Наверное, Дубинин рев слышали даже сторожевые ладьи далеко в море, склад же обиженно молчал. Дубиня поискал под ногами, поднял увесистый камень, размахнулся и швырнул в ворота. Гулко стукнуло, и Безроду показалось, что внутри кто-то испуганно ойкнул. Сивый ухмыльнулся. Не только сосчитает, но даже пыль всю сдует.
– Все так же беспояс?
Безрод и Дубиня сидели друг против друга в светлой трапезной. Старик отстроил избу в Торжище Великом из неохватных бревен, в точности повторив свои хоромы в Сторожище. К чему привык, к тому и пришел.
– Беспояс.
Купец мерил гостя беззастенчивым взглядом, сощурив не по годам острые глаза. Не так много воев ходит по земле, чьи лица ножами расписаны почище резных игрушек из кости. Еще зимой отчаюги принесли вести в парусах из боянской стороны, – дескать, разбит Брюнсдюр-ангенн, войско рассеяно, а сам голову сложил. И еще говорили, будто перебил, перепел, переплясал все полуночное воинство странный боян с лицом страшнее, чем личина Злобога. Ну, положим, некрасавцев на свете и без того хватает, но чтобы лицо было ножом попорчено… Безрод, ухмыляясь, отвернулся. Разве перескажешь все в двух словах? А какими словами передать ту стужу, что вползала в грудь из холодного моря? Как рассказать о злом кураже перед выходом на плес? Какими цветами изукрасить спокойное отчаяние, когда встали на пути засадной дружины оттниров один-втрое? Дубиня глядел на Безрода трезвыми глазами и диву давался. Кто бы подумал, что так все обернется, хотя… Хотя еще тогда, на пристани, стоило посмотреть в синие глаза странного парня в красной рубахе, – сделалось понятно – этот не гнется и не ломается. Сидит напротив, ухмыляется, зубы скалит. – Вот назад ухожу. Товару – выше крыши. Дождусь, оказии – и уйду.
Сивый ухмыльнулся.
– На постоялом дворе «Красное яблоко» твоя оказия. Семьдесят пять мечей.
– Иди ты! – Дубиня аж подпрыгнул. Боевая ладья с дружиной – о чем еще купцу мечтать?
Безрод кивнул.
– Со мной пришли. А уйдут с тобой. Приходи завтра на пристань.
Утром Безрод многозначительно поглядывал на Дубиню, чем вызвал у того нешуточное беспокойство. Сивый хитро водил туда-сюда стылыми глазами и посмеивался.
– Ну, чего косишься, беспояс? – брюзжал старик, подозрительно косясь. – Небось, подвох готовишь, голь перекатная?
– Богат ли ладьями, торговый гость?
Дубиня прикрыл правый глаз, собрал бороду в кулак и глядел на Безрода левым, все гадая, смеется или нет.
– Недавно еще одной ладьей разжился. А тебе-то что, нищета дырявая?
Сивый рассмеялся. На этот смех обернулась вся пристань. Ровно гром бабахнул в отдалении.
Дубиня проследил взглядом за вытянутой рукой Безрода и раскрыл рот. Корабль. Боевой. Быстрый и хищный. Неужели тоже его? Вот тебе и голь перекатная, нищета дырявая! Купец подбежал к ладье. Давно о том подумывал, да, видно, только теперь время пришло. Собственная боевая ладья, чтобы охранять торговые! А, пожалуй, и до боярства недалеко?
– Отдам за три четверти, – хитро прищурившись, соблазнял Безрод. Дубиня только косился. Сивому бы купечеством заняться. Злобогу доброту продаст. Ровно в голове порылся, вызнал самое заветное желание. То-то щерится лукаво. Купец еще колебался, а Безрод уже протягивал десницу, – ударить с Дубиней по рукам. И ударили. Вместе с ладьей продал Дубине все добро, что нашлось в трюме. Та самая ладья, которая весь шторм плавала в окрестностях Злобожьей скалы. Дубиня самолично лазил в трюм. Перечли все до последней вещи. – Первый парень стал, – посмеивался Дубиня, вечером передавая Безроду увесистый мешок с золотом. – Любая девка за тебя пойдет!
