– Подождем еще.
Семеро не спорят. Не дают советов. Не поправляют. Не указывают. Берегут. Охраняют. Молча появились, молча исчезнут. Иногда казалось, будто они вовсе не умеют разговаривать. Между собой почти не общаются, перебросятся парой слов и все, друг друга понимают по взгляду, по жесту. До недавних пор Верна пребывала в мрачной уверенности, что девятеро непобедимы и во всем мире не найдется силы, способной сокрушить жуткий десяток. Но ведь нашелся ухарь, срубил не одного – двоих сразу! Если дело выгорит, успеть бы перед смертью спросить: что сделал с Балестром, отчего лицо у того изъели жуткие язвы? Девятеро явились откуда-то с той стороны, где обычных людей нет, а только страшные создания, жестокие, бесчувственные и сильные; как неведомый женишок ходит меж двумя мирами – уму непостижимо. Хотя нет, враки… постижимо, только покончить счеты с жизнью хочется еще сильнее. С тех пор, как дала согласие выйти замуж, больше нареченного не видела. Не надоедает. А срок уже близок.
– Он не приде-о-о-от, – прошептала как-то утром, подтянула ноги к груди и медленно завалилась на бок. Невидящими глазами смотрела на поляну и того не замечала, что ромашка у самых губ сморщилась, ровно в корешок слили мертвого зелья. Почернела, съежилась и поникла. – Он не приде-о-о-от.
Выждала еще несколько дней и одним прекрасным утром приказала сниматься. Сивый не появится. Он жив, но не появится. Напрасно надеялась. Встала спокойна, точно просветлела, сбила с одеяла и волос изморозь, умылась. Печально улыбнулась. Безрод понял о себе что-то важное, оценил силы и тихо исчез. Жить хочет. Кто же не хочет? Только, милый, не время жалеть себя, наоборот – придется жилы рвать изо всех сил, напрягаться так, как до сих пор не приходилось.
– Где он?
– Там. – Гогон Холодный показал на запад.
– Уходим.
Лето. Даже ночью воздух тяжел и тягуч, ровно масляный пар, еле колышется, запах полевого разнотравья почти недвижим и плавает над землей осязаемыми клубами, тогда откуда в эту жаркую пору изморозь на волосах и одеяле?
Безрод в седле кривился и кусал губы. Хоть и шли неходкой рысью, чуткие раны трясло немилосердно. Запредельным напряжением спину держал прямо, но несколько раз поникал на шею Тени, и жеребец обеспокоенно всхрапывал.
– Жизнь, Безродушка, она словно качели. – К Тычку вернулось обычное настроение, на коротком привале старик поучительно тряс пальцем. – То в одну сторону забросит, то в другую, а нас так и носит с запада на восток, а потом с востока на запад! Словно боги колотят нами по пределам сущего, дурь вытрясают, как грязный половик о дерево.
Серогривка Тычок оставил Неутайке. В ночи перед отправлением сходил в деревню и привязал пса к забору. Хотел было попрощаться по-тихому, и большим везением можно считать, что только полдеревни грянуло хохотом.
Старик разыграл прощание перед дальней дорогой, на крыльце понес невообразимую ерунду, от которой у любой незамужней девки свернулись бы нежные ушки, и, сходя во двор, по обыкновению обрушил все, что можно было уронить. С грохотом рухнули ведра, одно в другом, на черепки разлетелись глиняные горшки, об огромный железный чан зазвенели грабли. Трогательность прощания оказалась безнадежно смазана визгливым стариковским матерком, от которого на крылечки изб высыпали соседи и долго не могли угомониться. «Я уезжаю, Неутайка, запомни меня молодым и красивым… тьфу, дура, и ведра у тебя дурацкие!» Дольше всех не могла уняться сама «дура». Памятуя о «строжайше тайном отъезде», Неутайка смеялась в платок, долгое время не в силах встать с крыльца.
– Качели, – мрачно кивнул Сивый. – Взлетаешь к небесам и падаешь наземь.
Тычок покрутил пальцами. Да, взлетаешь, да, падаешь. А счастье, точно жар-птица с золотым хвостом, как будто далась в Руки, а в следующее мгновение взмывает ввысь.
Выбрались из долины и встали на дорогу. Безрод с каждым днем все крепче держался в седле, а Тычок будто скинул полвека – просто молодец гарцует.
– Ты мне, Безродушка, вот что скажи. – Баламут взялся за старое, день окажется бездарно прожит, если десять раз не переспросить. – Как тех двоих уделал?
– Сам не знаю, – усмехнулся Безрод. – Рубился бы как с обычными, до счета «пять» не дожил. Соображать перестал, потому и уделал.
– А тот, второй? Что с ним стало?
Сивый прикусил ус.
– Челюсть свернул. Или глаза выдавил. Не помню. Руку порезал, когда меч сломался. Той рукой и придавил.
– У тебя седины прибавилось, – буркнул старик. – Дорого нам встали эти двое.
Безрод отмолчался.
Уходили все дальше на запад, словно до последнего мгновения отжили свое в восточной стороне.
– А куда едем? Чего ищем?
– Умную голову. – Сивый почти выпрямился в седле и лишь иногда морщился.
– Знаешь таких? – оживился балагур.
– Твоя первая.
– А после меня?
– Найдется парочка.
– Здесь ты, конечно, прав! – Болтун истово закивал, по привычке воздев палец. – Разумный советчик – первейшее дело. Вот возьмем, например, меня: я как только заметил в скалах парок, сразу взял на заметку. Мол, не дайте боги, стали бы замерзать, там и укрылись. Хотел было тебе сказать, но думаю: «Сиди, Тычок, тихо, не буди лихо». А оно, видишь, как обернулось!
