овременно.
Не мог орден рассчитывать и на своих вассалов, поскольку в те времена либо совсем их не имел, либо имел, но в ограниченном количестве. Располагая собственной военной силой, орден в Ливонии на протяжении всего Средневековья развивал собственное домениальное хозяйство, а в ленное держание предоставлял лишь крайне ограниченную часть своих земель. Ситуация изменилась лишь на рубеже XV–XVI веков, когда в ливонском орденском государстве началось массовое испомещение ленников[751]. А вот кого в войске феллинского фогта было действительно много, так это ополченцев из числа местного населения («чуди»). Феллин контролировал довольно большую территорию, простиравшуюся на восток вплоть до Чудского озера. К ней относились фогства Саккала и Вайга (Вайгеле, будущий Оберпален), а также эстонские области Нурмегунде и Моха[752], и все вместе они могли выставить до 1 тыс. воинов[753]. О большом количестве местных ополченцев в войске ливонских ландсгерров свидетельствует и реплика из 1-ой Новгородской летописи, согласно которой по итогам Ледового побоища «паде Чюди бещисла»[754].
Если в 1240 году под стенами Изборска и Пскова Немецкий орден представляли одни только феллинцы, то на льду Чудского озера, с большой долей вероятности, бок обок с ними сражались братья-рыцари из Вендена, среди которых также преобладали «меченосцы». Существует предположение, что Рудольф Кассельский, возглавлявший Венденский конвент в 1237–1240 годах, погиб в ходе Ледового побоища[755].
Таким образом, анализ внутреннего состояния Немецкого ордена после его воссоединения с Орденом меченосцев подтверждает существование в нем двух противоборствующих партий, условно именуемых здесь «тевтонцами» и «меченосцами». «Тевтонское» руководство ливонского подразделения первоначально проводило в отношении свои противников очень терпимую политику, что дало им возможность укрепить свои позиции в двух крупных конвентах — феллинском и венденском. Немало тому способствовал и приток рыцарей из Северной Эстонии, которая решением нового руководства была возвращена Дании. Их появление, несомненно, усиливало общее недовольство «начальством», а помимо того создавало внутри конвентов, прежде всего, феллинского, опасное состояние перенасыщенности. Вопрос стоял не только о материальном содержании увеличившегося братства, но и об обеспечении службой, военной и административной, всех его членов. Вместе с тем после договора в Стенсби продолжение завоеваний в Эстонии стало невозможным, эзельвикский театр военных действий был отрезан от Феллина областью Йервен, пожалованной Немецкому ордену датским королем, и малоперспективен для феллинцев в силу особого интереса, который питали к этой части Эстонии епископат, Рига и рижская комтурия. Связывать свои жизненные перспективы с Курляндией, где разворачивались основные военные действия ордена, для них также не представлялось возможным по причине удаленности, а также потому, что там быстрыми темпами создавались новые конвенты, во главе которых руководство ордена ставило своих сторонников и которые укомплектовывались рыцарями нового набора — не «меченосцами».
Недовольство руководством и потребность в новом поле деятельности, позволявшем расширить территорию и увеличить ресурсы феллинской и венденской комтурий, заставили обитавших в них «меченосцев» обратить свои взоры на восток. В этой связи уместно вспомнить о попытках учредить фогства, а в перспективе, может, и конвенты, в Изборске и Пскове[756], а также вторжение в Ижорскую (Вотскую) землю, которая должна была компенсировать им потерю Северной Эстонии. Стоит отметить также, что в 1240 году «вельяндцы» действовали в союзе с князем Ярославом Владимировичем, изгнанным из Пскова и надеявшимся вернуть себе отчий стол, с которым Орден меченосцев заключил соглашение о военной помощи еще в 1233 году. Во исполнение союзнических обязательств князь, возможно, оказал ордену поддержку в битве при Сауле, и «меченосцы», со своей стороны, демонстрировали верность принятым обязательствам, имея к тому же надежду на получение от союзника в качестве награды за поддержку солидного куша псковской земли[757].