– Пойдет, – ухмылялся Безрод. – Отвернется – и прочь пойдет.
Никогда еще столько золота в руках не держал, растерялся, будто мальчишка голопузый. Поди, на лице все написано. Конечно, написано, Дубиня аж прослезился. Ювбеге, граппр видсдьяуров, продали еще раньше. Золото за него разделили с дружиной поровну, но за корабль тьертов дружина заставила Безрода взять две трети вырученных денег. А еще золото за товар, что продал купцам из Сторожища…
А приказчик Мил действительно все пересчитал, на учет поставил, – и даже всю пыль с товара сдул. И замок на дверь повесил, да не замок – замочище. Кузнецы особо для Дубини постарались. Прибежал давеча взъерошенный приказный человек, сразу видать, из купеческих, и показал пальцем на самую большую замочную заготовку.
– Беру! Немедля!
Кузнецы только в затылке почесали. Что за спешка такая? Если что-то украли, чего теперь волосы рвать? А если добро еще цело, зачем заранее волосы рвать? Тяжело понять торговых людей, – суетные они.
Дубиня собирал воев на сторожевую ладью. Сам носился по всему городу. Кого-то знал лично, на кого-то просил Безрода взглянуть. Пожил старый, за долгую жизнь в глаза людям нагляделся по самое «надоело», но таких глаз, как у Сивого, не видывал. Ровно в душу глядят, в самое дно.
– Этому только разок посмотреть, – бормотал купец, косясь на Безрода. – Махом выведет чистую воду.
Двоих, с бегающими глазками, Безрод отмел сразу.
– Да и мне они что-то не глянулись. – Купец почесал седой загривок. – Глазками так и зыркают по сторонам. Больно хитры.
За двоих поручился Моряй. Купец быстро сошелся с людьми Безрода, многих из которых знал.
– Этих знаю, как облупленных. Добрые вои. Море любят. Не прогадаешь.
– Так и быть!
Троих знал Рядяша. Обнялись, точно старые друзья. Люди соловейского воеводы Добродела. Уцелели после нашествия оттниров, и вот куда судьбина забросила. Она же, злодейка, и домой ведет. Один поперек себя шире, под стать Рядяше, второй здоров и румян, будто только что вылез из-под кузнечного молота, третий сам похож на молот – телом сух, да головой тяжел. – Знаешь, чем врага бьет? – ломаясь в поясе от смеха, Рядяша показал пальцем на третьего. Безрод мотнул головой, откуда же знать!
– Головой! Убивает насмерть! С одного удара!
Головастый смешно приглаживал волосы на лбу и смущенно улыбался. Что есть, то есть. Даже если меч в руках, убить врага головой – милое дело.
– Бью ровно молотом, – буркнул вой. – Так и хожу с той поры Молотом. Привык уже. Вои долго отходили, отирали слезы, держались за животы. И совсем уж неожиданно встретил Безрод на пристани Торжища Великого… Болтуна, того самого пятьдесят четвертого человека с Чернолесской заставы. Без слов крепко обнялись, говорить просто не смогли, в горле пережало. Тогда Болтун прикинулся своим, в доспехе оттниров доплыл до ближайшей стоянки, там сошел на берег – и растворился в вечернем тумане. Теперь без лишних уговоров согласился влиться в дружину, уходящую в родную сторону.
С миру по нитке и набрал гребцов Дубиня. Выкатил для обеих дружин бочку вина и первым осушил чару.
