Взгляд на отношения Пскова к рыцарям ордена и католическому духовенству подтверждает это заключение. Этот старинный город претендовал так же, как и Полоцк в области ливов, на право сбора даней в языческой земле к северу от Даугавы и еще задолго до появления епископа Мейнхарда создал в большой леттской области Толова что-то вроде «организации государственного управления»[337]. Возможно, полоцкий опыт общения с чужаками привел к тому, что Псков с самого начала не захотел предоставить латинству никакого пространства для экспансии, поскольку мы видим, как в 1208 году среди зависимых язычников велась миссионерская работа православного толка, что явилось реакцией на распространявшуюся в восточном направлении католическую миссию. На рубеже 1210–1211 годов Псков присылкой большого отряда поддержал поход ливонцев в Эстонию, что не в последнюю очередь обеспечило его успех. Военную добычу позже разделили[338].
Когда продвижению немцев, казалось, уже не было предела и «латиняне» не опасались делать из леттов, ранее обращенных в православие, римских христиан — неизвестно, принудительно или под видом добровольности[339], — в Новгороде и Пскове возникли обстоятельства, которые потребовали от них усиленной политической и военной активности. Это дает нам повод обратиться к 1-ой Новгородской летописи, чтобы обнаружить в ней контур «образа» ливонцев. Там значится: «В лѣто 6725 [1217]. И поидоша [новгородцы — Б.Д.] к Медвижьи головѣ (Оденпе, Одепе) съ княземъ Володимеромъ <…> и сташа под городомъ. Чюдь же начаша слати с поклономъ лестию, а по Нѣмцѣ пославша; и начаша новгородци гадати съ плесковици на чюдьскои pѣцѣ. отшедше далече на товаръ, а сторожи нощьнѣи пришли бяху, а деньныи не пошли; и наидоша на товары безъ вѣсти, новгородци же побѣгоша с вѣча в товары, и поимавше оружие и выбиша е ис товаръ; и побѣгоша Нѣмцѣ къ городу, и убиша новгородци два воеводѣ, а третии руками изимаша, а коневъ отъяша 700, и приидоша сдрави вси»[340].
Если бы сведения о событиях 1217 года предоставлялись лишь новгородско-псковскими летописями и Генрих Латвийский не обогатил бы наши знания на сей счет, нам следовало бы поверить, что русский поход был направлен, в первую очередь, против эстов, что основной его целью являлся лишь захват добычи, и мы расценили бы его как вполне обычную акцию с ограниченным успехом, хотя, возможно, направленную и против враждебного русского княжества. На самом же деле речь шла о вооруженном предприятии, совершенном тогда русско-эстонской коалицией численностью до 20000 человек и направленном против наиболее сильного укрепления немцев в еще не полностью ими покоренной части Ливонии, которое защищали хорошо оснащенные воины Ордена меченосцев, епископские ленники, вооруженные крестоносцы из Германии — всего 3000 человек, а также большое число ливов, леттов и эстов из племени уганов. После очень долгого марша на юг Эстонии русские осаждали Оденпе на протяжении 20 дней, пока наконец обе стороны, истощив запасы продовольствия, не приступили к переговорам. Был составлен итоговый документ, который обязывал немцев удалиться из эстонской области и в дальнейшем отказаться от агрессии[341].
Странно, что новгородский летописец вовсе не думал о выдающемся значении этой военной и политической победы, которая обещала сократить влияние чужеземных завоевателей в области, отмеченной присутствием интересов самого Новгорода — ведь эсты считались тогда его данниками. Еще более странным кажется то, что немцы, его главные противники, не получили подробного описания и не удостоились пояснений относительно того, откуда они пришли, чего хотели и что от них следовало ожидать. И, наконец, совершенно непонятным представляется то, что с русской стороны только в этом месте сохранившегося летописного текста под 1217 годом ливонские немцы упомянуты впервые, как будто до этого момента в северо-западной приграничной области не совершалось событий, которые происходили там вот уже тридцать лет. Источники обходят полным молчанием, по меньшей мере, две большие войны, три запланированных русских похода, шесть вооруженных стычек и семь мирных договоров или переговоров, которые имели место в период с 1184 по 1216 год, и причина тому заключается, очевидно, не в том, что летописцам про то не было неизвестно.
