[322]. Советский историк Д.С. Лихачев в своей доступной каждому работе убедительно представил формализованный характер древнерусского описания людей[323]. Негативные и позитивные изображения князей, епископов, воинов или людей нерусского происхождения в летописях, жизнеописаниях и прочих письменных свидетельствах не воспроизводят первоочередным порядком авторских воззрений, но служат отображением шаблонных установок в отношении добра и зла, правды и неправды в том виде, в каком их воспринимало древнерусское православное духовенство, в поле зрения которого и возникло большинство исторических зарисовок. Не в определенных внутренних свойствах познает летописец ценность, значимость конкретной исторической личности, но в ее внешнем, общественном положении[324]. Чужаку же, будь он враг или друг, русская церковь, думается, не отводила определенного места в принятой ею системе типологических качеств. Письменные свидетельства большей частью обходят его молчанием.
Новгородские и псковские летописи писались либо представителями духовенства, либо по их поручению, однако необходимость фиксации наиболее важных событий собственно городской истории заставляла их авторов проявлять интерес и к светским событиям[325]. Вместе с тем безосновательно видеть в них незамутненное зеркало какого-то конкретного сознания, поскольку отображали они действительность не во всем ее многообразии, а избирательно.
Ввиду последующего исследования из вышесказанного следует то, что русские представления о Западе определенной частью могут быть почерпнуты из летописей напрямую, а также путем интерпретации представленных в них отношений, проявлявших себя в войнах или при подписании договоров. «Образ» мы при этом понимаем и как выражение опыта и как мотив к действиям.
Объектом внимания в настоящей статье являются властно-политические подосновы войны и мира, случавшихся между немцами и русскими, дипломатические акции и реакции на них, конкретные боевые схватки за землю и людей или стратегии выживания в том средневековом мире, в котором сила предполагало право карать за военную слабость. В дополнение к кратким замечаниям по поводу основополагающих условий развития представлений русских о Западе мы задаемся вопросом о конкретном реагировании средневековых русских людей на вызов, который был брошен им немецким завоеванием Ливонии, и о его рецепциях в новгородском летописании <…>.
Прежде чем прислушаться к голосам летописцев, мы хотим очень кратко вспомнить самые важные исторические факторы, которые предопределили характер древнерусского суждения об иноземцах.
Раскол 1054 года разорвал религиозную связь православного и католического христианства. Константинополь и Русь пошли каждый своей дорогой. Четвертый крестовый поход, приведший к установлению католического господства над Константинополем в 1204–1261 годах, а также военные и мирные инициативы папства XIII века, которые были направлены на подчинение русских Риму, еще больше разжигали недоверие. В ходе работы Ферраро-Флорентийского собора (1438–1445), где решался вопрос о церковной унии, противоречия проявились скоро и вполне отчетливо. Поскольку в 1456 году Святая София в Константинополе была преобразована османами в мечеть, идентичность православной веры все более соотносилась с церковным центром в Москве.
Со времен распада Киевской Руси и образования в XII веке центров регионального правления православная вера и русская церковь все более превращались в элемент, придававший единство русской земле, раздираемой усобицами и княжескими войнами. В 1237–1240 годах с началом татарского господства православие сохранило за собой эту функцию и даже смогло уберечь свою независимость в религиозной и хозяйственной сферах. Посредством своего вынужденного благорасположения к властителям с Востока оно само лишило себя почвы для политической оппозиции, что отнюдь не способствовало осуществлению усилий по укреплению отношений с Западом. Благодаря своим тесным связям с Москвой, которая с XIV века стала набирать силу и скоро превратилась в единственное воплощение надежды на возможность обретения независимости от татар, церковь застыла в своего рода консерватизме и самопогруженности, которые требовали ее изоляции в смысле сознательного отказа от чуждых западных влияний <…>.
В духовную и религиозную жизнь Новгорода и Пскова, чья слабая зависимость от татар делала возможной сдержанную активность в общении с Москвой, а традиционные экономические взаимовыгодные связи с Западом ослабляли угрозу возникновения жесткой закапсулированности á la Moskou, проникал дух терпимости, общительности и даже отклонения от традиционной догматики. Здесь, как нигде, был возможен оживленный обмен с Западом, но роль Новгорода как самостоятельного политического фактора была сведена на нет его подчинением великому князю Московскому Ивану III в 1478 году, при этом разрешения осуществлять самостоятельную внешнюю политику он не имел официально уже с 1456 года. Псков же смог сохранять свои важнейшие свободы от натиска Москвы вплоть до 1510 года.
