Мысли о том, что с Вятичем сделали что‑то плохое, я старательно гнала от себя, он не так прост, его даже слепым не возьмешь.
Наконец за очередным поворотом показались избы Козлова. В этой деревне я останавливаться не собиралась вообще, просто потому, что уже накрапывал дождик и вообще вечерело… Но и здесь мне подтвердили, что волковский Кузьма три дня назад и впрямь со слепцом ехал, а чего вез, неизвестно. Вроде как Пятачихе сказал, что тот слепец лечцом раньше был да заговоры знает. Свой лечец, даже слепой, всегда пригодится.
Лечец, значит? Я тебе покажу лечец! Забраться в такую глушь… к черту на кулички… спрятаться от нас с сыном за лесами… алиментщик несчастный!
Почему‑то от мысли об алиментах мне стало смешно. Но смеяться не стоило, потому что морось перешла в откровенный дождик, норовя промочить нас насквозь, а Волково все не появлялось ни за каким следующим поворотом. Я уже устала себя убеждать, мол, вот сейчас еще сто двадцать шагов, и оно будет видно. Почему сто двадцать, не знала, но честно отсчитывала. Мысль о том, почему деревне дано такое название, старательно гнала, лучше не думать…
Федю укачало, и он сладко заснул, привалившись ко мне всем тельцем. Бедный ребенок, какие у него ненормальные родители! Один бегает по лесам, а другая таскает по тем же чащобам неизвестно зачем. Я осадила сама себя: как это неизвестно? Очень даже известно: ищем блудного папашу.
И вдруг меня пронзила страшная мысль: а если там не Вятич?! Мало ли слепцов на свете, даже умеющих лечить? Но я все равно должна проверить, даже если это не он, начну поиски сначала.
Деревня, как и следовало ожидать, открылась вдруг. Совсем небольшая, с десяток изб, из которых половина нежилых, лес вокруг стеной… Несмотря на то что избы раскиданы как попало, улочка у деревни все же имелась. То есть присутствовало то, что когда‑то было улочкой, благо посередине траве еще не удалось совсем заглушить вытоптанную ногами и копытами, выезженную колесами полосу. Но это ненадолго. Ну ни фига себе, куда забрался!
Цокота копыт не получалось, но не заметить посреди совершенно пустой улочки двух лошадей со всадницей невозможно. Я спешилась, осторожно придерживая Федю, чтобы не свалился. Бедный ребенок продолжал спать, даже потеряв надежную опору в виде материнского тела. Ко мне повернулись мужчина и женщина, стоявшие у колодца, видно, единственного на всю деревеньку.
Поздоровавшись, я спросила, где живет Кузьма. Глаза у мужика, и без того настороженные, стали совсем колючими.
– Ну, я Кузьма.
– Ты слепца приводил три дня назад из Терешкина?
– Ну, привозил.
Хотелось спросить: а без «ну»?
– Где он?
– А тебе к чему?
– Вятич мой муж, а вот это, – я кивнула на клюющего носом Федьку, – его сын.
– Иди ты…
– Вятича ранили на Чудском озере, он ослеп, а от меня хоронится, чтобы не быть обузой. Он здесь?
Теперь в глазах у Кузьмы откровенно читалось: ну и баба! Но он продолжал упорствовать:
– Здесь‑то здесь… Он лечец… Он мне руку вправил вывихнутую.
– Он много что может.
– Я мыслил, в деревне хоть такой лечец будет, а то вовсе в глуши пропадают. Его вон в избе Матрениной поселили, сообща договорились кормить, поить…
Женщина вздохнула:
– Только не ест ничего, все сидит и сидит, в стену уставившись. Первый день хоть на солнышко выползал, а ноне и вовсе не появлялся. Я вчера заглянула – сидит на лавке молча.
– Где Матренина изба? Не бойтесь, я его забирать не буду, но надо к жизни вернуть.
– Надо, ой как надо, а то ведь ровно мертвяк какой, страшно даже.
– Он не мертвяк, он очень хороший человек.
Матренина изба шедевром архитектуры не была, да и двор тоже. Видно, здесь никто не жил, потому что двор зарос травой, а дверь, хоть и не скрипела, поддалась с трудом, словно забыв, как надо открываться.
Подхватив спящего сына на руки, я кивнула Кузьме, чтобы расседлал лошадей, и пошла в избу.
Избушка небольшая: печь, две широкие лавки, на таких вполне можно даже спать, стол и какой‑то короб вроде сундука…
Вятич сидел на лавке, прислушиваясь. Его поднятое лицо выражало беспокойное ожидание. Несмотря на полумрак в избе, я прекрасно видела это напряжение, оно было невыносимо беззащитным, потому что человек чувствовал, что должно произойти что‑то важное, но не знал, чего ждать от этой открывшейся двери.
Я не стала его окликать, просто села рядом. Села, потому что ноги не держали, столько сил потрачено, столько мучений вынесла, столько отчаянья испытала… Прекрасно понимала, почему он это сделал, но и он должен понять меня, мне же так тяжелее.
– Подержи ребенка, чтобы не проснулся.
Вятич осторожно принял у меня из рук Федьку и примостил его поудобней на коленях. Я заметила, что муж вдыхает нежный детский запах, уткнувшись в волосы малыша. Вот-вот, пусть поймет, от чего чуть не отказался.