Походы на Русь 1240–1242 годов являлись, таким образом, предприятием «меченосцев», к которой ни ландмейстер Грюнинген, ни его заместитель Вельвен, а уж тем более центральное руководство Немецкого ордена отношения не имели — этим можно объяснить отсутствие информации об этих кампаниях в ливонских официальных документах. В то же время ландмейстер явно не остался в неведении относительно произошедшего, и велика вероятность того, что те отстранения «меченосцев» от руководящих должностей, которые он предпринял в первой половине 1240-х годов[758], находились в прямой взаимосвязи с провалом «русской авантюры».
Археологические и летописные свидетельства военных действий первой четверти XIII века на Завеличье средневекового ПсковаЕлена Салмина, Сергей Салмин(Псков)
Сообщения русских летописей о военных действиях на территории средневекового Пскова и его ближайших окрестностей, впоследствии вошедших в городскую территорию, в большинстве случаев не называют точного места этих событий. Однако в результате археологических раскопок в Пскове зафиксированы серии комплексов вещевых находок и топографических реалий, связанных с подобными обстоятельствами. Таковы, например, следы существования «осадного лагеря» на Петровских VIII–IX раскопах[759] и следы «шведских батарей» на Ольгинских V–VI раскопах[760], горизонты запустения, прослеженные на Трупеховских и Богоявленских раскопах, «хронологические разрывы» в хозяйственном использовании и заселении, зафиксированные на раскопах Запсковья, Завеличья и территории Окольного города[761].
Предметом предлагаемой публикации является подобный комплекс, соотносимый с археологически изученной мощеной дорогой и богатыми дворами (усадьбами?) на Завеличье средневекового Пскова (рис. 5). При работах 2006 года на Ольгинских I–III раскопах[762] на довольно большой площади был обнаружен массив культурных отложений XI–XIII веков. Здесь была зафиксирована «сетка» частокольных канавок, делящих площадь на несколько участков, зафиксированы остатки построек древнерусского времени[763].
Находки, связываемые с этими усадьбами, отличаются изобилием и разнообразием (рис. 6). Помимо традиционных предметов быта (нужно отметить, что некоторые из изделий отличались изысканным оформлением и технологической сложностью изготовления), здесь были встречены находки, свидетельствующие о высоком уровне благосостояния хозяев, а также предметы социально-престижного круга. Среди них подвески-топорики, являющиеся признанными атрибутами воинского сословия[764], предметы вооружения и снаряжения всадника и верхового коня, серебряные монеты-денарии, предметы восточного импорта (сердоликовые, стеклянные и хрустальные бусы) и др. Находки писала и музыкальных инструментов свидетельствуют о культурном уровне жителей. Ювелирные украшения разнообразны и многочисленны, среди них также немало высокохудожественных и высокотехнологичных изделий. Интересно, что здесь же присутствуют украшения из железа: браслеты, пряжки и фибулы — можно предположить, что такие украшения были атрибутами небогатого, возможно, зависимого населения.
Общий состав находок позволяет говорить о богатых, «аристократических» усадьбах. Не противоречат этому и размеры построек и дворовых участков (к сожалению, ни один из участков не попал полностью в раскопы, площадь которых жестко ограничивалась рамками спасательных, «новостроечных» условий, однако очевидно, что размеры дворов здесь заметно больше, чем в Среднем городе Пскова[765]).
С южной стороны вдоль дворовых участков проходила мощеная камнем улица (дорога?). Наиболее важным открытием явился факт значительной древности этого объекта. Первоначально трасса была зафиксирована с уровня отложений XVI–XVII веков в виде 36-метровой по длине и 6-метровой по ширине «полосы» светло-серого, спрессованного, более сухого, чем на остальной площади, грунта с известняковыми плитками (рис. 7). Скорее всего, этот период существования дороги зафиксирован на двух иконах по сюжету видения Богородицы старцу Дорофею, где город показан во время осады Пскова войсками Стефана Батория. На иконе из Псково-Печерского монастыря и на иконе из лавки Жиглевича на участке между церковью Успения с Пароменья и Ильинским монастырем, местоположение которого известно по раскопкам, изображена дорога (или улица), ведущая от «Поромяни» к Ильинскому монастырю, расходящаяся на два направления: к Ивановскому монастырю и к храму Жен мироносиц