А кто же теперь он, Русанов, в глазах Строкача и режиссера Довженко? Пока что он для своих — «пропавший без вести».
В камере тишина. Русанов сидел на нарах и прислушивался к журчанию ручейка за стеной. Пахло влагой, гнилью.
«Лютцен. Лютцен…» — вздохнул он тяжело и, покачиваясь на нарах, стал вслух сочинять стихи:
Двенадцать денечков по двести граммов хлеба
И по кружке болотной воды.
Совсем отощал, лежу, не вставая.
Что, гады, наделали вы?..
— Ну как ты, голубчик, отведал диетку? —
Стоит и смеется наймит. —
Теперь же садись, получи сигаретку,
Мне надо с тобой говорить…
Александр стиснул кулаки, застонал.
Урод, кровопийца! Чего же ты хочешь?
Ведь я ничего не скажу!
Будьте довольны тем, что забрали
Планшетку и карту мою!..
Вдруг вскочил на ноги. Как противно лежать гнилым бревном в ожидании голодной смерти или смерти на виселице! Душу точила злоба на власовцев. «Пусть уж немцы отравились гитлеризмом, словно угарным газом. Ну а Власов? Власовцы? Липнут, будто смола… Как от них отвязаться?..»
КАМЕРА «80»
Майор Сахаров и его прихлебатели засуетились. Через несколько дней в Лютцен должен прибыть сам штандартенфюрер Мюллер, начальник имперского управления гестапо.
Утром Русанову дали миску каши, кусок мяса. А под вечер перевели в камеру, занимавшую цокольный этаж главного сооружения замка. В ней находилось восемнадцать узников — после изнурительной работы они лежали на нарах.
— Здравствуйте! — склонил слегка голову Русанов. — Где тут можно приземлиться?
Ему ответили сдержанно. Многих удивило то, что новый узник пришел в камеру с советским орденом на гимнастерке.
— Можете приземлиться возле меня, — показал на край нар пожилой мужчина в вылинявшем офицерском кителе.
Русанов поблагодарил, сел на нары. Потом снял сапоги, лег.
— Откуда вы? — спросил сосед.
— Сейчас из камеры одиночки. Раньше находился в орловской тюрьме. Я партизан. Пятого июня попал в плен, — ответил Русанов.
Сосед вздохнул и ничего не сказал.
— Наверно, не верите? Не верьте, если вам от этого легче, — устало произнес Александр.
Два дня Русанов почти ни с кем не разговаривал. Никто его не трогал, не расспрашивал, и это особенно пугало Александра.
«Если уж здесь люди мне не верят, смотрят косо, то чего же тогда ждать от своих по ту сторону фронта? Неужели правду говорил власовец из «Зари», что мне никто среди своих не будет верить?.. Как раскрыть им свою душу? Как доказать, что я не стукач?.. Да идите вы ко всем чертям! — выругался мысленно Александр. — Сами же попали в плен, а воображают из себя… Бойкотируете? Ну и черт с вами! И один буду!..»
— Саша! — повернулся к нему сосед. — Хватит вам переживать! Ничего не поделаешь. Я тоже случайно попал в плен на Калининском фронте. Тяжело раненного и ногу, подобрали немцы. А в тридцатых годах преподавал в колонии беспризорных в Кураже…
— Значит, вы работали вместе с Антоном Семеновичем Макаренко? — обрадованно воскликнул Русанов.
— Да. Учил ребят законам физики, а заодно и верности.
— Как это — верности? — спросил Александр и сам ответил: — Хотя неплохо сказано! Верности тоже можно научить и в школе, как физике, математике… Простите, как вас зовут?
— Павел Адольфович Колеса.
— Ваш отец немец?
— Нет. Украинец. Из Шепетовки.
— Впрочем, это не имеет значения. С первого взгляда я понял, что вы искренний и честный человек. Это главное. Сахаров — русский, а на самом деле немецкий прихвостень, предатель!..
Договорить Александр не успел — его снова повели на допрос к майору Сахарову.
— Бери сигарету, и давай говорить, капитан, — улыбнулся наигранно власовец. — Секретов мне твоих не надо. Расскажи про себя. Кто ты? Откуда? Где работал? За что награжден?
— О себе? Это можно, — кивнул Русанов. — Все мои родные по ту сторону фронта.
— Мы знаем, что ты служил адъютантом у Строкача, что Строкач — чекист. До войны был заместителем наркома внутренних дел Украины, командовал пограничными войсками Украины, а теперь начальник партизанского штаба. Ну а дальше?..
— Что «дальше»?
— Нас интересует штаб. Что это за учреждения — Центральный, Белорусский, Украинский, Западный партизанские штабы? Не утаю от тебя, что немцы просто сбиты с толку этими штабами. Расскажи и будешь, как бог…
— Это я слышал еще в Орле от одного газетного шарлатана.
— Не от шарлатана, а от нашего журналиста Ковальчука. В «Заре» уже приготовлены три колонки за твоей подписью и с твоим портретом…
— Какие колонки? Какая подпись? — насторожился Русанов.
— Твои показания о работе украинского партизанского штаба и партизанском движении вообще. Там ты черным по белому пишешь: «Никакого партизанского движения нет. Просто энкавэдэ побратался с рецидивистами…»
— Вот какие сведения вам известны? — усмехнулся Русанов.
