— Калинин даст мне знать, когда в Хохенштейне не будет главного врача-немца, потому что это не врач, а настоящий пес фашистский, и я тут же как староста добьюсь, чтобы вас, Пустельникова и Кондратьева отослали на лечение.
— Это действительно какой-то выход, — согласился Павел Адольфович. — А ты, Саша, поезжай в Берлин, поступай в ту проклятую школу и распотроши ее так, чтобы пух из нее полетел! Разагитируй курсантов, действуй, как тот донской казак, который громит немцев в Белоруссии… Сделай вид, что помирился с Сахаровым. От него многое зависит…
— Когда я смотрю на этого пигмея, меня тошнит. Я не смогу скрыть своего отвращения при виде этого предателя. Не смогу улыбнуться ему. Когда-то я выступал в драматическом кружке, играл на сцене матроса Годуна, командира Кошкина, бойца-республиканца. Мне никогда не предлагали роль белогвардейца, малоопытного растяпы или даже солдата-марокканца в пьесе об Испании. Я играл только хороших людей, только мужественных бойцов, на которых мне всегда хотелось быть похожим…
— Ты, Саша, такой и есть.
— Но тут я не артист. Напарника Сахарова разыграть мне не удастся.
— Надо, Саша. Ради нашей борьбы.
— Меня выдадут мои глаза, мое лицо.
— Но ведь ты же работал после финской на западной границе. Ты был чекистом. Ты должен знать, что в волчьем логове надо порой выть по-волчьи.
— К такой встрече с волками я не готовился.
— Конечно, ты расставлял против них капканы…
— Сколько лазутчиков из Польского генерал-губернаторства мы выловили под Дрогобычем накануне войны…
— А теперь попал сам.
— Ладно, хватит об этом, — махнул рукой Русанов, ложась на нары.
— А мне уже сейчас отбывать свое «наказание»? — спросил Колеса. — Ложиться или стоять?
— Будете стоять, когда все уснут. Мне очень не нравится один наш инженер-подполковник, — шепотом сказал Русанов.
— Ты о Дробышевском? Согласен с тобой. Слишком старательно он работает на объекте, подсказывает немцам… Я тоже инженер и вижу это… Ну что ж, с твоего позволения, товарищ староста, полежу часок… Странная жизнь. Самому себе надо причинять муки, чтобы как-то жить дальше, — тяжело вздохнул Павел Адольфович.
На следующую ночь, когда все уснули, Колеса снова стоял возле нар.
— Чтобы не так тяжко вам было, рассказывайте что-нибудь. Вы ведь много встречали интересных людей, — попросил его Русанов.
— Еще бы! Я даже с царем Николаем Вторым и царицей был знаком. А Керенский назначил меня после февральской революции директором завода, — улыбнулся Колеса.
— Ого! — удивился Русанов. — Как же вы попали к царю?
— Я учился в Петербургском техническом училище. Средств на учебу не было совсем: кроме меня у отца, железнодорожного мастера, было еще четыре сына и три дочери. Учился я хорошо. Директором училища был барон фон Денбрингейм. Однажды он мне сказал: «Сразу видно, что вы немец. Хорошо учитесь». Я не растерялся и ответил: «Да. Мой отец Адольф — немец. А учиться не на что. Семья большая, заработки у отца мизерные…» Наверное, я понравился барону. «Пойдем к ее величеству императрице в Зимний дворец». Барон был вхож к царице. А как же — земляки! Вот и повел он меня в Зимний дворец. Там я и увидел и царя, и царицу.
— Каков же из себя этот царь Николай?
— Чем-то на манекен похож. Будто полуживой и накрахмаленный. Зато царица — дама энергичная. С бароном так стрекотала по-немецки! А ко мне обратилась на ломаном русском языке. Фон-барон представил меня как способного, но бедного немчика. Царица великодушно сказала, что я буду получать стипендию. С тех пор я даже ходил иногда в императорский театр.
— Так вам не было нужды и о революции думать! — шутя воскликнул Русанов. — Учились на стипендию царицы! Зачем же тогда сбрасывать ее с трона?
— К тому времени я уже закончил училище. Летом девятьсот шестнадцатого года я получил должность мастера механического цеха Петроградского завода номер один. Тогда же и стал руководителем повстанческого комитета.
— Какая неблагодарность! — иронично произнес Русанов.
— Таков ход истории, Саша, — сказал серьезно Колеса. — Керенский назначил меня директором того же завода, а после Октябрьской революции я стал директором «Красного выборжца».
— И сколько же вам тогда было лет?
— Девятнадцать… А через год я уже был на родной Украине, организовал передвижные мастерские для Красной Армии и был начальником этих мастерских. После гражданской работал директором школы фабричной молодежи. А с девятьсот двадцать седьмого в Харькове заведовал детской трудовой колонией имени Горького, а потом — коммуной имени Дзержинского. Тогда и подружился с Макаренко. Очень интересная была работа.
— И там вы учили бывших беспризорников, и не только технике, но и верности своей Отчизне? Кажется, так вы сказали, когда мы встретились впервые.
— Все верно. Учил. Но и самому мне тоже было у кого учиться. Я работал и встречался с многими выдающимися людьми… Ну а в сорок втором в июле случилось самое большое несчастье в моей жизни. На Калининском фронте я пошел во вражеский тыл на спецзадание. Там были окружены наши дивизии, и надо было подорвать технику, чтобы не досталась немцам. Когда возвращался, был тяжело ранен и попал в плен. А потом адские лагеря — Ржев, Вязьма, Могилев и теперь вот Лютцен.