То, что летописец не разразился криком «ура!» и не превознес ни победу оружия, ни триумф политики, частично объясняется тем, что описание стратегических концепций или конкретных тактических планов, равно как и мотивов для еще более крупных предприятий, совершенно не отвечало его писательским намерениям. Если бы новгородский писец, а вместе с ним многие другие, чьи произведения ныне заставляют нас ломать голову, хотел, сидя над своей летописью, отметить особые обстоятельства, он использовал бы стереотипные формулы, доступные и понятные каждому в Древней Руси. Если, к примеру, русские из Чернигова обретали победу над такими же русскими из Киева, то только потому, что, как и в других подобных случаях, «Бог помог». Примирения случались «по Божьему велению», «с помощью креста» удавались походы, а если же они не должны были состояться — «Господь не пожелал дальнейшего пролития христианской крови». И наоборот — если «половцы приходили» или случались другие несчастья, то это «был гнев Божий за грехи наши»[342]. Если мы проследим сообщения новгородской хроники до 1217 год на предмет выявления индивидуального волеизъявления или действия-причины события, то мы сможем установить только три места, где сами князья предопределили «великие несчастья», сделали ошибку или породили «беспорядок» <…>. Подобная констатация не дает повода удивляться недостаточности политической рефлексии там, где речь идет о проблемах западного порубежья — единственной среди множества границ Новгородского княжества. Летописец должен был хорошо знать, что новгородское вече, род собрания граждан, которое, помимо прочего, принимало решения по поводу войны и мира, не ратифицировало мирный договор в Оденпе, а потому он, вероятно, не видел основания увековечивать в летописи сам документ — благо войны и заключения договоров в бурной истории Новгорода практически во все времена были неотъемлемой частью повседневной общественной жизни.
В чем может заключаться причина того, что новые соседи, появившиеся близ русской границы, не удостоились подробного упоминания в новгородской хронике? Давайте сначала пойдем от древнерусского слова «немцы». Возможно, оно происходит от основы «нем-», значением которого, дошедшим до нас, является «не принадлежащий к данной языковой общности», «чуждый» <…>. Представление о «немцах» как о «чужаках» могло возникнуть в повседневном обиходе новгородцев еще в XII веке, а потому наш летописец не обязан был давать по этому поводу дополнительных объяснений. Каким могло быть подробное описание чужеземной сути, полной таинственности и скрытой угрозы, можно узнать из введения к длинному летописному сообщению о татарах за 1223 год, которое здесь надо привести для контраста: «Того же лѣта, по грѣхомъ нашимъ, приидоша языци незнаемѣ, и ихь же добрѣ никто же ясно вѣсть, кто суть, и отколѣ изидоша, и что языкъ их, и коего племени суть, и что вѣра их; и зовут их Татары <…>; но здѣ вписахомъ о них памяти ради рускых князеи бѣды, яже бысть от них имъ»[343]<…>.
Последнее предложение этой цитаты обнаруживает образ мысли, который в данной связи также играет определенную роль. Он содержит объяснение, почему новгородские и псковские летописцы впервые упоминают своих новых ливонских соседей лишь в 1217 году — достойным фиксации в их понимании было лишь то, что непосредственно касалось новгородцев; маргиналам же, к числу которых, конечно же, принадлежали и чужеземцы, места в исторической памяти не было. Ни единым словом русские летописи не поминают об ответном походе «в Россию против Новгорода», который был предпринят эстами и немцами 6 января 1217 года, в день св. Епифании, когда было убито «много народа» из-за того, что «те [русские — Б.Д.] имеют обыкновение отлично заниматься трапезой и выпивкой»[344]. Отсутствует также описание столкновения немцев с русскими из Полоцка в нижнем течении Даугавы в конце XII века.
В 1240 году Русская земля находилась на грани катастрофы. С неумолимой жестокостью монголо-татарские орды, пришедшие с востока три года назад, в ходе единственного в своем роде похода начали завоевывать и грабить великолепные русские города Рязань, Владимир, Суздаль, Переславль, Чернигов и Киев, и принуждать князей к подчинению. Только «боярские республики» Новгород и Псков, богатые землями, экономически могущественные, но с недостатком в хорошо вооруженных воинах, избежали общего испытания, да еще Полоцк, который все больше попадал под литовское влияние. И уже грозила новая опасность, на этот раз со стороны шведов, отпор которым потребовал от юного новгородского князя и его дружины большого воинского искусства: «Се же слыша въ король части Римьскы, от полунощьныя страны, таковое мужество князя, и помысли в себѣ: "и пойду, рече, плѣню землю Александрову". И събра вои множество, силу велику зѣло <…> наполни корабля многы полковъ своих, и подвижеся в силѣ велицѣ, пыхая духомъ ратнымъ, и прииде в рику Неву <…> И пакы посла послове с великою гордостию къ князю Александру Ярославличю в великыи Новъград, а ркя тако: "аще можеши противитися мнѣ, королевѣ, то се уже есмь здѣ и плѣню землю твою"