Чтобы не разреветься, я вдруг принялась приводить в порядок жилье. Вятич сидел молча. Он не мог видеть, что я делаю, но прекрасно слышал.
На столе стояла небольшая кружка молока и лежал кусок хлеба… Ни то ни другое не тронуто. Женщина сказала, что ему приносили вчера, значит, решил голодом умориться? Наскоро разобравшись с тем, что есть в избушке, вернее, убедившись, что нет ничего, кроме воды, я добрым словом помянула дворню, нагрузившую провизией вторую лошадь. По крайней мере на пару дней нам хватит, а там будет видно.
Вятич сидел никакой. Ни-ка-кой! Как заставить его очнуться, как встряхнуть? Как заставить жить?
Вышла во двор, убедилась, что кони обихожены, а вещи сложены на небольшом крылечке, я огляделась в поисках Кузьмы, но никого не заметила. Нелюбопытный народ в Волково, однако… Ладно, может, это и к лучшему.
Выложенная на давно не скобленный стол снедь умопомрачительно пахла, но Вятич не проявил никакого интереса. У меня даже мелькнула жуткая мысль, что у него какая-то форма шизофрении, бывает, когда человеку становится вдруг все безразлично. Нет, только не это!
И все же Федьку из рук он выпустил с заметным сожалением. Малыш сладко посапывал, не подозревая, что происходит вокруг.
Уложив спящего Федора на лавку и старательно подоткнув со всех сторон, чтобы не упал, пока мы будем ужинать, снова присела рядом с мужем, за все время не произнесшим ни слова. Господи, он хоть не онемел вдобавок?! Я не знала, что говорить, как убеждать, просить, умолять… не знала, что делать, может поэтому просто провела рукой по его волосам, потом еще раз и, прижавшись к плечу, тихонько поинтересовалась:
– Здесь лучше?
Он уткнулся в мои волосы, почти простонал:
– Зачем ты меня нашла?
– Я тебя предупреждала, чтобы не осложнял мне жизнь. Вятич, мы одно целое, где ты, там и мы, потому не бегай больше, пожалуйста. Хочешь, я рожу тебе дочку?
– С ума сошла?
– А когда-то хотел…
Он явно смутился.
– Дворовые с тобой?
– Нет, мы одни.
– Как одни? А как же вы…
– Вот и я говорю: не осложняй мне жизнь.
Нет, дочку я после той ночи не родила, но это чистая случайность…
Я все выдержу!
Единственное, что я умела по хозяйству, – растапливать печь. Научилась этому в Рязани перед самым приходом Батыевых головорезов. Все остальное пришлось осваивать здесь самостоятельно, даже безо всяких советов со стороны. Народ в Волково оказался совершенно не любопытный, за весь следующий день даже просто поглазеть на нас никто не пришел. Надо же? Чего это они, такие деликатные или пофигисты? Лучше бы первое, потому что припасы быстро закончатся, а есть что-то надо. Да и просто научить меня печь хлеб тоже не мешало бы.
Ладно, если гора не идет к Магомету, то Магомету следует поднять задницу и пошевелить ножками…
Я пошевелила. Солнце было высоко в небе, когда я, оставив Федьку на Вятича, отправилась по соседям. И тут поняла, почему не видно любопытных глаз возле нашего почти повалившегося забора. Из всех соседей в деревне оказались только Кузьма и та самая женщина.
– А где остальные?
– А кто? – удивилась женщина. Я подумала, что надо спросить, как ее зовут, не сообразила поинтересоваться вчера. – Еще в два дома скоро вернутся, и все. Кому жить-то?
Ну, забрался Вятич в глушь!
Но сейчас меня меньше всего волновало отсутствие оживленного общества для общения и куда больше то, что завтра, в крайнем случае послезавтра мне свою маленькую семью кормить будет просто нечем. А впереди вообще-то зима. Интересно, как они собирались кормить Вятича, куском хлеба и кружкой молока в день?
Единственную соседку звали Незваной, а крещена она была (что мне удалось выяснить не сразу) Марией. На мое робкое предложение называть ее Машей, женщина вытаращила глаза:
– Чего это? Незвана и есть Незвана.
У Незваны нашлись два потрясающих качества: она действительно была не любопытна (иногда даже слишком) и умела все, то есть абсолютно все. Наверное, это потому, что никто за нее в такой глуши ничего делать не станет, все надо самой.
А еще у Незваны обнаружилась восьмилетняя дочь, что тоже кстати, потому что доверять все время живчика Федьку слепому Вятичу опасно. Но и сидеть с сыном сиднем я тоже не могла. Дочку Незваны-Марии звали Жалей. Ну и имена, одно другого нелепей.
Незвана вдова, мужа деревом привалило два года назад, мучился бедолага три дня, прежде чем помер. Кузьма в Волково мужик не единственный, но еще две семьи тоже мужским обществом не богаты. Незвана вздохнула:
– Перевелись мужики на Руси, что ли?
Вообще она оказалась бабой доброй и толковой, только ей не понять, как можно чего-то не уметь. А еще просто некогда возиться с такой бестолочью, как я. Это я поняла сразу, потому по возможности к бабе не приставала, почему-то стесняясь. Кое-чему меня научила Жаля, научила мимоходом, но в основном пришлось осваивать жизненно необходимые умения самой.
В следующие дни я старательно изображала из себя деревенскую бабу, пытаясь успеть все и ничего не успевая. Как они умудрялись жить в таких нечеловеческих условиях?