— Лютцен, Лютцен… — вздохнул Русанов.
Он будто воочию увидел холеного, с бездумными глазами царя Николая и императрицу, протягивающую руку для поцелуя барону, невысокого светлоглазого юного Колесу в форме курсанта технического училища перед царицей и того же Колесу, уже инженер-полковника, ползущего с раненой ногой по болоту…
— Да, сложная штука жизнь, — вздохнул снова Александр, укладываясь поудобней на нарах.
…Русанову удалось повидать врача Калинина из Хохенштейна. Он сказал, что его шеф скоро уезжает в Берлин. Так что несколько узников из Лютцена может взять.
Павел Адольфович работал в тот день в карьере, не разгибая спины, а в камере простоял почти всю ночь. Нога набухла, посинела.
Русанов забил тревогу — доложил Сахарову, коменданту, что надо как-то спасать ногу инженер-подполковника Колесы, а заодно залечить раны Пустельникова и изолировать туберкулезного Кондратьева. Таково требование всей камеры, и он, Русанов, как староста просит начальство отправить эту тройку в госпиталь в Хохенштейн.
— Или ты задумал какую-нибудь авантюру, или же стал браться за ум, — сказал Сахаров.
— Будь человеком, майор! Зачем вам такой инженер, как Павел Адольфович, без ноги? Ведь он еще при Керенском был на большой должности. Царице руку целовал. А царица — немка. И отца его Адольфом звали. Подлечится и вернется в ваш проклятый Лютцен. А так помрет, если его не пристрелят в каком-нибудь котловане, — сказал Русанов.
— Кстати, капитан, это не твой ли выдающийся инженер сделал так, что три котлована затопило? — с издевкой спросил Сахаров.
— Сами немцы признают, что могла вкрасться ошибка в расчеты. Павел Адольфович на это не способен. Он слишком интеллигентный человек.
— Почему же тогда твой инженер сопротивляется, не хочет служить Германии?
— Не разобрался еще как следует во всем.
— Ох, Русанов, Русанов! Ты у меня в печенках сидишь. О тебе спрашивает генерал Власов, тобою снова интересуется господин Мюллер. Я не интеллигент и скажу тебе по-простому. Поедешь в Дабендорф, в нашу школу. А что касается твоих калек, я пришлю машину, и пусть они отправляются в Хохенштейн.
— Тебе очень нужно, чтобы я поехал в Берлин? — спросил Русанов.
— До зарезу! — провел пальцем по своей шее Сахаров.
— Этим ты хочешь доказать генералу Власову и штандартенфюреру Мюллеру, что не напрасно ешь немецкий паек?
— Слушай, капитан! Прекрати большевистское пустозвонство! — стиснул кулаки Сахаров. — Если хочешь — да. Да! Тот факт, что ты будешь в школе, — моя работа. Моя!
— Ладно. Прикажи отвезти этих троих в госпиталь. Сердце разрывается, когда смотришь на их муки.
— Пусть готовятся… А мы с тобой хорошо поработали. Ты понравился самому Мюллеру. Почему? Мне и до сих пор неясно. Ты же открыто рубил в глаза такое, за что сразу пулю в лоб или петлю на шею! Но Мюллер выслушал все, еще и нам нагоняй дал… Сейчас придем с комендантом, посмотрим ногу твоего инженера. Значит, самой царице руку целовал?..
— А ты можешь гордиться, что целуешь руку новому царю, его величеству генералу Власову!
— Черт с тобой! Говори, что хочешь, только поезжай в Берлин! — погрозил кулаком Сахаров.
В тот же день комендант, Сахаров и фельдшер осмотрели Колесу, Пустельникова и Кондратьева и согласились с Русановым, что их надо срочно отправить в госпиталь.
Александр сидел на нарах рядом с Павлом Адольфовичем.
— Вот мы и расстаемся, — прошептал он. — Врач постарается сделать все, чтобы в Лютцен вы больше не вернулись. Мне почему-то верится, что вы или сбежите, или дождетесь своих.
— А ты поезжай в Берлин, — сказал Колеса. — Там тоже борются люди с Гитлером.
— Останусь ли я здесь или поеду — все равно меня ждет петля или расстрел. И что хуже всего — муки. Муки, — вздохнул Русанов, положив руки на плечи Павла Адольфовича. — Не забудьте сказать нашим, что я не предатель, как написали обо мне немцы.
— Иди в их школу и разваливай ее!
— Не так это просто с моей натурой… Кажется, машина подъехала. Слышите шум во дворе?..
Колеса, Пустельников и Кондратьев стали прощаться с побратимами по несчастью.
— Скорей, скорей, пока начальство не передумало! — поторопил их кто-то из узников.
Павел Адольфович подал руку Русанову:
— Прощай, Саша. Ты сделал все, что мог, даже больше, чтобы вырвать нас троих отсюда.
— Пусть вам улыбнется судьба, — прошептал сквозь слезы Русанов.
Больного Кондратьева и раненых Колесу и Пустельникова вахтманы бросили в кузов, будто дрова. Туда же залезли двое солдат-конвоиров с автоматами.
Заработал мотор машины…