ужега, а уж того, что касается огня, долго ждать не придётся — он, Дасмэ, обеспечит не то что огонёк, это будет настоящий пожар. Вон, бараны, едут впереди, даже не подозревают, что в городе Чарзара даже стены имеют глаза и уши. Остановились, ругаются. Старый хочет заночевать на постоялом дворе одноглазого Руллы, а второй тянет дальше… Молодому приглянулся постоялый двор толстого Вазека, но теперь старый заартачился… Придурки, скоро постоялые дворы кончатся, начнутся трущобы бродяг, воришек и продажных шлюх самого низкого пошиба, и ни на что, кроме камня в голову да вонючей придорожной канавы рассчитывать не придётся… Ты гляди, младшему приспичило, побежал враскоряку так, будто боится дерьмо не донести. А ты, старый, держи лошадей, держи… Потом, когда дураковатые полуночники станут жалобно выглядывать подбитыми глазами через решетку в темнице дерабанна, можно будет обоим влупить по десять палок за облегчение в неположенном месте… А уж лупить палками лучше Дасмэ не может никто, даже сам начальник дерабаннской темницы слюной зависти исходит, когда он берётся за дело…
Как человек понимает, что с этого мгновения начинается новая жизнь? Именно с этого мгновения, потому что картинка, где Дасмэ с палкой в руке стоит перед дыбой, завистливый взгляд начальника темницы обретает весомую и приятную тяжесть, жена с огромными глазами, пугливая, как олениха, смотрит, как на божество, всё это осталось там, в прошлой жизни, а новая жизнь начинается с чьей-то жёсткой, ровно камень, лапы у тебя на лице и даже руками пошевелить ты не в состоянии — под ребро укусило что-то острое, и в этой осе ты немедленно признаешь боевой нож.
— Т-с-с-с!
Тебя разворачивают спиной к стене, вдавливают лопатками в белёный камень и чем-то неуловимым бьют по глазам… впрочем, нет, не бьют, это молодой синелицый смотрит прямо в глаза, только лучше бы плетью стегнули по глазам: хоть веки можно смежить и не так жутко. В прошлой жизни ты считал себя цельным и защищённым человеком, ходил на своих двоих, у тебя были сердце и лёгкие, потроха и печёнка, все упаковано в ларец из крепчайших рёбер и стянуто жёсткой, волосатой кожей, но в новой жизни тебе кажется, что шкура просто расползается, точно гнилой пергамент, рёбра синелицый просто распахивает по оси грудины, как ты рвёшь пополам тонкое полотно — локти в стороны, рывок плечами — и будто мешок, он набивает тебя страхом и ужасом, а чтобы хватило побольше места, ты сам отпускаешь мочу и дерьмо…
— Полегче! Он обделался!
— Застирает.
— Раскрой ему рот! Пошире… ага, так!
Новая жизнь льётся в глотку тонкой струёй, горькая, зелёная… Почему зелёная? А воняет травами. Хватит, больше не надо! Темно! Темно и страшно! В темноте что-то ворочается, его не видно, но оно там есть. И оно смотрит на тебя, сверху вниз, жуткое, невероятное, в детстве от такого ты мгновенно просыпался и звал маму, но в новой жизни язык синелицый тебе, кажется, просто вырвал.