Представления русских о Западе обрели устойчивую форму, конечно же, в XIII веке в процессе экспансии в Ливонии Немецкого ордена, а также литовцев и шведов в XIV веке. Будучи чуждыми в языковом и культурном плане, «латиняне» — так назывались народы, использовавшие латинский язык в качестве языка культурного общения, — стали известны еще и как завоеватели, продвижению которых следовало положить конец военными, дипломатическими и пропагандистскими средствами. Стремление сохранить самостоятельность и свое самосознание явилось плодородной почвой для насаждения антипатии и недоверия в общении с людьми из Западной Европы, но и тут Новгород и Псков представляли известное исключение. Непрестанная борьба за независимость, которую они вели на разных направлениях, заставляла их отправлять в близлежащее зарубежье множество делегаций, чей опыт потом находил применение дома, требовала личных встреч на высшем уровне, заключения политических союзов с чужеземными державами, принуждала людей допускать в своем государстве контакты со шведами, датчанами, немцами, литовцами, поляками и самим под них подстраиваться.
Политические отношения северо-западной Руси с Западом завязались ближе к концу XII века. 25 сентября 1188 года папа Клемент III разрешил бременскому архиепископу Гартвигу II посвящение августинского каноника Мейнхарда из Бад-Зегеберга в епископы Юкскюля «in Ruthenia»[326]. Имелась в виду прибрежная зона балтийского региона, где наряду с русскими обитало множество финно-угорских и балтских народов, часть которых платила дань Полоцку и Пскову. Маленькая миссионерская область Юкскюль, располагавшаяся в среднем течении Даугавы, при преемниках Мейнхарда притягивала к себе духовных лиц, ленников, купцов, горожан и разного рода искателей приключений из Германии и в течение XIII века как посредством договоров с местным населением и русскими правителями из Полоцка, Пскова и Новгорода, так и путем военных захватов их владений превратилась во влиятельное государственное образование Балтийского региона, которое вплоть до своего распада в ходе затеянной Москвой Ливонской войны (1558–1583) соучаствовало в судьбах России[327]. В эпоху Средневековья Ливония — ее название восходит к финно-угорскому племени ливов, которых немцы первыми встретили в бассейне Даугавы, — наряду с Литвой, а позже с Польско-Литовским государством и Швецией, являлась для России самым значимым западным внешнеполитическим партнером, а для крупных боярских республик Новгорода и Пскова вплоть до конца XV века оставалась одним из важнейших, временами опаснейших факторов развития.
В новгородских и псковских летописях первые тридцать лет правления немцев на приграничных территориях вообще не оставили следа[328]. Полоцкие записи утрачены. Ливонские же источники, с другой стороны, рисуют нам чрезвычайно живую картину этих первых контактов, а также многое сообщают об отношении русских к немцам. Ливонский священник Генрих, являвшийся непосредственным свидетелем и добросовестным хронистом, помимо прочего наглядно отобразил перманентно развивавшиеся противоречия немцев с русскими вплоть до 1227 года. В его изображении деятельности «миссионеров» все еще присутствует атмосфера абсолютной «нормальности» общения с могущественными восточными соседями. «Язычники» и «русские» терминологически различаются. Приверженцев православной церкви не убивают, дабы не проливать «христианскую кровь». Не в людях из Полоцка и Пскова видит он очевидную опасность для существования молодой церкви на Даугаве, но в язычниках-литовцах. На сообщениях хроники Генриха базируется описание следующего важного эпизода из истории начального этапа Русско-ливонских отношений[329].
В начале 1212 года самый могущественный в Полоцком княжестве человек в сопровождении свиты вступил на борт корабля и поплыл по Даугаве. Целью князя Владимира являлась округа крепости Герцике, которая еще четыре года назад была одним из укрепленных центров его княжества, но вскоре вышла из-под русского контроля. Владимир желал встретиться с человеком, с которым прежде, вероятно, пренебрег бы общаться на равных. Разве личные переговоры с иноземцем, да к тому же иноверцем-священнослужителем, который десять лет назад владел всего лишь двумя маленькими крепостями и несколькими деревянными домами, не наносили тяжкого урона чести русского правителя знатного рода? Владимир как-никак мог сослаться на пращура, имевшего великокняжеское достоинство. Теперь же этот чужеземец, рижский епископ Альберт, за удивительно короткое время превратился из просителя в первого конкурента. Княжеская казна несла все возраставшие убытки, поскольку поступление даней с ливов все сокращалось — последствие усилий, проявленных этим самоуверенным церковником при осуществлении христианизации живших в низовье Даугавы ливов, которые больше не хотели понимать, почему они должны служить сразу двум господам — Полоцку, который получал выплаты как старинный защитник, и божьему служителю из Риги.