– Вот мы и нашли друг друга, дети мои, – поучал купец. – Теперь я вам заместо отца, а отца надобно чтить. Чару подносить раньше всех, кусок подкладывать сочнее, а девку послаще. А буде пожар случится – выносить из огня первым…
Дубиня сам показывал город Безроду. Прохожие, кто еще помнил прошлогодние слухи, оглядывались на человека со шрамами по всему лицу. Очень похоже на ту байку, что загуляла в городе по зиме. Дескать, воитель со шрамами на лице, извел всех полуночных поединщиков и срубил самого ангенна оттниров.
Безрод лишь ухмылялся. К своему лицу привык, теперь пусть местные привыкают.
– Самый большой рабский торг там. – Дубиня показал рукой на приморский конец. – Там просто рабы, там вои для выкупа, там пленные для мены, там все…
Сивый кивал и запоминал. Пригодится.
День отхода выдался ненастным. Вои не плакали, – так небо прослезилось. Заныл хмурый, холодный дождик, заненастилось море, посерело, разлохматилось пеной. Люди Безрода в утренней заре по одному взошли на Улльгу. С ними Сивый простился еще вечером, дабы утром не травить душу ни себе, ни им. Горчил мед в вечерней заре, горчила снедь, не играли шумных песен, не хватали девок за крутые бока. Злые да мрачные, глотали мед и кусали усы. Сами себе показались одноногим калекой, у которого из рук выбили клюку. Парни чувствовали себя так, как если бы посреди битвы с плеч сорвали кольчугу и отобрали меч. Иному зябко глядеть Сивому в глаза, а им ничего, попривыкли. Зато холодные глаза вымораживают страхи, сомнения и рассудочную опаску. И вот все кончилось. Через миг-другой отдадут причальный конец. Вои мрачно оглядывали берег, но на глаза попадался лишь Тычок. Знали – Безрод стоит где-то в укромном месте и оттуда провожает взглядом. На открытое не выйдет. Ни к чему. Над людьми встал Щелк. Его оставил вместо себя Безрод, а вои приняли нового воеводу без возражений. Под Щелковым ножом пал черный баран, и Морской Хозяин благосклонно принял жертвенную кровь. Грянули веслами о воду. Прощаясь, Тычок отчаянно махал, но помахать в ответ молодцы не могли, руки были заняты веслами. Помахал Гюст с Улльги, помахал Моряй, правивший второй ладьей, помахал Дубиня, хлопнули приспущенные паруса, и торговый поезд повернул нос в родную сторону.
Сам себя считал одиночкой, не связанным братскими и ратными узами, а все выходит по-другому. Тяжело оказаться просто человеком, снова осиротевшим. Безрод стоял позади торговых складов, глядел из-за угла на уходящие ладьи и крепко сжимал зубы. Горько усмехнулся и запел: – Я, дружину славную по свету водя,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя,
Видел, как рождается за морем заря,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
Стану в битве страшной сам себе судья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя.
И умчит нас, павших, быстрая ладья,
Будь ко мне поласковей, долюшка моя…
Вся пристань, опустив руки, заозиралась. Густой голосище, от которого мурашки разбежались по спине, играл откуда-то из складов. Песня уносилась в море, и оттуда, с только что ушедших ладей, на берег прилетел такой рев, что береговая стража схватилась за мечи. Неужели ладейный дозор проморгал захватчиков? Взбудораженный люд потянулся на голос – и за углом складов купца Поряски нашел невзрачного человека в овчинной верховке, который наливал воздух вокруг себя силой летнего грома. Сухой, седой, страшное лицо обратил к богам, – налетает ветер, срывает с уст еще теплые слова и уносит в море… Вечеряли вдвоем. Трапезная как-то вдруг опустела, стала тиха и неуютна. Тычок превратился в тень, ходил по избе тишок да молчок, как воробей, клевал что-то в углу стола и постоянно хлюпал носом. Девки, ровно мышки, шуршали туда-сюда, косясь на гостей. Безрод, не хмелея пил, не пия хмелел, мрачнел, хмурился и глядел прямо перед собой.