— Простота ты, капитан! Газетчиков, этих писак, не знаешь? Им важна твоя подпись и твоя фотография, а остальное таким, как Ковальчук, дописать нетрудно. Да еще кое-что подскажем и мы.
— Я нигде не подписывался! Нечего меня брать на пушку! — решительно заявил Александр.
— Произошел несчастный случай, капитан. Мы нашли твою записку в планшетке. По ней можно подделать твой почерк. И чему только учил вас Строкач? — хихикнул Сахаров. — Ходят в тылу противника с орденами, пишут приказы. Никакой конспирации… Если ты снова откажешься дать нам сведения, статья вскоре будет напечатана. Ясно?
— Вашей брехне никто не поверит!
— Поверят. Не таким скручивали головы этой, как ты говоришь, брехней. Только за один поклеп на Советскую власть тебя занесут во враги народа, ты будешь предателем Родины. А мы твою брехню разбавим еще и кое-какими фактами из партизанской жизни. Твои родные тут же попадут под надзор, с работы вон и «всеобщее презрение трудящихся». Ты что, с Луны опустился сюда на парашюте, а не из Москвы?
— И ты еще называешь себя майором? Я ненавижу тебя! — стукнул кулаком по столу Александр. — Ты слизняк! Ты гнида, которую надо раздавить!
— Я так и знал, что этим кончится наш сегодняшний разговор. Я мог бы бросить твое большевистское мясо овчаркам на завтрак. Я здесь все могу! — Сахаров вскочил, нервно заходил по комнате. — Жаль, что твоей персоной интересуется сам начальник имперского управления гестапо штандартенфюрер Мюллер. А то бы я…
Они стояли друг против друга. Оба русские и оба заклятые, непримиримые враги.
Сахаров не выдержал взгляда Русанова, махнул рукой в сторону двери:
— Вон отсюда! Боюсь, не выдержу и разряжу в твою большевистскую морду всю обойму!
Русанова отвели в камеру. Он сидел на нарах и думал об угрозе Сахарова напечатать его портрет и «признания», о приезде Мюллера.
Озабоченность Русанова сразу же заметил Павел Адольфович Колеса.
— Что-нибудь плохое случилось? — спросил он.
— Очень плохое. Злое и коварное. Хуже и быть не может, — вздохнул Александр.
— Тебя хотят расстрелять?
— Нет. Эти подонки написали грязную статью от моего имени. Угрожают, что газету с ней и моим фото забросят к партизанам и в расположение наших войск.
— Это действительно ужасно! Но ведь там знают тебя, Саша. Должны же тебе поверить?
— Должны! Там мои три брата, три сестры, мать, жена, дочурка. Ей только три года. Да, Павел Адольфович, должны. Там меня знают. Но… — Александр помолчал, провел рукой по заросшей щеке. — Сюда по какому-то делу приезжает начальник имперского управления гестапо Мюллер.
— Известно по какому. Он хочет побеседовать с кем-нибудь с глазу на глаз.
— Сахаров сказал, что меня он тоже вызовет на беседу. Что вы посоветуете?
— Вести себя так же, как до сих пор.
— А может, обозвать Мюллера дворняжкой Гитлера, как обозвал я Сахарова?
— Не надо. Ты должен держать себя как советский офицер даже перед шефом гестапо.
— Но ведь Мюллер — первый палач в Германии.
— Все равно. И перед палачами будь самим собой до конца. Достоинство — великая черта в характере человека.
— Хорошо. К Мюллеру я пойду даже чисто выбритым. Раздобудьте, пожалуйста, немного мыла у товарищей или порошка через вахтманов.
— А бритву? Или хотя бы нож? Где их найти?
Александр подошел к зарешеченному окну. Поднял руку и взял с подоконника небольшой осколок стекла.
— Вот и бритва.
Русанов лег на нары и стал задумчиво смотреть на заплесневевший потолок, на котором поблескивали капли воды.
— Павел Адольфович!
— Что, Саша?
— А может, плюнуть Мюллеру в морду и запеть «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»?
Колеса наклонился над Русановым и зашептал:
— Вчера привели сюда молоденького техника. Пустельников его фамилия. Он спустился на парашюте с подбитого самолета. Парень боится за свой комсомольский билет. А уничтожить рука не поднимается.
— Пока что вахтманы меня не обыскивают. Так что я могу взять его комсомольский билет и хранить у себя.
— Возьми, Саша, а то парня уже завтра начнут «обрабатывать».
— Возьму, если вернусь от Мюллера…
С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ С МЮЛЛЕРОМ
Утром пришли конвоиры, надели на руки Русанова наручники и повели на встречу с Мюллером. Подтянутый, побритый, хотя и со следами царапин на щеках, на подбородке, Русанов появился во дворе крепости.
В коттедже, где недавно его допрашивал Сахаров, теперь находился Мюллер со своей свитой. Конвоиры сняли с Александра наручники. Фотограф стал щелкать аппаратом, пытаясь поймать удобный момент и выгодную позу Русанова.
— Садитесь, — сказал Мюллер.
Штандартенфюрер был приземист, сед. Одет в черный мундир, на погонах блестели, переплетаясь, змейки. Глаза колючие, хитроватые.
Русанов знал немного немецкий язык, но скрывал это. Поэтому возле Мюллера стоял переводчик.