– Вижу.
Подстегивала Губчика во всю его лошадиную мочь. Давала короткий отдых и вновь срывала в путь. Безрод опередил ненамного, всего на несколько дней, к тому же Сивый ранен, а в седле болтает немилосердно. Хотя с ним никогда не угадаешь наверняка.
– Что, красавцы, пощипали? – с улыбкой шептала, оглядывая поредевшее воинство.
Глаза стылые, беспросветные, холодно блещут в тени башлыков и шапок. Спросили бы: как могут выглядеть порождения Той Стороны, которых не должно быть на этом свете, – молча показала на телохранителей. Такими. Тогда откуда явился тот, кто срубил сразу двоих? Верна в недоумении пожимала плечами. Не знаю. Иногда казалось, будто Сивый похож на безразмерную шкатулку – что нужно спрятать, то и спрячется, будь то маленькое колечко или огромный валун. Хоть семерых по одному забрось, проглотит, не подавится.
– На запад идет, – прикусила губу. – Все возвращается.
Бубенец недалеко. Подъезжая к городу, уже знала, что увидит. Там, где раньше стояли ворота, те самые, у которых сотня сложила головы, как один человек, теперь окажется то, чего не должно быть на белом свете. Стена как будто вогнулась в город, утянулась внутрь, и место, где раньше стояли ворота, запустело. Теперешние ворота встали чуть левее, даже дорога вильнула в сторону на сотню шагов. Там, где раньше входили и въезжали в Бубенец, пятнеет сизый мох, трескается и проседает земля. Участок старой дороги почти зарос, несколько саженей плесени поглотили тракт, и, наверное, ничто – ни лопаты, ни огонь извести странную напасть не помогали.
– А если здесь умудриться развести костер, дым не воспарит, а уползет по земле, как змея, – прошептала Верна, объезжая заплесневелость. Телохранители даже виду не подали, что узнали. Глазом не повели. – Но даже огня тут не добудешь.
– Кто такие? – у новых ворот вооруженному отряду загородили дорогу, но, узнав недавнюю соратницу, радостно приветствовали. На страже оказались парни из Последней Надежды.
– Живы-здоровы? – Верна, как могла, улыбнулась, хотя совсем не хотелось.
– Эй, вы, глядите, кого принесло! Точно попутным ветром надуло! Какими судьбами?
– Ищу кое-кого, – пожала плечами. – Мотает меня по земле, и все через Бубенец.
– Недавно тебя вспоминали!
– То-то мне икалось без продыху.
Сторожевые грянули дружным хохотом и пропустили потрепанный десяток в город. Уже вдогон кто-то крикнул:
– Семеро? А где еще двое?
Верна оглянулась, многозначительно полоснула себя пальцем по горлу, и бойцы замерли, в изумлении распахнув глаза. Страшный десяток порвали… У кого хватило сил?
На месте терема обнаружился пустырь. Усмехнулась, а могло ли быть иначе? Наверняка стены, пол, своды занял сизый мох, светочи перестали гореть, людям делалось дурно, и в конце концов постройка раскатилась бы по бревнышку, перемолов не одного несчастного в кашу. И даже не останься тут следов потустороннего мира, даже отмой и отскобли от крови стены, мало приятного жить в тереме, ставшем последним прибежищем для десятков. Бабы точно воротили бы нос.
Новый терем встал неподалеку.
Там и тут мелькали знакомые лица, а когда весть о прибытии Верны ровно снежный ком докатилась до княжеских покоев, Залом по-простецки высунулся в распахнутое окно и рявкнул:
– Сюда ее! И немедля!
Сграбастал в охапку и долго не отпускал. Семеро стояли чуть поодаль, впрочем, неизменным телохранителям заломовцы не удивились. Стоят и пусть себе стоят. И раньше одну не оставляли.
– Жива-здорова?
Верна еле улыбнулась. Чуть жива и совсем не здорова. Сердца нет.
– Куда навострилась? И почему твоих лишь семеро? Где Балестр? Где Белопер?
– Нет больше ни того ни другого.
– Как так?
– Нашелся умелец.
Залом поджал губы, нахмурился, а Верна могла с закрытыми глазами до мелкой подробности описать то, что нарисовал себе в голове истинный князь. Некто еще более быстрый и могучий повергает парней наземь, поворачивает голову и глядит прямо в глаза… и промораживает от того взгляда насквозь. Прав ты, князь. Промораживает насквозь.
– Своих нашел?
– Василек! – вместо ответа рявкнул на весь терем Залом.
Баба, красивая той красотой, за которой без труда угадались великодушие и цельность, вошла в палату, ровно находилась где-то неподалеку. Покров синий, расшит красными цветами.
– Почему Василек? – шепотом спросила Верна, хотя зря спросила, и так ясно. Глаза васильковые, на лбу пролегла тонкая морщина, брови сведены к переносице. По лицу видно – брови не должны быть сомкнуты, просто, наверное, еще не разгладились после мрачных времен, не сошли еще на лицо спокойствие и благость. Всему нужно время.
Неожиданно, сам собой образовался пир. Уж когда князь успел распорядиться насчет готовки, а только к вечеру весь терем стоял на ушах. Ели все вместе, как в Последней Надежде. Трапезная палата Залома вытянулась на сотню шагов; столы разместили вдоль стен, четырехугольником; питье лилось рекой, дичь не знала переводу; парни казались неподдельно счастливыми, и Верна там и сям примечала знакомые лица.